Книга эта вызвала в печати целый ряд отзывов, – как отрицательных, так и одобрительных. Отвечать на большинство возражений не стоит. Некоторые можно отметить лишь как курьез. Мне, напр., ставилось в упрек, что в книге Пушкин не отражается как поэт, что представление о нем получается неполное. Ну, конечно! По существу книга моя есть лишь сборник материалов, больше ничего. Материалом для суждения о Пушкине как поэте должны, естественно, служить его произведения, – не перепечатывать же мне было их в моей книге! Упрекали меня также, что не дана «социально-бытовая обстановка», не дана «эпоха» и т.п. Во сколько же томов должна бы была в таком случае разрастись моя книга! Конечно, и как поэт, и как продукт своей эпохи Пушкин должен найти отображение в своей биографии. Но книга моя – не биография Пушкина, считаю нужным повторить это еще раз. Она – только возможно полное и возможно объективное собрание материалов, касающихся непосредственно «Пушкина в жизни». Ничего, выходящего за намеченные пределы, от нее нельзя требовать.
Многих моих оппонентов коробит то якобы умаление личности Пушкина, которое должно получиться у читателей вследствие чтения моей книги. И все они дружно цитируют известное письмо Пушкина к Вяземскому по поводу уничтожения Т. Муром интимных записок Байрона:
«Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. Охота теперь видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могучего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе!»
Вот на этом необходимо остановиться подробно. Пушкин не один раз высказывал приведенную здесь мысль. Еще ярче и определеннее высказал он ее в стихотворении «Герой»:
Высказываясь так, Пушкин был последователен. Но понимают ли мои оппоненты, к чему они сводят роль исследователя жизни великого человека, серьезно рекомендуя к руководству приведенную мысль Пушкина? Идеалом биографа делается Плутарх; печь великих людей становится легче, чем калачи или булки. Неверно, что Наполеон в Яффском госпитале пожимал руки чумным больным? Ну, что ж! «Утешься… 29 сент. 1830 г. Моcква»[3]. В этот день Николай посетил пораженную холерою Москву. И вот готов «герой» – русский император Николай II. «Да будет проклят правды свет!»
«Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе!» Так ли это действительно? Можно ли класть резкую, принципиальную качественно-разграничительную черту между «великим» человеком и обыкновенным? Нет спора, возможно, что одаренность в одной области накладывает своеобразный, необычайный отпечаток и на некоторые другие области душевной жизни человека. Но совершенно неверно, будто весь строй души великого человека, во всех его проявлениях, носит какой-то величественный, несвойственный другим людям отпечаток.
Если Гораций действительно бежал с поля битвы при Филиппах, «нечестно брося щит», – то бежал он, как самый обыкновенный трус, а не как особенный какой-то талантливый трус. Бэкон Веруламский торговал должностями и брал взятки, как самый ординарный взяточник, а не как взяточник, обогативший философию индуктивным методом. Во время революции 1848 года Шопенгауэр предоставил свою квартиру правительственному отряду для более удобного обстрела баррикад; Шопенгауэр был гениальный философ, но в данном случае он поступал просто как богатый человек, как своекорыстный член своего класса, которому революция грозила нанести ущерб. И когда Пушкин делал «отеческие внушения» своим крепостным слугам, то действовал он тут не как-то по-особенному, а как «дитя ничтожное мира», как типичный барин той эпохи, воспитанный в глубочайшем неуважении к личности крепостного раба.
Биограф или вспоминатель обычно подходит к великому человеку именно с стремлением объяснить по-особенному, во что бы то ни стало оправдать или вовсе смазать темные его черты. Не понимают, что и вся-то красота живого человека – в его жизненной полноте и правдивости, что самый великий человек – все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками. Посмотрите, напр., как зевотно-скучен, мертвен и благочестиво-плосок Лев Толстой в большинстве биографий и воспоминаний, – благообразный учитель жизни, светящийся любовью к миру и к людям, непрерывно источающий возвышеннейшие моральные истины, – и как прекрасен он в жизни, – ошибающийся, падающий, путающий, непоследовательный, колючий, мальчишески-задорный, самоуверенный, – неисчерпаемый родник энергии, искания и жадной влюбленности в жизнь.
Или Пушкин.
