И все эти города по пути – побольше Юстинианы, но в сущности такие же: забытые виллы и заросшие травой улицы по холмам, а на самом большом из этих холмов – город поновее. За мощной стеной, с новыми башнями, но все-таки с форумами, колоннадами, портиками, толпой народа, караванами мулов и лошадей, запахом еды. Города, сгрудившиеся в уголках своей же бывшей – когда-то очень немаленькой – территории. Выжившие, выстоявшие.
А наша веселая команда резво несется от города к городу. Иногда переходит в галоп, и тут «подростки» начинают радостно и очень, очень слаженно орать: «Ромэос – нэ, нэ, нэ! Ромэос – нэ, нэ, нэ!» И еще что-то, посложнее, десятком звенящих голосов под дробь копыт, среди летящих одежд. «Мы – зеленые, зеленые, зеленые!» – доносится им в ответ от старших, из передовых рядов. «Зеленые – всегда впереди, синие – всегда глотают пыль!»
И дальше, дальше – что там впереди, Амасейя, Колонейя? Да просто дорога.
– Присядь к нам, наставник Маниах, – говорит мне Зои, опять забредшая в амфитеатр. – Твоя Анна приводит в порядок обе виллы или только свою?
– Ее работа – говорить со мной, а не подметать мою виллу… А у меня мечта – спать эту ночь на крыше. Плоские крыши под абрикосовыми деревьями, летом там прохладно, мы в Самарканде это очень любим делать. Андреас счастлив?
– Никетас дал ему что-то еще, вроде сушеных абрикосов, из своей сумки, он его постоянно подкармливает. Будем спать долго. А сейчас – такой хороший вечер. Так вот, – обращается она к сидящему рядом юноше, успевая скороговоркой переводить мне, – ты прав, Аркадиус, он сейчас выглядит так же. Только очень большой. Я там еще не была, но люди из логофесии дромы – сколько угодно. Грустная картина. Большое плоское пространство. Повалившиеся в траву колонны. Пасутся козы, овцы и кто там еще. По одну сторону этих руин – представь себе наш ипподром, только гораздо выше, огромный и полная развалина. Там обитают нищие уже постоянно. По другую сторону – холмы, на одном из них когда-то жили цезари и аугустосы, а сейчас – по этим холмам тоже люди живут, вообще-то, ставят свои кастеллии, как будто зубы торчат. Кто знает, как их называть, тех людей. Готы, вандалы, все подряд. В общем, там ничего нет. Это не город. Ты хочешь туда поехать?
Аркадиус сначала трясет темной головой. А потом задумывается.
– Но я не только для того привезла вас сюда, чтобы вы размышляли о том городе, – продолжает Зои. – Мне просто сказали, что здесь… Где находится парадисос, Аркадиус?
Аркадиус перестает следить взглядом за тропой, ведущей к нашим с Анной виллам, и недоуменно смотрит на нее.
– Парадисос? Ну, четыре реки… – говорит он. – Тигр и Евфрат, их называли чаще всего. И еще две – тут говорят что угодно. Вы хотите сказать, что они захватили еще и парадисос? Никогда не поверю…
– И очень правильно. Думаю, что это было бы слишком просто, дорогой Аркадиус. Но я не об этом. Тебе вряд ли закажут когда-нибудь лица бога и святых, ведь правда?
– Да уж, – горько отвечает Аркадиус.
– Но парадисос? Ведь это ты можешь сделать – фреска, мозаика? А как ты его изобразишь?
Аркадиус молчит, потом начинает озираться по сторонам, и на лице его появляется улыбка.
– Фруктовые деревья, – говорит он. – Там нет ни холода, ни жары – как здесь.
И замолкает. А Зои начинает расстегивать кожаный футляр фляги, которую вертела все это время в маленьких руках. Я смотрю на появляющиеся из-под бурой кожи рисунки на серебре: башенки, верхушки деревьев…
– Я купила эту штуку год назад, – говорит Зои неодобрительно. – Простая работа. Но это – парадисос, или ремесленник так считает. Посмотрите, наставник Маниах и ты, Аркадиус: глухая стена, без ворот, а сад – за ней. Но эта фляга – еще пустяки, а вы послушайте этих вот, что они за ужас несут: сначала стена из железа, потом другая из бронзы, и только за ними парадисос, и еще стоит у входа херувим с пылающим мечом. Мы знаем, что живые вряд ли достигнут этих ворот, но не так же… А реки? Ведь сейчас эти безумцы говорят, что там текут реки огня. Что они творят с нами?
