Лидия Аверьянова
Vox Humana: Собрание стихотворений
Из книги VOX HUMANA
1
1921
2
1922
3
1923
4
1923
5
1924
6
1924
7
1924
8
1924
<9>
<1923>
<10>
<11>
Начало 1920-х гг.
Вторая Москва
Товарищу, назвавшему себя АЛЕКСАНДРОМ ФОКИНЫМ на пути Ростов/Дон – Москва, 2 сентября 1924 года
Седьмое ноября
1924
Джон Рид
1924
Три узла
1924
Моя страна
1924
Спасские часы
1924
Неровный ветер, смутный свет
1925
Набат
1925
Дата
1925
Рабфаковцам
1
1925
Вторая Москва
1925
«Москва кабацкая»
1925
Старая Москва
1926
Что шуметь, о гибели жалея
1926
Ты опять со мной, моя Россия
1926
Ларисса Рейснер
1926
2
1927
Весна
1927
Парижская Коммуна
1
1927
2
1927
3
<1927>
Стихи о Китае
1927
1
1927
2
20 минут
1927
3
Не крепок ли чай?
1927
Первое мая
1927
Стихи о Кронштадте
1927
Порт
<1927>
Ленинград
Уже осыпалась весна
1927
Июль
1927
Феликс
1928
[Часы на Кремле]
1927. [г. Москва]
Страна Советов
<1927>
Опрокинутый шеврон
Стихи
Акростих
27 октября 1928, 29 ноября 1928
Скрытый акростих
Андрейкорсун1 ноября 1928, 6 ноября 1928
Колчан
А. И. К.
25 ноября 1928
Знаешь, в дни, когда я от бессилья
21–23 ноября 1928
У тебя глаза – теплеющие страны
23 ноября 1928
Я сказочно богата ожиданьем
1 декабря 1928
Союз писателей
Нет, клекот дней не чувствовать острее
6 декабря 1928
Крылом любви приподнята над всеми
9 декабря 1928
О, в складках всё одной мечты
А. К.
13 декабря 1928. Полночь
День Андрея Первозванного
И я справляю свое Рождество
23 декабря 1928
Акростих
29–30 декабря 1928
Я помню, девочкой, случайно
Ноябрь-декабрь 1928
Дни
29–30 декабря 1928
Сонет-акростих
1–2 января 1929
Греческая церковь
2 января 1929
Сонет-акростих
9 января 1929
Я знаю дом: и я когда-то
геральдическиегеральдическийАндрею Корсуну
3 января 1929
Акростих
3 января 1929
О, милая любовь моя
4 января 1929
Авиньонское мое плененье
4 февраля 1929
Серебряная Рака
Стихи о Петербурге
1925–1937
Посвящается Л. Р.
Я не позволю – нет, неверно
1935
I
Других стихов достоин Ты
1935
Дворец был Мраморным – и впору
1935
За то, что не порвать с Невой
1935
Фельтен для Тебя построил зданье
1935
Расставаться с тобой я учусь
1935
Летний сад
1935
Как Гумилев – на львиную охоту
1935
Когда всё проиграно, даже Твой
1931
II
Биржа
1925
Владимирский собор чудесно княжит
1934
На Марсовом широковейном поле
1931
Так. Желтизна блестит в листве
1928
Лает радио на углу
1928
Князь-Владимирский собор
I
II
1930
Город воздуха, город туманов
1931
…И ты, между крыльев заката
1929
На Охтенском мосту
1933
Михайловский замок
1928
Адмиралтейство
1
1928
2
1933
Адмиралтейство
В<севолоду> П<етрову>
1933
Фельтен
1933
Три решетки
1933
Смольный: I
1933
Когда на выспренные стены
1929, 1930
III
Лепным прибоем, пеной в просинь
1932
Еще не выбелен весной
1932
Отдай обратно мне мои слова
1932
Какое солнце встало, озарив
1932
На берега Твоей Невы
1933
Павловск
1934
Сфинксы
1934
Ты целуешь в губы жарко
1935
Блаженство темное мое
1935
Но неужели, город, ты
1935
Когда, в тумане розоватом
1935
Крюков канал
Джону Хант
1935
Меньшиковский дворец
1935
Наводнение
1935
Кунсткамера
1935
Песня
1935
Корабль
А. А. Линдбергу
1935
Дом Брандта
1935
С тех пор, как я ушла по холоду и снегу
1935
Арка
1937
Смольный: II
1935
Князь-Владимирский собор. II
1936
Бегут трамваи – стадо красных серн
1937
Струится снег, как ровный белый стих
1937
Петропавловская крепость
I
II
III
1937
Раскрыты губы Эвридики
1936
Снега легкую корону
1937
Академия Наук
1937
Академия Наук
1937
Лазаревское кладбище
В трофей и лавр здесь Лавра процвела.