Казалось бы, например: для мужчины дело элементарной порядочности, если он вступил в тайную связь с женщиной, – молчать об этом, не разглашать тайны. Пушкин же, после долгих домогательств добившись, наконец, благосклонности Анны Петровны Керн, спешит в циничнейшей форме похвалиться победой перед своим другом Соболевским. О, как знакомы эти враждебно-загорающиеся глаза почитателей-кумиропоклонников, это стремление так или так оправдать темные черты идола! Спешат возразить: «Ничего такого в действительности не было, Пушкин просто шутливо поддразнивал Соболевского!» Но ведь это же еще хуже, – пачкать имя женщины ложной похвальбою перед приятелем. Или вообще столь часто отмечаемый современниками цинизм Пушкина. Опять возражают: «Он в этом отношении был только продуктом своей эпохи». Нет, именно и современников своих он поражал исключительным цинизмом. Однажды, весною 1829 г., за завтраком у Погодина Пушкин держался так, что Мицкевич два раза принужден был сказать: «Господа! Порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!» Погодин по поводу этого завтрака замечает: «Много было сального, которое не понравилось». С. Т. Аксаков пишет: «Пушкин держал себя ужасно гадко, отвратительно». Очень часто и другие современники Пушкина отмечают этот его бросающийся в глаза цинизм, – кн. П. Вяземский, А. П. Керн, А. Н. Вульф, Ал. Н. Вульф и другие.
И тем не менее – Пушкин прекрасен. Прекрасен не потому, что всего указанного не было. Оно было. Было и много другого. Пушкин прекрасен потому, что, несмотря на все это, душа его отличалась глубоким благородством и изяществом. Был цинизм, была нередко мелкая мстительность, была угодливость, была детская неспособность отстаивать свое достоинство и полное неумение нести естественные последствия своих действий. И все-таки исключительно-благородная красота его души пламенными языками то и дело прорывалась в жизни сквозь наносную грязь, ярким огнем пылала в его творчестве и ослепительным светом вспыхнула в его смерти. Умирал он не как великий поэт, а как великий человек. Да, великая была душа. И только в смерти Пушкина чувствуешь, сколько возможностей таилось в этой душе.
И совсем нет надобности скрадывать темные и отталкивающие стороны в характере и поступках Пушкина из боязни, что «толпа» с удовольствием начнет говорить: «Он мал, он мерзок, как мы!» Художник, рисуя прекраснейшее лицо, не боится самых глубоких теней, – от них только выпуклее и жизненнее станет портрет; и прекраснее станет лицо, если, конечно, – прекрасен оригинал. В этом же всё. Подлинно-великий человек с честью выдержит самые «интимные» сообщения о себе.
Коктебель. Июнь 1928 г.
Предки Пушкина
Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т.е. знатного, благородного), въехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шеферединовы и Товарковы.
Пушкин. Родословная Пушкиных и Ганнибалов, 1830.
«При державе великого государя и великого князя Александра Ярославича Невского прииде из немец муж честен именем Радша», – так начинаются родословные росписи, поданные в 1686 году представителями нескольких ветвей рода Пушкиных в Разрядный Приказ. Ссылаясь на предка, выезжего «из немец», Пушкины следовали общей тенденции русских дворянских родов, показывавших легендарных предков своих выходцами из иностранных государств: легенды эти, не поддаваясь исторической проверке, принимались на веру, давая право представителям родов гордиться своим древним происхождением и пользоваться им при разного рода служебных отношениях.
Пушкины были потомками Радши уже в седьмом колене. Всправке, выданной В. Л. Пушкину из Московского Архива Коллегии Иностранных Дел в 1799 году, ближайшее потомство Радши записано так: «…Колено седьмое: у Александра дети: Федор Неведомица, Александр Пято, Давыд Казарин, Володимер Холопиво, Григорий Пушка». От Григория Пушки, жившего в конце XIV или в начале XV века, и пошли, собственно, Пушкины.
Б. Л. Модзалевский. Пушкин, с. 19, 21.
Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал Ивана Грозного, историограф (Карамзин) именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин, во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, «сделал честно свое дело». Четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, под соборным деянием об уничтожении местничества. При Петре I сын его, стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре противу государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным[4].
Пушкин. Родословная Пушкиных и Ганнибалов.
Прадед мой Александр Петрович был женат на меньшой дочери графа Головина, первого андреевского кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах.
Пушкин. Там же.
Прадед Пушкина Александр Петрович родился, вероятно, в 90-х годах XVII века; в 1718–1719 году он был солдатом л.-гв. Преображенского полка, где в 1722 году был каптенармусом. Около этого времени он женился на Евдокии Ивановне Головиной, дочери одного из любимых «деньщиков» Петра Великого, впоследствии генерал-кригскомиссара и адмирала Ив. Мих. Головина. После убийства жены Александр Петрович прожил недолго и «умер в заточении», как показали его дети в прошении, поданном имп. Петру II. После его смерти остались двое малолетних детей, – Лев и Марья. Заботы о сиротах перешли, по-видимому, к их деду И. М. Головину. А. П. Пушкин был и сам по себе довольно состоятельным человеком, владея поместьями в Московском, Дмитровском, Коломенском, Рязанском, Зарайском и др. уездах. (Всего за ним было 1330 «четвертей», т. е. ок. 665 десятин.) Кроме того, в 1718 году он, по завещанию своего двоюродного деда Ив. Ив. Пушкина, получил все его имения, в том числе и историческое с. Болдино (Арзамасского уезда). В 1741 г. оно перешло, по разделу с сестрой, к Льву Александровичу Пушкину, позднее, – в 1780 г., – прикупившему к Болдину еще деревню и пустошь.
