Заметив, что окружающие смотрят на него странновато, и поняв, что все еще сжимает в руках кинжал, Афанасий сунул его обратно в ножны.
Вернуться в лавку несолоно хлебавши? Разум подсказывал, что так и следует поступить, но рвущееся из груди сердце толкало на приключения.
А может, вернуться в закуток да обыскать полушубок? Вдруг там что интересное за подкладкой окажется? Да нет, вряд ли, ответил он сам себе, да и присвоил его уже, наверное, ушлый люд, не сыщешь. Все-таки придется идти к покоям, стражу порасспросить. Им сверху видно многое.
Афанасий свернул на дорогу, ведущую к нижним воротам кремля. Через окружающие рынок лабазы и склады попал в Затьмацкий посад, славный татарским гостиным двором, ныне опустевшим – все торговцы еще до первых морозов отъехали в теплые края. Вышел к домам средней руки горожан, с высокими заборами и крепкими воротами. Миновал земляной вал, сторожа там попрятались по случаю мороза в свои будки и носу не казали. Углубился в лабиринт улиц, застроенных хоромами знатных жителей, бояр, дворян и богатеев из земских, – настоящие крепости, обнесенные глинобитными, а где и каменными стенами, с бойницами и башенками по углам и над массивными воротами, способными выдержать удар доброго тарана. Ордынцы не раз хаживали на Тверь, справедливо считая ее сердцем земли русской, сжигали постройки вокруг кремля. А вот ров выкопать и насыпать вал от Волги до реки Тьмаки пришлось для защиты от князей московских. Тверичи до сих пор гордились, что сам Дмитрий Иванович, тогда еще не победивший темника Мамая, приступал к городу, да взять не смог.
Почти на каждой стене маячил дозорный, но спрашивать у них что-то было бесполезно. Обуреваемые гордостью сторожевых псов, они скорее бы облаяли Афанасия, чем помогли добрым словом. Лучше уж к городским стражникам. Нет, не к дружинникам князя – те еще хуже, а к тем, что рангом пониже. Многие наняты из земских, они не то чтоб совсем добрые и отзывчивые, но все же милее, чем вольнонаемные керберы.
Попутно купец внимательно смотрел под ноги. И не для того только, чтоб не вляпаться ненароком в кучи конского навоза, во множестве оставленные посередь дороги. Он отыскивал следы. Дорога была сильно утоптана, но за утро снег присыпал ее легким пушком, на котором могло что-то отпечататься.
Временами ему казалось, что он видит следы маленькой ноги соглядатая. Порой думалось, что их оставил кто-то другой или они ему вовсе мерещатся в путанице разных следов. В отличие от чинных Кенигсберга и Риги, по Твери горожане ходили через улицы вкривь и вкось, как душа пожелает.
А вот не эти ли? Похожи. Он припомнил форму подошв, отпечатавшихся на чистом снегу в закутке рынка. Точно – они. Афанасий прибавил ходу, еще ниже опустил голову, как взявшая след гончая, и пошел, расталкивая плечами встречных, надумавших заступить ему дорогу. На мгновение ему показалось, что цепочка следов уходит в боковую улочку. Он метнулся туда, покрутился на месте, ругнулся, поняв, что ошибся, и вернулся назад. Снова отыскал смазанную цепочку следов. Замахнулся кулаком на ошарашенного возницу, вознамерившегося окончательно затереть их полозьями своих саней, и порысил дальше.
– Стой, куда прешь? – прогремело над ухом.
Афанасий остановился и поднял глаза. Перед ним стоял детина в длинном, до земли, зипуне, островерхом шлеме с войлочным подбоем и с бердышом в руках.
– По делу, – попытался обойти его Афанасий. У стен кремля, где народу было поменьше, следы отчетливо читались на свежем снегу. И вели они прямо в ворота кремля.
– Не велено! – заступил ему дорогу стражник.
– Что не велено? Кем не велено? – удивился купец.
– Пускать никого не велено!
– Куда пускать? – переспросил Афанасий, холодея от нехорошего предчувствия.
– За во-ро-та, – по складам, как несмышленому дитяте, разъяснил стражник.
– Так всегда ж можно было!
– Всегда можно, а теперь вот нельзя. Указ вышел намедни. Давай, ступай отсюда, нечего тут высматривать. – Стражник шагнул в сторону и закрыл грузным телом створ ворот, в которые пытался заглянуть Афанасий.
