Проект был обречен на провал, потому что, как сам Корсо писал Гинзбергу, содержание планировалось «наимерзейшее, наигнуснейшее, наивульгарнейшее и наипошлейшее» – а эта тема для Берроуза уже устарела. За год до того, в Танжере, Гинзбергу и Керуаку снились кошмары от материалов Берроуза. А слова героя Булла Хаббарда из «Ангелов разрушения»: «Все дело в достижении катарсиса: я выдаю наигнуснейшие вещи, принимаю самую страшную, грязную, унизительную позу – а к тому времени, как закончу эту книгу, я очищусь и обернусь ангелом…» – становятся пророческими. В плане содержания Берроуз благополучно достиг предела. В следующий месяц, несмотря на огромные успехи в других областях жизни, он признается: «По – прежнему ни строчки не написал…» И в том же письме рассказывает о соседе по парижскому отелю, художнике: «В его картинах мне видится ментальный пейзаж моих собственных работ. Он пишет на полотнах то, что я пытаюсь изложить на бумаге».
Соседа звали Брайон Гайсин.
Тем летом Гинзберг уехал из Парижа, а Берроуз сдружился с тем, кто холодно отнесся к нему в Танжере, и кого он сам окрестил «сучкой из сучек, параноиком» – с Брайоном Гайсином. Но прежде чем они достигли того, что сам Гайсин определил «душевным симбиозом»[15], Берроуз повстречал еще одного невероятного человека – Жака Стерна. Страстно восхваляя Стерна, Берроуз как будто бы готовился петь дифирамбы Гайсину, представляя Стерна то великим писателем, то мастером мистических техник терапии. К тому же Берроузу срочно понадобилось развернуть психологию и литературную сторону «Голого завтрака» за пределы своего наркотического опыта. Проще говоря, требовался новый источник идей, новая фокусировка. Стерн вскоре отойдет в сторону, а творческую потребность удовлетворит Гайсин.
Берроуз хотел писать «вещи столь же опасные и напряженные, сколь и коррида», чтобы во время создания он, как и Гайсин, рисковал «жизнью и рассудком». Сразу вспоминаются более ранние разговоры об отождествлении собственных целей с целями другого живописца: «Я, будто Клее, пытаюсь создать нечто, что жило бы само по себе, что угрожало бы мне – по – настоящему; эту угрозу я охотно бы принял»[16]. Ровно три года спустя оказалось, что возбуждение Берроуза, прямо и интуитивно отождествлявшего свои работы с работами Гайсина, имело и оборотную сторону: очевидный успех живописца только подчеркнул затянувшийся творческий кризис Берроуза, как и предполагало различие между ним и Гайсином. Гайсин уже «писал», а Берроуз еще только «пытался». Тем временем началась публикация отрывков из «Голого завтрака».
Есть некая доля иронии в событиях, приведших к выходу в свет самой известной книги Берроуза. В то время опубликовать ее могли только в Париже, и единственным издателем, которого она могла бы заинтересовать, был Морис Жиродье из «Olympia Press». Однако он отказал Берроузу еще до прибытия писателя во Францию, поэтому в апреле 1958–го пришлось обращаться в Сан – Франциско, в «City Lights». Хотя Берроуз и разрешил Лоуренсу Ферлингетти не «публиковать самых «грязных» моментов, дабы избежать в дальнейшем затруднений юридического характера», тот все равно отклонил роман. Только когда отрывки из «Голого завтрака» появились в американских журналах и привлекли внимание прессы, Морис Жиродье решился наконец на публикацию книги целиком. Из-за беспорядочной организации материала, ее части пошли друг за другом в том порядке, в каком попали к типографщикам. Этот финальный этап Берроуз позже окрестит «случайной сборкой»[17].
К моменту публикации «Голого завтрака» Берроуз двигался вперед, наполненный свежей «силой и уверенностью в себе», готовый войти в период новых кардинальных перемен. С конца 1958–го от письма к письму становится видно, как росла сила, копилась энергия преображения, назревала душевная буря… В последующих литературных текстах это предстает плодом воображения, однако письма предполагают обратное. Сразу после выхода «Голого завтрака» Берроуз писал: «Сейчас я поднимаюсь, а то, что излагаю на бумаге, отражает процесс. И ни фига это не продукт воображения, все описанное мною реально […] И потому, в самом что ни на есть буквальном смысле, моя писанина опасна».
