А в 1892 году началась новая эпоха, умный Мережковский констатировал, что нужны новые формы, как во Франции, пусть ругают журнал «Декадент», но всем ясно, что он в этой неопределённости ищет что-то новое, которое может соответствовать духовному состоянию людей русского общества. И нам нужно искать. Великий граф Лев Толстой тоже начал перестраивать свою эстетическую систему, задумал написать роман «Воскресение», много раз начинал и откладывал повесть «Хаджи-Мурат». «Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6–7, – писал Чехов 27 марта 1894 года А. Суворину, – и действовали на меня не основные положения, которые мне были известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человечеству больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч. Но дело не в этом, не в «за и против», а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст» (Собр. соч. Письма. Т. 5. С. 283–284). Но дом Чехова не оказался пустым, учёба у классиков пошла на пользу молодому писателю. Григорович, прочитав его рассказы, написал письмо, попросив его отказаться от псевдонима и подписывать свои сочинения своей фамилией. Об этом же просил и его приятель В. Билибин. Колебания закончились, как только отказаться от псевдонима попросил его издатель А. Суворин: так Антоша Чехонте стал Антоном Чеховым. И тут же сформулировал в письме писателю А. Плещееву своего рода программу: «Я хотел бы быть свободным художником и – только… Моя святая святых – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником» (Там же. Т. 3. С. 11).
И у Чехова как бы естественно рождаются новые замыслы и новые формы. Он так уплотняет рассказ, что чуть ли не в каждом из них воплощён по своей насыщенности романный замысел, с краткой биографией персонажа, с проблемами, конфликтами, решениями. Самое значительное произведение этого периода повесть «Степь» (1888), затем рассказы «Страхи», «Сильные ощущения», «Скука жизни», «Горе», «Свадьба», десятки рассказов о врачах, о крестьянах, об актёрах, художниках, о детях, инженерах, адвокатах, студентах, учителях, в каждом из этих персонажей Чехов подмечает какие-то происходящие в них перемены, какие-то сдвиги в сознании, которые невозможно понять и объяснить. Не сам по себе эпизод, происшествие, случай интересуют художника, а его переживание, трактовка, психологическое объяснение того, кто участвует в этих происшествиях. На сочинения Чехова обратили внимание критики. Так, один из самых одарённых критиков Н. Михайловский писал: «Г. Чехов – большой талант. Это факт общепризнанный. Но почитатели г. Чехова резко разделяются на две группы. Одни возводят своеобразную манеру его писания в принцип. В том безразличии и безучастии, с которыми г. Чехов направляет свой превосходный художественный аппарат на ласточку и самоубийцу, на муху и слона, на слезы и воду, на красные и всякие другие цветки, они видят новое откровение, которое величают «реабилитацией действительности» и «пантеизмом». Все в природе равноценно, говорят они, все одинаково достойно художественного воспроизведения, все может дать одинаковое художественное наслаждение, а сортировку сюжетов с точки зрения каких бы то ни было принципов надо бросить, что и делает г. Чехов. Другие, напротив, скорбят об этой неразборчивой растрате большого таланта. Я принадлежу к числу этих последних. Высоко ценя большой талант г. Чехова, я думаю, что, если бы он расстался со своим безразличием и безучастием, русская литература имела бы в его лице не только большой талант, а и большого писателя» (Сочинения. Т. 6. СПб., 1897. С. 1044).
В это время А. Чехов уже опубликовал повесть «Степь», написал и поставил в театре Корша пьесу «Иванов» (1887), за сборник рассказов «В сумерках» получил половинную Пушкинскую премию, опубликовал повести «Скучная история» (1889), «Дуэль» (1891), «Палата № 6» (1892), «Попрыгунья» (1892), «Скрипка Ротшильда» (1894), «Учитель словесности» (1894), состоялась поездка на Сахалин и работа над очерковой повестью «Остров Сахалин» (1894). Он хорошо знаком с писателелями Лесковым и Короленко, вхож в редакции ведущих журналов и газет «Северный вестник», «Новое время», в 1895 году познакомился со Львом Толстым, а в 1898 году состоялось знакомство со Станиславским и Немировичем-Данченко и созданным ими Московским Художественным театром.
