Он протягивает ей свою визитную карточку с логотипом компании и словами «Игорь Малеев, президент». Уверяет, что, конечно, занесен в список, но оставил пригласительный билет в отеле – забыл захватить его с собой после нескольких деловых встреч. Девушка отвечает: «Добро пожаловать», – и жестом приглашает войти – она давно уже овладела искусством оценивать людей по их манере одеваться, а кроме того, слово «президент» в любом уголке мира значит одно и то же. А тут – еще и президент российской компании! Все знают, что богатые русские очень любят показывать, что просто купаются в деньгах. Она даже не сверяется с перечнем гостей.
Игорь входит и направляется к бару – под этим белым полотняным навесом есть все что душе угодно, включая танцпол, – и заказывает ананасовый сок, потому что по цвету он гармонирует с интерьером.
И еще потому, что из стакана, украшенного маленьким японским зонтиком, торчит черная трубочка-соломинка.
Он присаживается за один из пустующих столиков. Среди немногочисленных пока гостей заметен человек лет за пятьдесят с крашенными под цвет красного дерева волосами, ненатурально бронзовой кожей, чрезмерно рельефной мускулатурой, развитой не спортом, а изнурительными упражнениями в одном из тех фитнес-клубов, что обещают своим клиентам вечную молодость. На нем поношенная футболка, а рядом с ним сидят еще двое мужчин в строгих, безупречно сшитых костюмах-тройках. Эти двое поворачивают головы к вошедшему, а Игорь отводит глаза. Оценив его, оба теряют к нему интерес.
Игорь же продолжает наблюдать, пользуясь тем, что темные очки скрывают направление взгляда.
На столике перед человеком в футболке лежит телефон, а оба его спутника беспрерывно отвечают на звонки своих мобильных.
Интересно, что такого непрезентабельного субъекта – почти оборванца, урода, считающего себя красавцем, – не только впустили сюда, но и усадили на почетное место. Телефон его отключен. Вокруг вьется официант, то и дело осведомляясь, не угодно ли чего-нибудь. Крашеный не удостаивает его ответом, обозначая отказ лишь движением руки. Игорь понимает, что это – птица очень, очень высокого полета.
Он протягивает официанту, который ставит на стол прибор, купюру в пятьдесят евро и, глазами показав в сторону человека в голубой майке, спрашивает вполголоса:
– Кто это такой, не знаете?
– Джавиц Уайлд. Большая шишка.
Ах, вот как. Что ж, тем лучше. Это вам не безвестная девчушка, продающая кустарные сувениры. Джавиц Уайлд подходит идеально. Он – не знаменитость, но какая-то шишка. Один из тех, кто решает, кому стоять в свете юпитеров, но сам-то он туда не стремится, ибо знает себе цену. Один из тех, кто дергает за ниточки, заставляя своих марионеток считать себя избранниками, которым завидует весь мир. Дергает, а потом в один прекрасный день без объяснения причин перерезает шнурочек, и куклы безжизненно и бессильно падают.
Он из Суперкласса.
А это значит: друзья у него ненастоящие, зато враги – самые что ни на есть подлинные.
– Еще один вопрос. Как, по-вашему, допустимо разрушать миры во имя великой любви?
Официант смеется:
– Вы – Господь Бог или гей?
– Ни то, ни другое. Но спасибо, что ответили так, как ответили.
Он понимает, что действовал неправильно. Во-первых, для оправдания того, что он делает, он не нуждается ни в чьей поддержке. Он думает так: если все когда-нибудь умрут, почему бы кому-то не потерять жизнь во имя великой любви? Так повелось от начала времен, когда мужчины жертвовали собой, чтобы прокормить свои племена, а девственниц отдавали жрецам, чтобы умилостивить драконов или богов. А во-вторых, он совершенно напрасно привлек к себе внимание постороннего человека, выказав интерес к гостю в футболке.