Публикация «Голого завтрака» стала вехой, концом эпохи «грязи и поражений», вслед за которыми пришел успех. «Претерпев миллион падений и неудач, назад я не собираюсь», – писал Берроуз. Однако наш сборник этим не заканчивается, потому что всего через несколько месяцев Берроуз забудет старые связи, приведшие его в Париж, открыв новые, которые продержат его во Франции до 1959–го. Началась новая большая дружба, равная той, которую Берроуз оставил в предыдущем десятилетии, а заодно и новая форма терапии, долговременное сотрудничество с профессиональным психоаналитиком. Начало обоих знакомств совпало с переломным моментом в творчестве писателя. Берроуз одним плавным движением закрыл страницу своего прошлого и начал новую книгу.
В финальном послании Гинзбергу он пишет о создании «нового метода письма» – «нарезок», которые станут прототипом для целого ряда способов творчества, и Берроуз потратит на его активное изучение следующее десятилетие. В этом томе мы не станем раскрывать практического применения «нарезок», однако ключевой элемент их происхождения, обычно игнорируемый, здесь раскрыт. Когда Брайон Гайсин показал пробную «нарезку» Берроузу, он имел на то две причины: «Я-то думал, он разразится диким хохотом, как и я. Однако Билл снял очки, проглядел текст внимательней и выдал: «Брайон, ты создал прелюбопытную вещь» […] В моей пробной «нарезке» он отыскал нечто чрезвычайно для себя важное»[18].
Причина первая: Берроуз восхищался познаниями и опытом Гайсина. Тот изучал японскую и арабскую каллиграфию, присутствовал при создании военных фротажей Макса Эрнста, а в 1935–м Андре Бретон изгнал Гайсина из сообщества сюрреалистов. Гайсин был хорошо знаком с историей движений художников, использующих в работе несколько видов искусств, и с техниками таких парижских мэтров, как Марсель Дюшамп, Мэн Рей, Анри Мишо, Бенжамин Пере и Тристан Цара – с ними Берроуз (вместе с Гинзбергом и Корсо) познакомился в июне 1958–го. В Танжере у Берроуза и Гайсина общего нашлось мало, однако в Париже Гайсин открыл целую художественную среду, которую Берроуз знал весьма поверхностно. Общение с Гайсином – не говоря уже о методах дадаистов и сюрреалистов – в письмах не упоминается, но все равно заметно, как сильно повлияло изобразительное искусство Гайсина на Берроуза. Он ведь даже решил попробовать силы в рисунке. Как художник, Берроуз станет известен только через тридцать лет, хотя для первого издания «Голого завтрака» обложку нарисует сам. В апреле 1959–го Берроуз уверял, что его рисунки «определенно живые», а в мае советовал «накуриться», и тогда «смысл рисунков проявится сам собой». Это вновь напоминает о чувстве родства с Клее и его визионерскими работами и вытекающем из этого мозаичном построении подборки из писем. И все же, как бы ни желал Берроуз открыть для себя новый вид искусства, он не мог творить кистью Гайсина. Однако, вооружившись ножницами, он рискнул применить к своим текстам метод работы с графическим материалом.
Причина вторая: Гайсин не просто повлиял на открытие Берроузом нового метода работы, но и помог раскрыть его терапевтический эффект. Изначально метод «нарезок» у Берроуза относился напрямую к «науке об умственном здоровье» Рона Хаббарда, так называемой сайентологии – кардинально простому, если не сказать примитивному учению, которое, тем не менее, поставило крест на дальнейшем лечении у психоаналитика, приносившем очевидные плоды. Дианетика Хаббарда природу имела механистическую и потому позволила Берроузу развить новый метод, совместивший в себе художественный, терапевтический и научный уровни предыдущих работ. Прежде всего, дианетика предлагала самодостаточность. Следующей книгой Берроуза стал написанный в соавторстве памфлет «Уходящие минуты», который продвигал метод «нарезок» в качестве лекарства, средства творческого развития. Предлагался простой путь, как превратить пациентов во врачей, читателей – в писателей. «Сделай сам!» – призывал Берроуз.
Внезапное совмещение художественного и терапевтического направлений, выведенных из наработок Гайсина, должно было, по идее, отдалить Гинзберга от Берроуза. «Принципы этого метода объяснять тебе не стану, – пишет Берроуз, – пока ты не пройдешь обучения». Однако последние два письма дают понять: новые пути в творчестве сопровождались более глубоким, личностным отчуждением.