Словом, Чехов вошёл в большую русскую литературу как ведущий и полноправный член сообщества. Чуть ли не на каждую публикацию Чехова откликается критика, не только Михайловский, но и Скабичевский, и Лев Толстой, и Короленко, и Лесков, вокруг его произведений возникает полемика, острая, страстная, нетерпеливая… «Злоумышленник» – превосходный рассказ, – говорил Л. Толстой. – Я его сто раз читал» (Литературное наследство. Т. 68. М., 1960. С. 874). «Злоумышленник» напечатан в 1885 году, а 24 марта 1897 года А.С. Суворин записал в своем «Дневнике» (побывав на съезде актёров, где говорили много глупостей, мол, что русские не созрели до парламентаризма), что встретился с Чеховым: «Третьего дня у Чехова пошла кровь горлом, когда мы сели за обед в «Эрмитаже». Он спросил себе льду, и мы, не начиная обеда, уехали. Сегодня он ушел к себе в «Б. Моск.» гостиницу. Два дня лежал у меня. Он испугался этого припадка и говорил мне, что это очень тяжелое испытание. «Для успокоения больных, мы говорим во время кашля, что он – желудочный, а во время кровотечения, что оно – геморроидальное. Но желудочного кашля не бывает, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки» (Дневник А.С. Суворина. Изд-во Л.Д. Френкель, Москва; Петроград, 1923. С. 150–151). Прошло всего лишь чуть больше десятка лет, а как изменилась судьба Антона Чехова: после первого успеха его рассказов и повестей, он только что сделал первые серьёзные шаги в драматургии, написав драму «Иванов» и «Чайку», ещё не переданную для постановки режиссёрам Станиславскому и Немировичу-Данченко, а тут серьёзные признаки серьёзной болезни – чахотки. Для Чехова-врача стало очевидно, что жить ему осталось не так уж много.
Этот трагический случай многое открывает в жизни Суворина и Чехова.
Как только Чехов познакомился с Сувориным, был покорен одаренностью главного редактора и хозяина «Нового времени», а вскоре просто и не представлял себе жизни без него. Иногда критики и историки литературы напоминают современным читателям, что эта дружба была лишь на первых порах, Чехов ссорился с Сувориным, который, дескать, проводил чуть ли не государственную политику, был неким официозом, а известный писатель ценил только «абсолютнейшую свободу», в России же существовала жестокая цензура. Но в письмах Чехова Суворину открывается настоящая и глубокая приязнь к маститому литератору: «Обидно, что Вы уезжаете за границу. Когда я прочел об этом в Вашем письме, то у меня в нутре точно ставни закрыли. В случае беды или скуки камо пойду? к кому обращусь? Бывают настроения чертовские, когда хочется говорить и писать, а кроме Вас я ни с кем не переписываюсь и ни с кем долго не разговариваю. Это не значит, что Вы лучше всех моих знакомых, а значит, что я к Вам привык и что только с Вами я чувствую себя свободно», – писал Чехов Суворину в августе 1893 года (Письма. Т. 5. С. 223). В письмах Суворину Чехов раскрывал свои замыслы, писал, что в пьесе «Иванов» он «лелеял дерзкую мечту» противопоставить своих героев всем «ноющим и тоскующим людям», которыми переполнена литература, «положить предел этим писаниям», но замысел не удался: прежний Иванов, в котором била молодость, честность и надежды, был убит старым Ивановым, переродившимся и выродившимся в лишнего человека, этой трагедии он пережить не мог и кончил самоубийстом. О пьесе много говорили и писали, и Суворин, и Короленко, и Николай Михайловский, высказывали разные точки зрения, но Лесков подвел свой итог о пьесе: «Учительная пьеса… К сожалению, слишком много у нас «Ивановых», этих безвольных, слабых людей, роняющих всякое дело, за которое ни возьмутся. Умная пьеса! Большое драматургическое дарование» (А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1947. С. 313).
Чехов писал много рассказов и повестей, но некоторые из них он выделял особо. В разговоре с Иваном Буниным Чехов с недоверием отнёсся к тем критикам, которые увидели в его творчестве пессимизм, некую хмурость и холодность к изображённому материалу, ведь самый любимый его рассказ – это «Студент» (1894) (А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 514). Студент духовной академии Иван Великопольский возвращался с охоты в хорошем настроении, погода была хорошая, но потом с востока подул «холодный, пронизывающий ветер» и все нарушил, стало жутко, вечерние сумерки пришли быстрее, чем обычно. Стало мрачно на душе, всё утопало в вечерней мгле, была Страстная пятница, дома ничего не варили, он хотел есть, по-прежнему дул жестокий ветер: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой» (Чехов А.П. Рассказы. М.: Современник, 1984. С. 169). Студент подошел к большому костру, который развели две вдовы, мать и дочь, и вспомнил, как в такую же холодную и унылую ночь во время Тайной вечери Пётр сказал Иисусу, что он готов с ним «в темницу и на смерть», а Иисус ответил ему: «Говорю тебе, Пётр, не пропоет сегодня петел (то есть петух), как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». Студент рассказал известную библейскую историю, и про Иуду, и про Петра, и про горький плач Петра, когда он вспомнил пророчество Иисуса. Василиса все время улыбалась, потом вдруг всхлипнула: «Слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слёз, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль» (Там же. С. 172). И студент задумался: если Василиса заплакала, а её дочь смутилась, значит, то, что происходило девятнадцать веков тому назад, близко ей, близка судьба Петра и Иисуса. «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой… и невыразимое сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевало им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитетельной, чудесной и полной высокого смысла» (Там же. С. 172). Как видим, здесь нет ни хмурости, ни пессимизма, хотя эта древняя библейская история таит в себе и хмурость, и пессимизм.