Официант, разумеется, уже забыл об этом, и все же не следует рисковать без нужды. Игорь говорит себе, что все это вполне естественно: на кинофестивале все про всех хотят знать всё, и за эти сведения принято платить. Он делал это сотни раз по всему миру, и, можно не сомневаться, кто-то платил официанту, чтобы узнать про него, Игоря. Официанты не только привыкли к такому поведению, но и ожидают его.
Нет, он ни о чем не собирается вспоминать. Перед ним – очередная жертва. Если удастся довести план до конца и официанта будут допрашивать, он, конечно, скажет, что все, мол, в этот день было как всегда, разве что какой-то посетитель осведомлялся, позволительно ли ради великой любви разрушать другие миры. А может быть, он уже и забыл про эту фразу. Полицейские спросят: «Как он выглядел?», а он ответит: «Не обратил внимания, но точно – не гей». Полицейские привыкли, что в эти дни в барах сидят интеллектуалы, собирающие материал для зубодробительных исследований о, например, социологических аспектах Каннского кинофестиваля.
И все же одно его тревожило.
Имя. Имена.
Ему уже приходилось убивать раньше – по приказу и с благословения своей страны. Он не знает, скольких именно, он редко видел их лица и никогда – ни разу в жизни – не спрашивал, как их зовут. Ибо это означало бы увериться в том, что перед тобой – живое существо, а не противник. Имя превращает абстрактное понятие «враг» в нечто уникальное и особенное, имеющее прошлое и будущее, предков и, возможно, потомков, переживающее взлеты и падения. Человек есть его имя, он гордится им, он повторяет его тысячи раз на протяжении жизни, он выделен им и опознан. Это первое, что он научается произносить после слов «мама» и «папа».
Оливия. Джавиц. Игорь. Ева.
А у духа имени нет, он на какой-то срок заключен в оболочку этого тела и однажды покинет его, и когда на Страшном суде предстанет Господу, тот и не подумает осведомиться: «Ты кто?» – а спросит лишь: «Ты при жизни любил?» Суть бытия заключена именно в этом – в способности любить, а не в имени, которое мы носим с собой в паспортах, визитных карточках, водительских удостоверениях. Великие мистики меняли себе имя, а иногда и вовсе навсегда отказывались от всякого имени. Когда Иоанна Крестителя спросили, кто он, в ответ услышали: «Глас вопиющего в пустыне». Повстречав своего будущего сподвижника, Иисус пренебрег тем, что тот всю жизнь отзывался на имя Симон, и стал называть его Петр. Моисею, спросившему имя Бога, было сказано: «Я есмь».
Быть может, надо подыскать себе другую жертву. Довольно и того, что у первой было имя – Оливия. Однако в тот же миг Игорь чувствует, что отступать нельзя и некуда, хоть и решает никогда больше не спрашивать имя той галактики, которую собирается уничтожить. Отступать нельзя, потому что это будет несправедливо по отношению к бедной, совершенно беззащитной девушке на пляже – добыче столь легкой и столь сладостной. Ему брошен новый выбор, принявший обличье этого вот псевдоатлета: у него крашенные в цвет красного дерева волосы, скучающий взгляд и, судя по всему, реальная власть. С ним справиться будет гораздо труднее. Двое в костюмах-тройках – это не просто помощники: видно, как они постоянно вертят головами, оглядывая пространство вокруг, фиксируя все происходящее. Если он, Игорь, хочет быть достойным Евы и справедливым к Оливии, придется показать свою отвагу.
Он оставляет соломинку в бокале. Скоро здесь будет людно и шумно. Надо лишь подождать до тех пор, пока павильон заполнится людьми, а это не займет много времени. И точно так же, как он не планировал уничтожение мира средь бела дня, на набережной Круазетт, он и сейчас не знает, как исполнит свое намерение. Однако чутье подсказывает, что место выбрано безошибочно.
Он больше не думает о бедной девушке с набережной: в кровь впрыснут адреналин, сердце бьется учащенно, он доволен и возбужден.
Джавиц Уайлд не станет тратить время на то, чтобы бесплатно поесть и выпить на очередном из бесчисленных «мероприятий», куда его приглашают из года в год. Если уж он сидит здесь, значит, ему что-то нужно. Что-то или кто-то.