Заслышав голоса, из караулки появились еще двое стражников в таких же длинных зипунах. Оба одинаково плечистые, румяные и наглые. Подошли, встали поодаль, всем своим видом давая понять, что ежели чего, то вмешаются незамедлительно. В надвратной башне загремели тяжелые ворота, и махина моста поползла вверх, стряхивая комья наметенного снега и уничтожая следы. Ловить тут было больше нечего.
Скоре удивленный, чем раздосадованный, Афанасий развернулся под пристальными взглядами стражников и побрел вниз по улице.
Вот, значит, как? Княжий это был человек. Самого Михаила Борисовича[6] или кого-то из его приближенных. Перед взором Афанасия встало узкое лицо незнакомца, с которым беседовал в трактире соглядатай. Иначе зачем бы страже отсекать ему путь к преследованию, а тем более закрывать ворота, кои и на ночь-то только в последнее время притворять стали? Ну, тогда и концы в воду. Если про боярина можно чего узнать али в гости к нему с поклоном наведаться, то с князем такие номера не пройдут. Скорее голова на рожне окажется. Эх…
Задумчиво почесывая вспотевший под шапкой лоб, Афанасий брел обратно к своей лавке.
Глава вторая
Наступила весна. Солнышко прогрело землю. Вылезли на прогалинах подснежники. На Волге начался ледоход. Огромные льдины наползали друг на друга, ломаясь с треском. Черные промоины и разломы открывались и схлопывались в самых неожиданных местах. С последними льдинами купцы спустили на воду наново смоленные струги. Городская пристань заиграла разноцветными парусами. Настил заколыхался от тяжелой поступи грузчиков. Гомон и крики огласили тихую по зиме гавань.
Афанасий наблюдал это великолепие через распахнутое по случаю теплой погоды окно. В лавке теперь сидел нанятый торговец, бойкий отрок, работающий больше за науку, чем за жалование. В кузне грохотал молотом ретивый подмастерье, накопивший много сил на домашней сметане и потихоньку наживающий ума и опыта. Мать сняла траур и щеголяла по дому в новомодных кашмирских шалях. Сестры ежедневно перебирали купленные им обновки. Крутились перед венецианским зеркалом, отталкивая друг друга крутыми боками. На домашних харчах изрядно раздобрел и Афанасий. Сытое брюхо выпирало из-под кафтана, щеки округлились. Руки, прежде бугристые, стали гладкими и напоминали теперь два ствола, оканчивающихся короткими толстыми ветками пальцев. Дополнительную толщину придавали им перстни с самоцветными камнями, которые купец не снимал и дома. Как-то сами собой отросли у него окладистая борода ниже груди и длинные вьющиеся кудри, прикрывавшие складку на загривке. В походке и движениях появилась медлительная солидность.
Афанасий неторопливо потянулся к миске и выловил пальцами варенный в меду огурец. Откусил половину, пожевал, вяло работая челюстями. Потянулся за вторым, но до рта не донес, задумался о чем-то. Бросил прямо на пол – слуги, коих расплодилось в доме немало, все равно подберут.
Он сам себе удивлялся. Раньше при виде паруса его охватывала радостная дрожь, теперь лишь легкое сожаление… О чем? Он и сам не знал. Только бродили по закоулкам памяти воспоминания о запахе дегтя и свежей стружки, скрипе канатов и хлопанье паруса на крепком ветру. О трудовом мужицком поте, стекающем по спине, натруженной двухпудовыми мешками.
Плавное течение его дум прервал грохот. Кто-то с той стороны ворот остервенело колотил бронзовым кольцом по специально прикрученной для того пластине. Привратник Сергий на негнущихся старческих ногах проковылял к воротам и открыл смотровое окошечко. Вопросил кто. С той стороны вознесся птицей радостный, звенящий голос, до боли знакомый.
Тотчас створка ворот отлетела в сторону и во двор ураганом ворвался человек. Длинный, худой, загорелый как черт. С бородкой клинышком, какую носят в землях гишпанских да португальских. При короткой сабле. В узком польском кафтане, расшитых турецких шароварах, заправленных в короткие сафьяновые сапожки без всяких следов грязи. Видно, что не пешком шел, а на санях али телеге подъехал.