«Автобиографическая» заметка в предпоследнем письме предваряется ремаркой, будто бы Гинзберг стал путать Берроуза «с человеком, которого больше на свете-то нет». Берроуз начинает ее с отрицания своей прошлой жизни: «Прошлого у меня нет […] Помните?» – спрашивает он и сам же отвечает в манере писца Бартлби: «Я же хочу забыть». Отражая суть «его» биографической заметки, последнее письмо написано «не лично» Гинзбергу: «На вышесказанное внимания не обращай», – говорит Берроуз. Спустя столько лет, наполненных не просто желанием, а реальными попытками обрести аудиторию, Берроуз направляет энергию своих последних писем в сторону, противоположную предыдущим творческим усилиям, принимается нападать на всякий носитель письменного текста и отвергает самого близкого читателя как раз в момент «смерти автора», которая никогда еще не проявлялась столь буквально.
В последний раз, когда Берроуз составлял «автобиографическую заметку» – в апреле 1952–го, – он подписал ее новообретенным псевдонимом и глубоко личным признанием Гинзбергу: «Океан любви тебе от Вилли Ли – торчащего пейсателя Билла». Семь лет, начиная с 1945–го, Берроуз с Гинзбергом переписывались, сближаясь и сближаясь. И могли бы сблизиться еще больше. Следующие семь лет Берроуз подписывался одним и тем же безличным именем, заключающим «нарезанную» «биографическую экзегезу» от третьего лица. Ею же он заканчивает свое последнее в этом томе письмо к Гинзбергу. Автобиографическая, эпистолярная и творческая линии сходятся. Цикл писем, их круг замыкается.
Оливер Харрис,
Англия, Оксфордшир
Август 1991 г.
1945
Аллену Гинзбергу
Штат Миссури, Клейтон,
Саут – Прайс – роуд, 700[19]
24 июля 1945 г.
Дорогой Аллен!
Я только вернулся из деловой поездки в Чикаго и получил твою открытку. Очень приятно, спасибо.
Твое начальство, похоже, решило, что может проявить к тебе снисходительность. Или же посчитало, будто неправилен ты аж на физическом уровне[20].
Теперь скажи: где ты брал К.[21]? Мои запасы крайне скудны.
С работой в торговом флоте задержек все больше: требуют еще документ – заключение армейской медкомиссии, а его надо запрашивать в Центре хранения дел уволенных в запас, это в Северной Каролине. Quelle Blague alors! [22] Посылаю через тебя письмо Джеку [Керуаку] – он же не додумался указать на конверте свой обратный адрес[23].
Veuilles acceptez mes sentiments de plus cordials. Je vive a te revoir[24],
Уильям Берроуз
1946
Аллену Гинзбергу
Штат Миссури, Сент – Луис,
Конуэй – роуд, 10036[25]
1 сентября 1946 г.
Дорогой Аллен!
Спасибо за письма, я очень рад получить весточку от тебя. Значит, соседствуешь с Гольдштейнами[26]? Понимаю, скука смертная. В Колумбийском тебя восстановят, даже не сомневайся, Макнайт просто выделывается, притворяется правильным[27].
Наркоту я забросил, и, ты знаешь, совершенно не хочется к ней возвращаться. С головой ушел в коммерцию, хочу продавать запатентованные лекарства и бытовую технику, есть куча планов. Но черт бы побрал санэпидемстанцию! Не дают продавать таблетки с фтором – от кариеса. «Лекарство для зубов и косточек от Билли из округа Здоровых зубов»[28]. Думал состряпать афродизиак, так его уж точно не пропустят.
Не теряйся, пиши.
Всегда твой,
Билл
Что там, кстати, по делу Люсьена[29]?
* * *
Аллену Гинзбергу
Штат Миссури, Сент – Луис,
Конуэй – роуд 10036[30]
10 октября 1946 г.
Дорогой Аллен!
Спасибо, что рассказал о Джоан[31]. Я выслал ей деньги почтовым переводом на имя Гарвера[32]. Увидишь ее, передай: в Нью – Йорке буду ближе к концу месяца и, может, заберу ее с собой в Техас, где и перезимуем. Там деньги просто заработать – легче, чем фрукты на плантациях собирать. Этакие грейпфруты. За зиму надеюсь выручить тонн десять долларов чистыми на отправке цитрусовых почтой. Но сначала смотаюсь в Сент – Луис: разведусь с женой[33], возьму деньжат у родителей.