И это будет для Игоря железным алиби.
12:26 РМ
Джавиц, наблюдая за тем, как павильон заполняется прибывающими гостями, неотступно думает все об одном:
«Что я здесь делаю? Мне же ничего не нужно. Впрочем, мне вообще почти ничего не нужно. У меня есть все, что хочу. Я знаменит в киномире, я могу получить любую женщину, которая мне понравится, хотя я уродлив и плохо одет. И меняться не хочу. Давно минули те времена, когда у меня был один-единственный костюм, а в тех редких случаях, когда после долгих унижений и просьб меня все-таки приглашали на подобные мероприятия, я готовился к ним так, словно ничего важнее и быть не может. Сегодня я знаю, что меняется только название города, а все прочее можно угадать наперед, и ничего, кроме отвращения, это у меня не вызывает.
Одни будут говорить, как ценят мою работу. Другие назовут меня героем и поблагодарят за то, что я даю шанс людям. Красивые и умные женщины, умеющие встречать не по одежке, заметят толчею у моего стола и спросят гарсона, кто я такой, а потом постараются как-то приблизиться, познакомиться, потому что убеждены: кроме секса, меня ничто не интересует. Все, все без исключения о чем-то хотят меня попросить. Ради этого мне льстят, меня превозносят, мне предлагают то, что, по их мнению, может мне понадобиться. А мне нужно только одиночество.
Я побывал уже на тысяче подобных приемов. И пришел сюда просто так, безо всякого повода, да притом еще и не выспался. Я прилетел в Канны на собственном самолете: это истинное чудо современной техники способно на высоте одиннадцать тысяч метров покрыть расстояние от Калифорнии до Франции без дозаправки. Я изменил его конфигурацию и из восемнадцати кресел в салоне оставил только шесть для того, чтобы на вечный вопрос: «Не захватишь ли меня с собой?» с чистой совестью отвечать: «К сожалению, нет мест».
Джавиц оборудовал свою новую игрушку, обошедшуюся ему в сорок миллионов долларов, всем необходимым, чтобы в полете можно было заниматься делами, вести переговоры, отдыхать и развлекаться. Сам он пил только шампанское, и каждый, кто хотел, мог насладиться за компанию с ним бокалом Moёt & Chandon 1961 года, но на борту имелось спиртное всех видов и на любой вкус. И две огромных лазерных панели были всегда готовы показать новейшие, еще не вышедшие в прокат фильмы.
Его лайнер был одним из лучших в мире (что бы там ни говорили французы, уверявшие, что их Dassault Falcon обладает непревзойденными летными качествами), но сколь бы ни был Джавиц влиятелен и богат, даже ему не под силу было совладать с джет-лэг[4]: в Лос-Анджелесе без четверти четыре утра, а он только теперь начал ощущать настоящую усталость. Всю ночь он не спал, переходя с одной вечеринки на другую и повсюду отвечая на два дурацких вопроса, с которых неизменно начиналась любая беседа. Сначала спрашивали:
– Благополучно долетели?
На что Джавиц отвечал всякий раз:
– Как видите.
Задавший вопрос терялся, не зная, что на это сказать, бледно улыбался и осведомлялся:
– Надолго сюда? – и слышал:
– Будет видно.
И Джавиц, сделав вид, что должен ответить на звонок мобильного, извинялся и отходил в сторону вместе со своими вечными спутниками.
Никто не его интересовал. Да и кто бы мог представлять интерес для человека, обладавшего практически всем, что можно купить за деньги? Он пытался менять круг общения, заводя друзей из среды, не имевшей никакого отношения к кино, – знакомился с философами, писателями, цирковыми артистами. Поначалу увлекался этими новыми людьми – но затем следовала неизменная просьба просмотреть сценарную заявку-синопсис либо столь же обязательная сакраментальная фраза: «У меня есть друг (подруга), который(ая) так мечтает сниматься в кино! Ты бы не согласился встретиться с юным дарованием?»