Аркадиус явно не хочет спорить. Вместо этого очень внимательно рассматривает флягу, чуть усмехается – наконец, поднимает глаза на Зои.
– Да-да, – говорит она. – Ты все правильно понял. Это новая фляга. Но у меня дома есть старые мозаики. Других времен. И там парадисос совсем другой. Там вообще нет стен. Да, эти четыре реки, наверное, не так просто найти и еще труднее пересечь. Но на старых мозаиках они не огненные. И сад – он на холмах, с холмов виден весь мир, парадисос открыт и безграничен. Вот я и хочу понять, что с нами стало. Они, – Зои кивает в сторону фигур прочих «зеленых» в отдалении, – этого и не заметят, наверное. Если им не показать, не дать сравнить. Но ты – ты должен знать, потому что ты многое можешь сделать. Твоя жизнь имеет значение, Аркадиус. Поэтому ты здесь.
– А в парадисосе должен быть змей, – вдруг говорит он.
До сих пор не понимаю, зачем он это тогда сказал – но сказал, это совершенно точно.
Аркадиус молчит, украдкой снова смотрит в сторону вилл, где помещаемся мы с Анной. Зои бросает взгляд на меня, потом подносит флягу к губам. Я пытаюсь вспомнить, что у меня там, в седельных сумках, запасено, слишком быстро я собирался в дорогу. А как хорошо бы сделать сейчас глоток черного вина из Требизонда.
Холмы окутываются синевой, только на розоватые стены кастры на вершине падают последние лучи. Среди деревьев звучат голоса и смех. Ах, куда ты заехал, среди каких рек потерялся, кто поможет тебе, бедный мой Маниах? Что делаешь ты здесь?
Темнота, я лежу под ветвями на крыше, среди деревьев звучат струны. А, это Даниэлида, это ее арфа запела в старом амфитеатре.
Мне снятся странные сны. В них звучит рев, сиплый, злобный рев зверя среди ночных деревьев, он наполняет ночь тревогой.
3. Но они существуют
Мне трудно сегодня вспомнить, кто произнес впервые это слово – дракон. Кажется, оно сначала прозвучало в шутку. Возможно… когда юнцы наутро собрались на остатках улицы? Но нет, они тогда всего лишь начали хихикать, рычать друг на друга, да, кажется, они устроили соревнование – кто страшнее заревет.
Вот так я понял, что тот звук в ночи был не сном. Если только здесь не снятся одинаковые сны нескольким людям одновременно.
Что ж, значит, мне предстояла в этот начавшийся день пара несущественных дел – разобраться в том, какой едой торгуют на местном рынке, например, – и одно дело чуть более существенное.
Узнать, что живет в местных лесах.
Я прошелся по бывшей главной улице.
Возле отлично сохранившегося полукруга колонн Прокопиус был занят чем-то интересным. Он с помощью палки и некоего толстого обрубка выворачивал из земли каменные плиты. Ему помогал Аркадиус, явно оставивший свои размышления о парадисосе. Подошел Никетас с выставленным вперед небольшим животиком, ткнул в Прокопиуса пальцем и произнес слово «технит» – как сообщила мне через некоторое время Анна, это означало человека, который работает руками, а не головой. У них завязался небольшой разговор, Никетас присел, начал писать палочкой на земле, потом, шевеля толстыми губами, стал считать монетки. После чего вся троица побрела вверх по холму, в город – или деревню, как угодно.
Я подозревал, что через короткое время там окажется вся наша компания и начнет отыгрываться за вчерашний «святой супчик». По крайней мере у меня были именно такие замыслы, да и проснулся с подобными мыслями.
Анна уже не спала, она встретила меня с пальцем, прижатым к губам. Заставила сесть рядом с собой в углу дворика и замереть.
– Там, – сказала она страшным шепотом, показывая на каменную плиту, на которой были разложены хлебные крошки, штук пять, дорожкой, которая кончалась у ее ног.