Мишка?! Друг босоногого детства и удивительного таланта купец. Путешествующий далеко и часто в любое время года, он никогда не брал с собой много товара. Все ерунду какую-то. Канаты пеньковые, воск свечной, ткани пару отрезов, чуть не дрова березовые. Но продавал их с такой выгодой, что все диву давались. Мишка всегда возвращался в дорогих заграничных платьях, с полными золота кошелями и сумами, набитыми всякими диковинами, которые сбывал кому-то за огромные деньги и становился еще богаче. Многие, в том числе и Афанасий, пытались набиться к нему в товарищи, да не принимал он никого. Один ходил. И разбойников не боялся. Все это пронеслось в голове купца, пока каблуки модных сапожек стучали по лестнице.
Дверь распахнулась, и Мишка стремительно шагнул в горницу, с порога облапил едва успевшего подняться с лавки Афанасия. Отстранился, внимательно посмотрел на друга.
– Экий ты, Афоня, какой стал, – ляпнул он вместо приветствия. – В три обхвата.
– Да это… Здравствуй, – промямлил все еще ошарашенный Афанасий, потирая живот. – Отобедать не желаешь? Подадут скоро.
– А мы с тобой года полтора уж, почитай, не видались? – продолжал, не слушая его, Михаил.
– Да, почитай, два с половиной. Ты на торг, я на торг, – проговорил Афанасий.
– Ну ничего, теперь вот вернулся, свиделись, – хлопнул Михаил Афанасия по округлому плечу.
– Так отобедать-то не желаешь?
– Отчего ж не желать – желаю, – захохотал Мишка. – Глядишь, и мне на пользу будет. – Он похлопал Афанасия по отросшему животу. – А то отощал в дороге.
– Где бывал-то, из дальних ли краев путь держишь? – вежливо поинтересовался Афанасий.
– Ой, Афоня, и не спрашивай. Где только не побывал, чего только не повидал. И на Туретчине был, и у мавров, и у гишпанцев с италийцами, и у хранцузов, и у германцев, все земли, почитай, прошел. Там такое творится! Специальные места придумали, где не как на рынке живым товаром обмениваются да за деньги, а бумагами ценными[7].
– Это как?
– Вот приходишь ты на рынок, а там тюки шерсти. Штук двадцать. Ты их купи и волоки домой, как хошь. Напрягайся. А в место особое приходишь – там никакого товара нет, у людей бумажки только на руках, расписки называются, на которых помечено: «тюки шерсти, два десятка». Они стоят денег. Ты такую покупаешь и домой идешь, а потом тебе привозят. Или на другую такую сменять можешь, где написано: «шкурки соболей, пять штук».
– Что ж за ерунда такая? Бумажка. Кто ей поверит? Да и подделать можно.
– Да вовсе не ерунда. Просто так бумажку ту не подделаешь, придумали умные люди, как защититься, а выгода может быть немалая.
– Как так, не пойму, – удивился Афанасий. – На растопку зимой те расписки пустить?
– Голова садовая, – улыбнулся Михаил. – Вот прикидывай, пока ты домой ходил, шерсть та в цене упасть могла, а соболя подорожать. И на те пять соболей ты шерсти уже два десятка да еще два приобресть можешь. Или вот, например, расписками этими если заведуешь, можно свой процент со сделки брать.
– Так хорошо, когда у тебя соболя, кои в цене растут, а если шерсть, что падает?
– Значит, ты в минусе, но это пока. Волнами там все, одно дорожает, другое дешевеет. На этом изрядные деньги делать можно. Буквально из воздуха. – Глаза Михаила загорелись алчным огнем. – Многое там еще можно.
– Не, ерунда какая-то, – заупрямился Афанасий, – а не честный торг. А что тебя понесло-то туда?
– Да торговлишка, будь она неладна. Там купил, тут продал – долго и муторно, а там быстро деньги делаются, и ходить никуда не надо, сиди себе – квас попивай.
– Да уж, обленился народ, – пробормотал Афанасий без особого задора. Ему снова вспомнился свежий ветер, гудящий в снастях. Хлопанье паруса, протяжные песни гребцов на веслах и непередаваемый запах других стран. Плечи его поникли. – Давай присядем ужо, в ногах правды нет. Да и разговаривать стоя несподручно.