Нет, не согласился бы. Помимо работы у него было чем заняться в жизни. Раз в месяц летать на Аляску, напиваться в первом попавшемся баре, есть пиццу, выискивать нетронутые уголки дикой природы, разговаривать со стариками в маленьких городках. Два часа ежедневно он проводил в тренажерном зале, но все равно страдал от избыточного веса, и врачи опасались за его сердце. Он ходил в зал не ради поддержания формы – это его не интересовало, – а чтобы сбросить напряжение, не отпускавшее ни на секунду и порою становившееся столь невыносимо тяжким, что казалось – сейчас это бремя его раздавит. Он занимался активной медитацией, пытаясь исцелять ею душевные раны. Иногда, оказываясь среди тех, кто не знал его, он расспрашивал этих случайных знакомых о том, что же такое «нормальная» жизнь, ибо сам уже давно о ней позабыл. Отвечали ему по-разному, и со временем он убедился, что пребывает в полнейшем одиночестве, хотя постоянно окружен людьми.
И в конце концов, руководствуясь не столько этими ответами, сколько собственными наблюдениями, он составил перечень того, что должно входить в понятие «нормы».
Джавиц оглядывается по сторонам. Замечает человека в темных очках – он потягивает фруктовый сок и, ни на кого не обращая внимания, с отчужденным видом созерцает море. Седеющий, красивый, элегантный. Пришел одним из первых и наверняка знает, кто такой Джавиц, однако не сделал попытки представиться. Мало этого, ему еще хватает смелости сидеть в одиночестве, а одиночество в Каннах – верный признак того, что тобой никто не интересуется, что ты – существо незначительное, невлиятельное и лишенное связей.
Он чувствует нечто похожее на зависть по отношению к этому человеку – к его независимости и свободе. Он хотел бы поговорить с ним, но слишком устал.
Он поворачивается к одному из своих неразлучных спутников:
– Что такое «нормальный человек»?
– У тебя совесть нечиста? Считаешь, что совершил такое, чего не должен был совершать?
Джавиц Уайлд понимает, что обратился не с тем вопросом и не к тому человеку. Теперь, быть может, тот будет думать, что он в чем-то раскаивается и хочет начать с чистого листа. Да ничего подобного. А если бы даже совесть и мучила, все равно – уже слишком поздно возвращаться в отправную точку: он знает правила игры.
– Я спрашиваю, что такое «нормальный человек»?
«Спутник» немного сбит с толку. Его товарищ по-прежнему зорко наблюдает за всем, что происходит вокруг.
– Ну, это тот, у кого нет никаких амбиций…
Джавиц достает из кармана листок, кладет его на стол:
– Я с ним не расстаюсь. И постоянно добавляю новые пункты.
Один отвечает, что сейчас не может просмотреть его – занят наблюдением. А второй, чувствующий себя более непринужденно и уверенно, начинает читать:
Нормальный человек считает нужным:
1. Забыть, кто он такой и чего желает, чтобы это не мешало производить, воспроизводить и зарабатывать деньги.
2. Признавать законы и обычаи войны, установленные Женевской конвенцией.
3. Тратить годы на обучение в университете, чтобы потом не найти работу.
4. Заниматься с девяти утра до пяти вечера тем, что не приносит ни малейшего удовольствия, чтобы по прошествии тридцати лет выйти на пенсию.
5. Выйти на пенсию, обнаружить, что сил наслаждаться жизнью уже не осталось, и очень скоро умереть от тоски.
6. Пользоваться ботоксом.
7. Понимать, что власть гораздо важнее, чем деньги, а деньги – важнее счастья.
8. Высмеивать тех, кто вместо денег стремится к счастью, и называть их «людьми, лишенными амбиций».
9. Сопоставлять все предметы и явления в той же системе координат, что и машины, квартиры, вещи, не пытаясь постичь истинный смысл того, зачем и ради чего он живет.
10. Не разговаривать с незнакомыми. Скверно отзываться о соседях.
11. Считать, что родители всегда правы.
12. Жениться, произвести потомство, жить вместе и после исчезновения любви, уверяя, что это нужно ради детей (словно они не слышат ежедневных ссор родителей).