Тредиаковский
1937
Синеют Невы, плавно обтекая
1937
Петром, Петра и о Петре
1935
Памяти кн. В. Н. Голицына
1934–1937
Ропша
Сонет
1937
Приорат
1936
Дача Бадмаева
1937. Сосновка
Пряничный солдат
Сонеты
1937
Сонет-акростих
1931
1. Свиносовхоз
1935
2. Центрархив
1935
3. Усыпальница
1935
4. Иоанн Антонович
1935
5. Павел Петрович
1935
6. Анна Иоанновна
1935
7. Три Алексея
1935
8. Софья Алексеевна
1935
9. Ледяной дом
1935–1937
10. Сосед Господь
Du Nachbar Gott, wenn ich…
Rilke
1935
Дополнение к книге
«Серебряная Рака. Стихи о Петербурге
1925–1937»
Колокол св. Сампсония
1937
У костюмерной мастерской
1937
Сонет
1937
Превыше всех меня любил
1934–1937
Россия. Нет такого слова
1934–1937
Из стихотворений, посвященных Л.Л. Ракову
Ты Август мой! Тебя дала мне осень
<1935>
He услышу твой нежный смех
Л. Ракову
1935
Стой. В зеркале вижу Тебя
1935
К вискам приливает кровь
Л. Ракову
<1935>
Тот неурочный зимний сад
<1935>
Твой голос? Не бойся: не вздумаю я
<1935>
Никогда не бывало. Не будет. Нет
2 февраля 1935
Всё в жизни – от будущего тень
2 февраля 1935
Стихотворения из писем к А. И. Корсуну
Стриж
А. И. Корсуну
16 сентября 1938
Сонет
16 сентября 1938
Стихотворения, не включенные в сборники
Простор стихающей Невы
1922
En automne
1922
Высокий звон и говор птичий
1925
Мне легла не большая дорога
1925
Зимой не бывает горлиц
1925
Сестрам Запада
<1927>
Песня о Джанкое
<1928>
Нефтепровод
Б. д.
Вернись, страна, в высокий город твой
1931
Приложения
Приложение 1
Запись о «вторнике» «неоклассиков», состоявшемся 16 ноября 1926 г., – единственная заметка о «Вечерах на Ждановке», сохранившаяся в архиве Л.Аверьяновой; вела ли она свои записи до того или позднее, мы не знаем. В ряду уже известных воспоминаний «неоклассиков» о Федоре Сологубе эта короткая заметка, несомненно, занимает свое место. В отличие от мемуаров В.В. Смиренского, М.В. Борисоглебского и Е.Я. Данько[1] (кого, во-первых и прежде всего, интересовала личность поэта – «последнее Федора Кузьмича»), запись Л. Аверьяновой не выделяется «сологубоцентричностью». Перед нами – своеобразный «стенографический отчет» об одном из «вторников», который показался юной поэтессе интересным и достойным запоминания. Она воспроизводит «программу» вечера без каких-либо оценок услышанного и увиденного, реплики присутствовавших и реакцию на них Сологуба, передает настроения членов кружка и их отношение к происходящему в Совдепии. Благодаря этой особенности изложения ей удается воссоздать подлинную атмосферу «вторников» – кружка независимой творческой интеллигенции, сгруппировавшегося вокруг Сологуба в 1924–1927 гг.
Текст печ. по: Л.И. Аверьянова-Дидерихс. Запись о «вторнике» «неоклассиков» 16 ноября 1926 г. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 годы. СПб., 2007. С. 555–559.
Запись о «вторнике» «неоклассиков» 16 ноября 1926 года
16 ноября 1926 <года>
Я глубоко сожалею, что недостаточно умна для словесного турнира с Ф.К. Сологубом.
Я вошла (сегодня очередной в этом «сезоне» – вторник «неоклассиков») в его тепло натопленную спальню-кабинет со старинной мебелью красного дерева и синим сукном на письменном столе. Спиной к двери, в жестковатом екатерининском кресле уже сидел М.В. Борисоглебский[2]. Разговор шел о Булгакове: перед моим приходом М<ихаил> В<асильевич> рассказывал о нашумевшей пьесе последнего «Дни Турбинных», которую М<ихаил> В<асильевич> видел в Москве и которая, по его словам, производит впечатление потрясающее[3]. Ф<едор> К<узьмич> слушал холодно и только заметил, что рассказы Булгакова он знает и они ему нравятся[4], но что пьесы, которые дают 40 аншлагов и «толпа на них валит», ему обычно уже по этому одному нравиться не могут.