Толстый серый грызун размером в мизинец, поняв, видимо, что наши шаги и шевеление позади, высунулся из щели между плит.
– Хомяк, – сказала ему покровительственно Анна.
Хомяк, или кто он там был, ничего не имел против согдийского языка. Первая крошка исчезла, и, волоча за собой хвостик, он серой мягкой каплей двинулся к следующей цели, поближе к ногам Анны. Долго шевелил носом, посматривая на нас.
– Подумай о детях, – напомнила ему Анна. Он подумал, но вторую крошку сожрал все-таки сам. Потом замер и задумался всерьез.
– Я все-таки когда-нибудь заставлю его поверить в дружбу, – прошептала Анна, но хомяк явно не верил в дружбу, услышав шепот, он исчез среди камней в одно мгновение.
Мы пошли вверх по тропе среди мальв выше наших голов и кружащихся медовых пчел. Никетас с достоинством прошествовал нам навстречу, поприветствовал нас, а потом, ближе к вершине, возник снова, сзади, и обогнал – ведя под уздцы вьючного мула из нашей конюшни.
Нырнув в пронизанный теплым ветром темный туннель под слепленной из разных кладок башней, мы, конечно, оказались скорее в деревне, чем в городе. Тротуары с мозаикой, на которой танцевали бы голые забытые боги, здесь не виднелись даже в самом центре, у приземистого храма. Но одна главная, прямая улица, мощенная плитами, здесь была, от нее расходилось много тупиковых переулков, и там уже под ногами был мелкий камень, щебенка или галька. Впрочем, нам в переулках было нечего делать, мы с Анной внимательно изучали здешний рынок на горячей площади и делали запасы, увешивая руки мешочками и горшочками в соломенной оплетке. И – да, здесь была какая-то горячая еда и очень странный хлеб.
– Сыр-р-р, – удовлетворенно сообщила мне Анна у мраморного прилавка с углублениями и начала пробовать: серый ноздреватый, кремово-белый, сочащийся соком… Дегустация продолжилась у прочих прилавков. Торговцы иронически посматривали на меня и не выпускали из виду всю нашу прочую компанию. Да, тут, кажется, бродили все наши, кроме Зои (у нее для этих и иных целей был Ясон, вызывавший на рынке сложные чувства). И было очень ощутимо, что мы здесь чужие, люди из Города, в приталенных туниках с длинными рукавами, с закинутыми за левое плечо накидками. Здешние поселяне, несмотря на жару, не расставались с грубыми хитонами и плащами из шкур, зато ноги, по большей части, были босыми. И женщины, как я заметил, не очень-то старались закрывать лица.
Анна переместилась к овощным прилавкам, между которыми бродил десяток овец.
Самая видная из них уверенно тронулась к Анне, потряхивая грязными колтунами шерсти под животом, и вытянула вперед улыбающуюся губастую голову.
– Овца, – поприветствовала ее Анна и скормила бесплатную морковку с прилавка. Я понял, что продавцу пора дать монетку.
– Вон там, – прервал я овечью радость, показывая Анне на прилавок с краю. Там лежали луки, кинжалы, топорики и все прочее, необходимое весьма популярной здесь, наверное, профессии.
– Охотники. Ну конечно, – уважительно сказала Анна и завязала с продавцом разговор.
Итог его был ожидаемым. По этим горам скачет несколько видов диких козлов. По земле ползают очень неприятные змеи, включая одну совсем местную («в соседней долине таких нет») и еще одну, явно напоминающую ту, что живет в песках между Бухарой и Самаркандом. Вообще очень много змей. В небе летают орлы и их собратья. Еще – какой-то камышовый кот. Есть кабаны, и это очень опасно. А также шакалы и волки. И несколько медведей.
Да, торговец слышал странный звук ночью. Вся деревня, собственно, его слышала и обсуждает. И ни один здешний зверь такого рева издать бы не мог.
– Это что означает – что ревела эта тварь вчера впервые? И даже старики такого звука раньше не слышали?
Анна поняла задание и продолжила беседу. И потом кивнула мне.