Б. Л. Модзалевский. Пушкин, с. 27–28.
Лев Александрович, дед поэта, родился 17 февр. 1723 г. Будучи в детстве записан в л.-гв. Семеновский полк, он в 1739 г. определен был капралом в артиллерию, в которой и прослужил до выхода своего в отставку, в сентябре 1763 года, подполковником. Первым браком Лев Александрович был женат (около 1744 г.) на М. М. Воейковой, а по смерти ее он женился вторично на Ольге Васильевне Чичериной. От этого брака родились два сына и две дочери: Василий (известный в свое время поэт), Сергей (отец Ал. Серг-ча), Анна и Елизавета.
Б. Л. Модзалевский. Пушкин, с. 29, 31.
Дед мой Лев Александрович во время мятежа 1762 года остался верен Петру III и не хотел присягать Екатерине, и был посажен в крепость вместе с Измайловым (странны судьба и союз сих имен!). Через два года выпущен по приказанию Екатерины и всегда пользовался ее уважением, хотя он уже никогда не вступал в службу и жил в Москве и в своих деревнях.
Пушкин. «В одной газете, почти официальной…», 1830.
Он был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды он велел ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвою и положили на постелю всю разряженную и в бриллиантах. Все это знаю я довольно темно. Отец мой никогда не говорил о странностях деда, а старые слуги давно перемерли.
Пушкин. Родословная Пушкиных и Ганнибалов.
Б. Л. Модзалевский. Пушкин, с. 35–36.
Александр Петрович Пушкин был прадедом поэта по отцу. Родной его брат Федор Петрович был прапрадедом поэта по матери. Таким образом, в лице родителей его слилось потомство одного лица – Петра Петровича Пушкина, в течение долгих лет, по-видимому, не имевшее между собою общения и связей. Для большей наглядности приводим родословную таблицу, из которой ясно будет это слияние двух отраслей Пушкинского рода.
Родословная матери моей еще любопытнее. Дед ее был негр, сын владетельного князька. Русский посланник в Константинополе как-то достал его из сераля, где содержался он аманатом (заложником), и отослал его Петру Первому вместе с двумя другими арапчатами.
Пушкин. Примеч. к первому изданию главы первой «Евгения Онегина».
До глубокой старости Ганнибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, девятнадцать братьев, из коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, между тем, как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома; помнил также любимую сестру Лагань, плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся.
Пушкин. Примеч. к первому изданию главы первой «Евгения Онегина».
Родом я нижайший из Африки, тамошнего знатного дворянства, родился во владении отца моего в городе Логоне, который и кроме того имел под собою еще два города. В 706 году выехал я в Россию из Царяграда при графе Савве Владиславиче волею своею в малых летах.
А. П. Ганнибал. Прошение имп. Елизавете Петровне об утверждении в дворянстве и даровании герба. – Д. Н. Анучин (профессор антропологии и этнографии). А. С. Пушкин: Антропологический эскиз. – Рус. Вед., 1899, отд. отт.
Сопоставляя все дошедшие до нас данные, мы можем прийти к таким заключениям относительно пушкинской Африки и родины пушкинского прадеда. Отец Ибрагима Ганнибала был владетельным князем в северной Абиссинии и имел резиденцию на абиссинском плоскогорье, на берегах Мареба, на границе между Хамасеном и Сарае, в Логоне. У этого князя была большая семья, много жен и детей, целый сераль. Прадед Пушкина был одним из младших сыновей этого князя, находившегося уже в преклонных летах; он пользовался, по-видимому, особенною любовью своего отца, что могло вызвать зависть в старших братьях (от других жен), которые и нашли случай от него избавиться. Случай этот был вызван необходимостью уплаты туркам дани или представления заложников; братья воспользовались, вероятно, этим обстоятельством и обманным способом доставили Ибрагима (по-абиссински – Араама) в турецкий пост Аркико, продали его там (или отдали взамен части дани в заложники) туркам, которые посадили его в лодку и повезли в Массову, а затем на корабле в Константинополь и, как мальчика княжеского происхождения, представили во дворец к султану. Любимая, сопровождавшая Ибрагима сестра пыталась избавить брата от этой участи, но безуспешно; тогда в отчаянии она бросилась в море и утонула.