В рассказах «Чёрный монах» (1893) и «Учитель словесности» (1894) вроде бы всё начинается благополучно, Коврин и Никитин приезжают в имение, поражают своим видом и учёностью владельцев, женятся на симпатичных девушках, а потом начинается расплата, расплата разная по сути персонажей, но одинаково жестокая. Коврин много работал, добился некоторых успехов, возомнил себя чуть ли не гением, которому всё доступно, а по ходу развития сюжета сходит от переоценки своих сил с ума. С первых же фраз рассказа мы знаем, что магистр Андрей Васильевич Коврин «утомился и расстроил себе нервы» (Там же. С. 126). Тут же получил он от Татьяны Песоцкой письмо, в котором его приглашали погостить в имении Песоцких. Как только приехал, увидел, что Песоцкие в большой тревоге: к утру будет мороз, а у них огромный и прекрасный сад, как бы утренник не повредил сад. Как-то Коврин рассказал Татьяне легенду о чёрном монахе, который творил чудеса на земле, а потом перекочевал на небо. Эта легенда вошла в сознание Коврина, он постоянно о ней думает. Неожиданно для себя, гуляя по парку, он увидел чёрного монаха, поговорил с ним, а тот ему напророчил, что он гений: «Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками Божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно» (Там же. С. 137). Сначала Коврин понимал, что чёрный монах – это мираж, он существует в его возбужденном воображении, но слова, которые говорит ему чёрный монах, падают на благодатную почву. Коврину по душе слова чёрного монаха, но ведь он – мираж, легенда, призрак, галлюцинация. Коврин догадывается, что он психически болен. Но после этого разговора с призраком Коврин словно ожил, Татьяна увидела его «восторженное, сияющее лицо». Он тут же признался в любви Татьяне и предложил ей выйти за него. Но не прошло и много времени, как Татьяна и Егор Семёныч Песоцкий поняли, что Коврин ненормальный. Лечение не помогло, Коврин получил кафедру, но горлом пошла кровь, он не мог выйти к студентам. Коврин и Татьяна разошлись. Наконец от Татьяны пришло письмо, отец умер, сад погибает, она ненавидит Коврина и желает, чтобы он погиб: «Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…» (Там же. С. 147).
И кончается рассказ полным развенчанием Коврина. Он по-прежнему много работает, взялся как-то за подготовку «небольшой компилятивной работы», но, трезвея, приходит к печальному выводу: он, Коврин – «посредственность», но как много берёт жизнь от него, надо было пятнадцать лет учиться, работать дни и ночи, чтобы стать посредственным профессором. Вдруг снова появился чёрный монах и упрекнул его за то, что он не поверил ему, что он гений. И, мучительно страдая от своей обыкновенности, Коврин ужаснулся, увидев, как текла у него из горла кровь. «Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу под балконом играли серенаду, а черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только. Что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения.
Когда Варвара Николаевна проснулась и вышла из-за ширм, Коврин был уже мертв и на лице его застыла блаженная улыбка» (Там же. С. 149). Блаженная, он поверил, что он – гений.
Никитин, один из главных персонажей рассказа «Учитель словесности», тоже полон восторга от близости с юной и прекрасной Машей Шелестовой, он делает ей предложение, она охотно его принимает, но нужно поговорить с отцом и старшей сестрой. Вот все дела улажены, и Никитин счастлив, он признаётся и Маше, что он счастлив с ней: «Тебе известно мое прошлое. Сиротство, бедность, несчастное детство, тоскливая юность – все это борьба, это путь, который я прокладывал к счастью» (Там же. С. 163), но повсюду ему скучно, он видел директора и своих коллег в церкви, ему казалось, что все они тщательно скрывают «свое невежество и недовольство жизнью», к ним пришли тесть и Варя, отец очень много ел, а Варя тоскливо жаловалась на головную боль, и всё это было бесконечно скучно. Он закрылся в кабинете и вскоре понимает, что вся его жизнь полна никчемных пошлостей. А в дневнике записал:
«Где я, боже мой?! Меня окружает пошлось и пошлость. Скучные, ничтожные люди, горшочки со сметаной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!» (Там же. С. 168).