Люсьену от меня наилучшие пожелания.
Увидимся в конце месяца. И достань адрес Джоан!
Всегда твой,
Билл
1947
Аллену Гинзбергу
Штат Техас, Нью – Уэйверли
19 февраля 1947 г.
Дорогой Аллен!
Получил твое письмо, рад за вас с Кэсседи[34].
Мнение мозгоправов, будто у тебя проблемы с головой, меня нисколько не удивляет. Им, козлам, лишь бы упечь кого-нибудь, вроде тебя, в психушку. Для них нормальный, угодный человек – это зачуханная кабинетная крыса, которой мерещится, что ее все ненавидят. Человек, абсолютно забитый, от кого не дождешься ничего, в чем мозгоправ найдет непорядок. Обратись лучше к ученикам Райха, они ребята клевые[35].
Мне бы немного ганджи. Прилагаю двадцать баксов. Аллен, это очень важно. Прошу, как прикупишь травы, посмотри, нет ли семян; если есть – сохрани. Обязательно. Если берете крупные партии, друзей попроси о том же. Да, и разузнай цены на семена. Те, которые я купил, похоже, стерилизованы. Вот низость, скотство! Ты представляешь! Клятые бюрократы! Присылай мне все семена, какие сумеешь достать. Тут Вики их собирает[36].
Присылай траву осторожно. На конверте имя и обратный адрес ставь фальшивые.
Гарвер отмазался, придумал вполне себе правдоподобную легенду, так что нас с Ханке почти не задело[37].
Всегда твой,
Билл
* * *
Аллену Гинзбергу
Штат Техас, Нью – Уэйверли
11 марта 1947 г.
Дорогой Аллен!
Спасибо, что написал.
Гарверу я больше не доверяю. Попросту не могу. Гаденыш посмел оскорбиться, когда я засомневался в его «честности» и не высылал денег, пока он сам не отправил мне лекарства на те десять баксов, что я заплатил ему в последний раз. (В ответ на письмо с деньгами Ханке написал, будто высылает мне настойку[38], а сам хрен что отправил.) По – моему, чувак совсем плох.
Я не болен, честно, не волнуйся обо мне. Спасибо за заботу, но помощь не нужна.
Вряд ли семена мака стерилизуют, иначе не стали бы их поставлять прямо в садоводческие магазины. Только не надо их килограммами закупать. Идиотство, натуральное идиотство – эти бюрократы из-за ганджи бесятся больше, чем из-за опия. В Техасе хранение плана – тяжкое преступление, и светит за него годика два. Вообще много, что с планом связанное, считается преступлением.
Достать семян конопли ты, конечно, не сможешь. Жаль. Говорю ведь, мои семена пустые. Мак растет, а ганджубас не показывается. Уверен, что вообще не покажется. Я все-таки зависну тут, чтобы расходы оправдать, поэтому пришли мне семян, пожалуйста.
С ответом не затягивай. У нас самое настоящее лето; кругом здоровенные скорпионы ползают, тарантулы, от клещей и комаров спасу нет. Только вчера я убил десять скорпионов. И потом – крысы, кошмар, наводнили весь дом. Огромные, сволочи, как опоссумы. Подстрелил одну, самую жирную – все смылись, одна эта застряла в дыре, задница не пролезла. Да, крыс тут немерено. Не завести ли хорька?
Всегда твой,
Билл
* * *
Аллену Гинзбергу
Штат Техас, Нью – Уэйверли
8 августа 1947 г.[39]
Дорогой Аллен!
Рад получить весточку от тебя. О твоих бедах узнаю с печалью, но нисколько им не удивлен. Посылаю тебе десять долларов на первое время[40].
Пришло два пустяковых письма, я перенаправил их тебе в Денвер. Еще письмо принесли сегодня – с ним поступил так же. Один конверт я вскрыл, подумал, это от Норманна[41]. Оказалось, от Чарли. Кто такой? На фига оно мне? Норман, боюсь, не ответит, очко у парня играет. Ладно, пусть, трава-то растет, и то, что я собрал на пробу – вовсе не дурно. Может, получится обойтись без очкуна Норманна[42], переживу как-нибудь.