Когда мы на минуту остались одни, Ф<едор> К<узьмич> вдруг круто спросил: «Стихи пишете?» – «Мало». – «Напрасно, – наставительно заметил он, – надо писать много». В этот вечер он не раз возвращался к этой теме и, между прочим, рассказал, как однажды спросил его Александр Александрович (Блок), сколько у него за последний год написано стихов. «50», – наобум ответил Сологуб, на что Блок решительно произнес: «Мало».
С приходом Н.Ф. Белявского и В.В. Смиренского разговор принял другое, несколько неожиданное направление: спорили Ф<едор> К<узьмич> и я о разнице между «учителем» и «педагогом». Ф<едор> К<узьмич>, многие годы своей жизни бывший школьным учителем[5] (я думаю, что для человека его склада и ума это должно было быть ужасно), упорно утверждал, что учителю педагогом быть незачем, для него важна методика, а не педагогика, я же уперлась на том, что «с современной точки зрения» учитель не педагогом быть не может, и даже высказала мнение, что, уже само по себе, накопление и передача знаний есть одновременно самовоспитание или воспитание человека. Последнее слово осталось, конечно, за Ф<едором> К<узьмичом>.
Е.Я. Данько, а за нею и В.П. Калицкая[6] перевели разговор на тему о пособиях членам Союза писателей. В<ера> П<авловна> рассказала, что снова посетила Чарскую – и нашла ее в положении ужасном[7]. У Чарской туберкулез в третьей степени, муж ее безработный и тоже туберкулезный, средств к существованию никаких. Она всё время лежит, оживляется редко, и оживление это нездоровое, нервное. Между прочим, она рассказала В<ере> П<авловне>, сколько ей платили в прежнее время – и это разом разрушило мои представления о ее «высоком авторском гонораре»: так, за «Княжну Джаваху», создавшую ей наибольшую популярность, Вольф[8] заплатил ей – и это при продаже рукописи в собственность! – 200 рублей. И только в самое последнее время, перед войной и революцией, она стала получать 1000 р. за книгу, опять-таки при ее продаже в собственность.
В<ера> П<авловна> защищала Чарскую, уверяя, что та «непрактична», на что Сологуб едко заметил, что «практичность» здесь ни при чем. И рассказал, как однажды пришел к нему Е.В. Аничков[9] и передал, что И.Д. Сытин дает (Ф<едору> К<узьмичу>) за «Мелкого беса»… в собственность!.. 500 рублей[10]. «Я, конечно, не сказал Е.В. Аничкову, что он дурак, потому что он был очень милый человек, – но при чем же здесь практичность?!»
За чаем Борисоглебский разразился совершенно необычной историей. В день праздника милиции (это было совсем на днях, кажется, числа 12-го) на углу Морской и Невского стоял важный, представительный милиционер – «тип старого городового» – и опрашивал облюбованных им прохожих – «русские они или евреи?». Человек, шедший перед поэтом Вольфом Эрлихом[11], оказался, к счастью своему, русским и на свой ответ услышал снисходительное: «Проходи». С Вольфом же дело приняло скверный оборот. На вопрос постового: «русский ты или жид», он ответил в первый раз: «А зачем это Вам?», во второй: «еврей». Тогда милиционер, по-видимому, вконец опьяненный своим милицейским праздником и «административным», а может быть, и «патриотическим» восторгом… дал Вольфу Эрлиху «в морду» – и при этом со всего размаха. Потом повел его в милицию, нещадно лупя всю дорогу, а приведя, обвинил Вольфа в нападении первым. Однако дело выяснилось, милиционер тут же был обезоружен и уведен, и говорят, что дело будет направлено в суд.
Другая сенсация, приготовленная нам Борисоглебским, оказалась еще кошмарнее: секретарь М<осковского> о<тделения> В<сероссийского> С<оюза> п<исателей>, беллетрист Вагин был неизвестно за что арестован и затем, также таинственно, расстрелян…[12] Ходят слухи, что он был убит во время допроса; версия такая: допрос сопровождался мордобитием, и Вагин, человек горячий, осмелился дать сдачи. За это его на месте.
Воцарилось молчание. Кто-то тихо произнес: «Страшные вещи творятся кругом». «Я знаю еще два случая», – выговорила я со сжимающимся горлом. Меня просили рассказать. И я рассказала о «двойной гибели» так, как слышала это от мужа» (РО ИРЛИ. Ф. 582 – Вл. В. Смиренского). ">[13].
В годы военного коммунизма был арестован известный теннисист Аленицын: в ЧК – теперь это называется иначе – он повесился на шнурках от сапог. Весть эта достигла А.Л. Рафаловича, также теннисиста. Рафалович был возмущен: «как мог совершить такой поступок молодой, здоровый человек, при этом спортсмен»… Рафалович был экономистом. Без всякой задней мысли давал он сведения экономического характера за границу. Полгода спустя после гибели Аленицына он также был арестован – и в той же тюрьме повесился на подтяжках[14].