– Афоня, ты чего это закручинился? – спросил Мишка, поставив в углу сабельку и устраиваясь на лавке подле стола, на который расторопные девки уже несли жаркое и каши в горшках, соленья в мисках, питие в жбанах и хлеба на полотенцах.
– Да так, – отмахнулся Афанасий, втискивая грузное тело в хозяйский угол под образами.
– Чего-то, смотрю, затосковал ты в своей лавке. Закис.
– Есть немного. Когда из Ливонии вернулся в последний раз, тяжко было. Отец помер, хозяйство в разорении. Мать плачет, сестры не пристроены. Пришлось спину поломать и в кузне, и в лавке, от темна до темна. А потом настроилось все, само пошло. Люди подобрались, за коими пригляд особый не нужен. Знай себе лежи на печи да в потолок плюй.
– Хорошо дела, значит, идут? – спросил Мишка, прикладываясь к кружке с хмельным медом, которая будто сама собой появилась у его локтя.
– Не жалуюсь. До Петрова дня думаю забор переделать, а к Спасу яблочному, наверное, домом займусь, чтоб до снега успеть, а то покосился что-то. Поднять надо да бревна иные заменить. Подгнили. Ну, и крышу подлатать к зиме, как без этого?
– Весь в делах, заботах. Не узнаю былого Афоню – странника и балагура, – покачал головой Михаил.
– Да, другим стал Афоня. – Афанасий с хрустом разгрыз куриный хрящ. – Ответственность на мне, семья. За них беспокоиться должен, а не с котомкой босяцкой по миру колесить.
– Зачем с котомкой-то? Вон, на меня посмотри, разве ж я на босяка похож? – удивился Михаил.
– Ну, ты… – протянул Афанасий. – Ты всегда другим был. Не таким, как прочие купцы. Говорят, секрет у тебя есть.
– Правда, есть у меня секрет, – хитро глянул на Афанасия Мишка, прихлебывая хмельной мед. – Да только не заклинание какое или амулет. Ты про меня глупостей не думай. Христианин я, с колдунами да ведьмами не знаюсь. – Он нарочито размашисто перекрестился.
– Да пусть хоть и не глупости, не поделишься же все равно, – сказал Афанасий, а сам мимо воли подался вперед, смутно на что-то надеясь.
– Да зачем тебе? Ты вон осесть решил. Хозяином заделался домовитым.
– И то верно, – выдохнул Афанасий и откинулся назад.
– Хотя… – задумчиво протянул Мишка.
– Что хотя? – встрепенулся Афанасий.
– Да понимаешь, есть дело одно, но, боюсь, не справлюсь я с ним в одиночестве.
– Велика новость, – ухмыльнулся Афанасий, отправляя в рот щепоть квашеной капусты. – Сам Михаил сын Петров себе товарища в дорогу начал подыскивать. Свет белый перевернулся. С чего бы так?
– Не то чтоб перевернулся, но изменилось многое, – помотал головой изрядно захмелевший Михаил.
– Так ты что ж, меня с собой зовешь? Правильно я понимаю?
– Не пущу! – раздалось от двери. Мать влетела в горницу и загородила собой дверь. Подслушивала, значит. – Не пущу!
– Да полно, мама, мы ж просто так… – начал Афанасий. – Беседуем…
– Не пущу! – повторила она. – Девки, сюда идите, просите брата.
Сестры, как будто ждали в сенях, вбежали и бухнулись на колени. Зарыдали на два голоса, молитвенно протягивая руки.
– А ты, Михаил, уходи, нечего его смущать. Только покой обрел человек, – продолжала мать грозно.
– Э… Да я…
– Замолчи, постылый, вон из дома!
Михаил поднялся на нетвердые ноги, пошарил глазами по горнице, припоминая, где оставил саблю. Афанасий тоже встал, с проворством, давно забытым его грузным телом.
– Погоди, Михаил, сядь. А вы замолчите, дуры! – рявкнул он так, что испуганные сестры вмиг умолкли. – И вообще, прочь отседа, не видите, мужчины разговаривают.
Сестры опрометью кинулись вон. Мать постояла еще, сверля Михаила ненавидящим взглядом, потом тоже развернулась и ушла, гордо подняв голову. Дверь за ними закрылась.
– Озверели бабы, – перевел дух Афанасий. – Совсем потеряли стыд. А вот теперь и поговорить можно, – уселся он обратно, весьма довольный собой. – Так что за дело-то?