И, кажется, сама мгновенно сообразила, что это весьма интересный факт. Стоило нашей компании появиться в этих лесах и горах, как… То ли дело, если бы весь рынок начал бы рассказывать нам про какого-нибудь знаменитого уже полвека зверя-убийцу, про обглоданные человеческие кости на узких тропах. Но, как ни странно, ничего подобного здесь не водилось – пока.
– У них очень странный язык, – сообщила Анна мне задумчиво. – Но в целом понятно. То есть ничего не понятно. Надо узнать, все ли из наших ночью были на месте.
Я с интересом посмотрел на нее. Неплохо для девушки, которой довольно далеко до двадцати.
Пообедала вся наша компания – каждая группка в своем углу рыночной площади – там же, снова и снова набрасываясь на прилавки. В шестом часу от восхода, то есть когда солнце оказалось как раз у нас над головой, мы обнаружили, что деревня пустеет и засыпает, многие начали укладываться прямо за прилавками.
Потом мы, так же группами, под сонными взглядами местных жителей, тронулись вниз. Никетас вел под уздцы мула, отгонявшего насекомых ушами и хвостом одновременно, на мула были нагружены какие-то кирки и прочие тяжелые инструменты, торговец провожал его взглядом мрачно – этот человек умеет торговаться, мысленно отметил я.
А внизу, среди развалин, мы поняли, что деревня все правильно понимает, и спать в такую жару – это разумно.
Но сначала Анна быстро и как-то удивительно грамотно выяснила, что, конечно, ночью все спали здесь – а где же им еще быть?
И к тому моменту никто – теперь я точно могу это вспомнить – не говорил еще ни про каких драконов.
А впервые это слово прозвучало…
Вечером, конечно. Начинался он неплохо: сначала я с удовольствием понаблюдал за тремя мокрыми женскими головами, высовывавшимися из-за полотняной занавески во дворе. Каштановая – голова Анны, собственно, это ее радостное «а-а-а!» под плеск воды привлекло меня к ограде виллы Зои. Золотая и еле видная над полотном – голова хозяйки виллы. И угольно-черные волосы Даниэлиды. А над ними – голая, украшенная серьгами голова Ясона, мывшего, видимо по любезности Зои, всех трех.
Как я заметил, крики привлекли не только меня, в сторону полотна с надеждой посматривали из-за соседних оград, а группа подростков как бы случайно остановила свою предвечернюю прогулку на улице, приняв изящные позы.
Но заметила эту компанию и Даниэлида, и тут я в очередной раз понял, что такое знаменитый мим.
Она обняла длинной смуглой рукой ограду и сделала вид, что хочет дотянуться до висевшего на ней мягкого полотна. Застонала печально и выставила из-за края занавески круглый бок цвета недозрелой оливы. Юноши на улице замерли, делая вид, что обсуждают достоинства мудрецов древности – никогда не запомню эти имена.
– Ммм, – мучительно потрясла мокрыми волосами Даниэлида и еще подвинула крутое бедро в сторону улицы. Потом вздернула длинный, изящно загнутый нос и невинно захлопала ресницами. И сделала вид, что сейчас пригласит кого-то из юнцов помочь женщине в ее беде, но смущается, ах, как смущается.
Я в очередной раз понял, почему жрецы местного бога долго и безуспешно запрещали мимов, вплоть до наших дней, когда их запреты, да и вся репутация сильно ослабели.
Ясон, покосившись на нее, вышел из-за занавески почти голый, в одной лишь набедренной повязке, скрывавшей отсутствующие части тела, забрал полотно и, уже невидимый нам от груди и ниже, с почтением окутал плечи Даниэлиды, ее талию и, видимо, все прочее. Она благодарно откинула голову на его плечо – бугристое от мышц, очень крепкое, да и вообще было видно, что Ясон умеет не только втирать масло в вымытую женскую кожу. Хорошо ли он владеет оружием?
Тут я приказал себе остановиться. Не было пока, кроме странного звука в ночи, никаких оснований занимать голову ненужными мыслями.
Я сюда приехал, в конце концов, совсем по иному делу – и началось оно в этот же вечер, на вилле Зои, среди винограда, вьющегося по капителям покосившихся колонн, под фиговыми листьями – зелеными, большими, шерстистыми, как пятипалая лапа животного.