«Повесили», – мрачно сказал Сологуб. Я подумала, что и у моего мужа была эта мысль…
Помню еще, как муж мой рассказывал об аресте теннисистки Натальи Алексеевны Сувориной: она служила в одном учреждении, где могла доставать белые газеты[15]. Однажды она дала их почитать Бруно Шпигелю – известному и сейчас теннисисту[16]. У того был обыск; нашли газеты; и он показал на Н.А. Суворину… Ее арестовали. Из тюрьмы она так и не вышла, умерла от дизентерии…
Е.Я. Данько поразила меня вестью о том, что еще в прошлом году сослан в Уральск Виталий Бианки[17]. Оказывается, он был когда-то эсером и даже в белой армии, но имел по возвращении сюда покровительство Лилиной[18] и ее честное слово, что с ним ничего не случится. Теперь, однако, Лилину «убрали», а с нею и старые грехи ее «протеже». В. Бианки находится в ужасных для интеллигентного человека условиях: без книг, без правильно доходящих писем. «Черта оседлости» оторвала его от природы, а ему, зоологу, писавшему из личной практики все «звериные» и «лесные» истории в отделе детских журналов, это невыносимо – тяжело. В<ера> Н<иколаевна> приехала сюда[19], чтобы иметь возможность посылать ему книги: никакие письменные ходатайства в учреждениях, с которыми он был связан, не действовали.
Во время чая вошел Ю.Н. Верховский[20]. Его пышная шевелюра и густая черная борода – сильно «поповская» внешность, и только не по-священнически умное лицо ее спасает – разом разрушили мое воображаемое представление об его облике. Перешли в кабинет. Доклада, в собственном смысле этого слова, не было; помню немногие мысли Верховского: «поэзия Ломоносова, параллельная Елисаветинскому стилю в архитектуре, раскрывается нам во всей полноте только тогда, когда мы ее мысленно свяжем со стилем этой эпохи». Это очень хорошо, очень верно.
Потом Борисоглебский вернулся к своему «коньку» – «Дням Турбиных». Он сказал пламенную речь, любопытным местом которой явился рассказ о том, как Блюм (из Главреперткома) ни за что не хотел разрешить эту пьесу[21] и, чтобы добиться своего, согнал на закрытый просмотр до 1000 коммунистов, из которых половина была – женщины-делегатки в красных платочках; и как, не успев просмотреть и трех картин, вся эта публика ревела и обтирала слезящиеся морды!.. Блюм был в отчаянии, но пьеса всё же была разрешена к постановке, хотя Совнарком ограничил ее существование только 1 сезоном и только в Московском Художественном театре[22], на всю Россию…
Верховский, разбирая формы современного искусства, заметил, что «большой формой» для драматургии явится мелодрама, к которой она сейчас приближается. Сологуб возразил, цитируя успех «Дней Турбинных», что «большой формой, пожалуй, явится историческая хроника, наподобие шекспировой». Он связывал свое предположение еще вот с чем: «придрался» к словам Борисоглебского, что «Дни Турбинных», безусловно, не смогут быть так же глубоко воспринятыми зрителями, не перенесшими нашей революции, как нами, ее перенесшими, и оттого произведение, могущее «устареть», не является высокохудожественным… по форме же и трактовке сюжета «Дни Турбинных» представляются ему именно исторической хроникой – и ничем иным. А если публику привлекает не историчность, а «общность переживаний» с рампой и только-то. грош ей, пьесе, цена.
На этом ставлю точку, оттого что всё переврала и спать хочу смертельно.
Приложение 2
Деятельность Л.И. Аверьяновой в качестве переводчицы Интуриста и Ленинградского отделения ВОКС'а – Всесоюзного Общества культурной связи с заграницей (основано в 1925 г.) до настоящего времени не изучена, хотя, несомненно, заслуживает пристального внимания. Работа с зарубежными гостями занимала в ее жизни важное место и продолжительное время – в общей сложности около десяти лет (1927–1936). Думается, что анализ документов как самого ВОКС'а, так и связанных с его деятельностью структур, за период занятости поэтессы в этой организации, помог бы прояснить неизвестные или всё еще остающиеся загадочными стороны ее биографии. Подобное исследование – задача будущего, и, тем не менее, мы сочли целесообразным воспользоваться несколькими документами архива ВОКС'а в качестве иллюстрации профессиональной жизни Л. Аверьяновой и характеристики круга ее общения. В частности, немалый интерес представляет циркуляр о посещаемых объектах и лицах, их курирующих. Приводим сведения из циркуляра, составленного уполномоченным ВОКС'а М.А. Орловым от 17 окт<ября> 1936 г. на имя Заведующей Секретной Частью ВОКС'а тов. Куресар: