Двадцатый год – Колчак отправляет казачьи корпуса Анненкова и Дутова в Туркестан. Англичане бесперебойно, а главное, бесплатно снабжают Сибирскую армию оружием, снаряжением, боеприпасами. «Серый адмирал» не собирается растрачивать золотой запас империи. Войска Врангеля, эвакуированные из Крыма, через Закавказье присоединяются к Сибирской армии, где остро не хватает офицеров…
Рейд Дутова на Астрахань проваливается, но «омский бастион» стоит. Весной 21-го сибиряки переходят в наступление. Усилиями Гувера и Клемансо представители красной Москвы и белого Омска усаживаются за стол переговоров. Чичерин болтает о «новой экономической политике», намекает на скорые «демократические выборы» в Совдепии. Пепеляев тоже что-то врет о «стремлении к миру». Заключается перемирие на пять лет, которое никто не собирался соблюдать. Большевики прибирают Закавказье, давят крестьянские восстания. Колчак вытесняет японцев с севера Сахалина, Камчатки, Приморья, а кадровые части ликвидируют мятеж Семенова в Забайкалье – вместе с самим атаманом и немалой частью его вольницы…
– Ну что ж, – сказал профессор, внимательно выслушав звонок на перемену. – Будем считать, что лекцию прослушали. Внимание, господа, внимание, – он поднял руку, когда студенты засуетились, заворошили своими конспектами и котомками. – Кто сказал, что я вас отпускаю? Должен огорчить – следующая неделя не оскудеет духовным развитием. К четвергу 12 июня – то есть ровно перед первым экзаменом – а он у вас история – жду от каждого по новелле. Тема – «Как я участвовал в Гражданской войне». Излишне говорить, что все, не сдавшие курсовую, к экзамену допущены не будут.
Студенты цепенели, оценивая масштаб бедствия. Профессор издевательски улыбался.
– Прошу не возмущаться, господа, работа предусмотрена учебным планом. Пишите и мудрейте. Источники работы – мемуары тех, кто действительно участвовал в Гражданской войне на любой стороне: солдата, офицера, мирного жителя, главковерха, если наглости хватит. Выбор за вами. Место действия – на ваше усмотрение. Объем – не менее двадцати машинописных страниц. Годы – с восемнадцатого по двадцать третий. Разбейтесь на группы по пять человек, и пусть каждая выберет любезный ей год. Роль – у каждого своя. Предупреждаю – переписчикам беллетристики, кино– и телепродукции и просто сочинителям – пощады не будет. Ссылка на источники обязательна.
– Сюрпрайз… – пробормотал за спиной Генка.
– Будет чем развлечься, – убитым голосом сказала Чеснокова.
– А так хотелось на пляж… – прошептала Алла, прижимаясь к Максиму коленкой.
Он видел, как Семигин, сидящий за первым столом, завертел головой, погрузил лапы в нечесаную шевелюру и вдруг провалился в задумчивость.
– Позвольте, профессор… – подняла руку растерянная Севастьянова.
– На что жалуетесь? – встрепенулся Загорский.
«На вас», – прошелестело по аудитории. Возмутительнее некуда. До экзаменов две недели – нужно с головой зарываться в материал по всем пяти предметам, а не заниматься ерундой, которая отнимет не меньше недели.
– Леонид Осипович, а может… – потерянно начала Севастьянова.
– Может, – улыбнулся профессор, – но тогда забудьте о высшем образовании. Передавайте привет папе, Севастьянова, – надеюсь, вы не собираетесь поднимать в ружье попечительский совет? Итак, ближе к делу, господа студенты. Кто возьмет восемнадцатый год?
Семигин что-то прочертил глазами, и Максим поймал искру.
– Давайте, – начал он выбираться из-за стола.
– Ну что ж, – согласился профессор. – Вам, Казаченко, как отставному военному и карты в руки. Кто пойдет с Казаченко?
За спиной мгновенно выстроилась очередь. Генка с Чесноковой, как положено, дышали в затылок, раньше прочих сообразив, что держаться надо тех, кто хорошо учится и разбирается в военном деле. За парочкой пристроился Семигин, оттолкнув освобожденную от физкультуры Севастьянову. Пока та пыхтела и поправляла прическу, а с другого конца класса неслись Бергман с Худасевичем, заключительное пятое место заняла Алла Микош – показала язык картежникам и на всякий случай взяла за хлястик Семигина. «Соавторы, – тоскливо подумал Максим. – Интеллектуальные паразиты. Расцветят личными переживаниями его работу и побегут за положительной отметкой».
– Отлично, – под общий хохот возвестил Загорский. – Не сказать, что цвет нации, но бывает и хуже. Добро пожаловать в боевую командировку, храбрые хронотуристы. Надеюсь, вы не будете по мне скучать… А теперь выставляется девятнадцатый год!
…Опередив толпу на остановке, он втиснулся в рейсовый «Томич», сунул водителю сибирский рубль, обеспеченный золотым запасом и экономикой страны, дождался сдачи, облюбовал заднее сиденье, закрыл глаза. Потекли размышления о превратностях учебного процесса и о том, чем он будет кормить (и поить) товарищей по несчастью. Все четверо заявили, что придут на закате – обсудить создавшееся положение и наметить тропки к спасению. Генка с Чесноковой проживали в общежитии, сами они не местные (один из Енисейской губернии, другая – с Петропавловской), всегда не прочь на халяву поесть и развлечься. Семигин что-то имел в виду – подмигивал аж двумя глазами – заявил, что придет непременно, как только разберется с работой и сбросит с хвоста прилипчивого редактора. Алла Микош тоже была из городских, проживала на Комендантской в однокомнатной квартире, отвоеванной у бывшего супруга, несколько раз призывала Максима в гости, но он так и не собрался, считая, что в общении с Аллой следует проявлять осторожность.
О военном прошлом он старался не вспоминать. Никому в семье военная стезя не принесла удовольствия. Спасибо бабушке-буддистке. Только в шестидесятых сняли запрет на производство в офицерские чины «лиц нехристианского вероисповедания». Но бумаги Андрея Леонтьевича, подтверждающие внушительный послужной список (за рубежом), еще долго путешествовали по инстанциям. «Русский – и буддист? – возмущались чиновники в погонах. – Был бы хоть калмык… И куда ему в офицеры, если вера убивать запрещает?» Андрей Леонтьевич устал объяснять, что чэнь-буддизм никому и ничего не запрещает. Ссылки на христианскую заповедь (не убий) приводили к обидам и истошным воплям: «Вон его! С лестницы! И наподдать хорошенько!» – отчего страдали мебель и нижние чины, но никоим образом не страдал Максимов папа…
В семьдесят шестом, когда в китайские головы ударила имперская моча, а Максиму исполнилось три года, генерал Марков (внучатый племянник того самого, деникинского) стукнул кулаком по столу: «Да пусть хоть черту молится! Мне офицеры нужны, а не попы!» – и Андрей Леонтьевич Казаченко, отставной капитан французского Иностранного легиона, майор четников, полковник колумбийской армии, был принят поручиком в Омский полк. После Турфана получил роту, у Синина – батальон. Войну закончил полковником – без руки, с гулом в голове и психованной женой.
Сынок, не верящий ни во что, тоже выбрал военную стезю, возглавлял десантный взвод, во время Кокандского инцидента был переведен в разведку, отказался возглавить 9-й отдел – самый темный уголок в секретном департаменте – и через год с треском был отправлен в отставку. В тридцать понял, что в жизни надо сделать что-то странное, – поступил в университет. Отец скончался шесть лет назад, мать – годом ранее, не дожив до пятидесятилетия. Осталась хорошая квартира в центре Новониколаевска, где Максим проживал один и часто недоумевал, зачем ему такие хоромы. Полгода прослужил охранником в Окружном банке, совмещая работу с учебой, подрабатывал грузчиком, летом 2005-го два месяца провел в тайге на Енисее – собирал кедровые орехи; гонял машины из Японии в нищую Россию; март-апрель занимался «телохранением» одной богатой купчихи, страдающей манией преследования, после чего на счету образовалась неплохая сумма и пропало желание искать работу в этом суматошном городе… А вообще-то столица обширнейшего на планете государства ему нравилась. Большой зеленый город. Изгадить природу не успели. Никаких «рукотворных морей», уничтожающих природу и человеческие поселения. Пусть в России тонут, а в Сибири – канадский вариант – несколько ГЭС и ни одного водохранилища, заметного на карте. Возводят каскады – по несколько станций. Ни болот, ни разливов. Течет река, по берегам – леса, поля, деревни… А там, где Гарин-Михайловский построил мост, – нормальный современный город. Столица без губернии, с маленьким столичным округом (еще Колчак в свое время заявил, что не желает лишний раз спотыкаться о губернских столоначальников). Живут все подряд – русские, хохлы, китайцы, барабинские татары, казахи, белорусы, узбеки, киргизы… Теплицы держат украинцы и корейцы, сапожные мастерские – армяне, прачечные – китайцы, рестораны – кто угодно, в полиции служат славяне и корейцы, в конторах – немцы, поляки, евреи. Японцы предпочитают руководить, но не у всех получается. Выходцев из села – подавляющее большинство, их легко отличить: «баре», если что, зовут полицию, а недавние крестьяне предпочитают справляться сами – не любят доносить, а приучать в XX веке было некому…
Посреди моста через Обь лихач на иномарке подрезал «Томича», водила выразился в тему, оживив клюющих носом пассажиров. Максим открыл глаза. Распахнулась панорама города. Официозный центр на правом берегу, сверкающий стеклом и камнем – окруженный кольцом многоэтажек, перемежаемых особняками. «Барский квартал», населенный в основном чиновниками. К северу – Театральный квартал, где театры, рестораны и бордели мирно уживаются с храмами различных конфессий. На юге старые заводы – бывших фабрикантов Зимянина, Куровского, выросшие в многопрофильные промышленные гиганты. Предприятия японских «дзайбацу» – крупных концернов, прописавшихся в Сибири. Вдоль реки на севере – стыдливо прикрытый доками Шанхай, где азиаты давно и без драки вытеснили славян. Левый берег, район особняков, посольств, отгородился рекой от суеты правого, украшен парками, старейшими сибирскими университетами, но вынужден терпеть Синьцзян – китайский квартал – и пролетарский Затон с торговым портом. Западная окраина – полукольцо садов, огородов, теплиц. Уютные бордели в красивых особняках – разрешены официально, как и в царской России, с регулярным медосмотром, прейскурантом на стене гостиной, налогами, взятками полиции и криминальной подкладкой – малолетки, наркотики, сбыт краденого…
Маршрутка уже втягивалась в центральную часть. Конец рабочего дня, пятница. Мегаполис гудел. Молодежь, туристы всех окрасов, служащие покидали конторы. Технический прогресс, не подгоняемый войнами (ни одной «нормальной» войны за восемьдесят лет – одни локальные конфликты!), никуда не торопился – машины преимущественно старые, десяти-, двадцатилетней давности, подержанные «Барракуды», «Корветы», смешные и опасные корейские «Хагацу» – прозванные в народе табакерками. Изредка мелькали навороченные «Фиаты» или «Форды» с хромированными бамперами. Рекламные плакаты по всему Николаевскому проспекту: «Чтоб потом не горевать, торопись застраховать!» Ресторанчики, где казахи в одинаковых костюмах изображают японских менеджеров среднего звена, магазины готового платья – от последних мировых достижений до подержанных, отдающих едкой химией (не все еще в стране шьют одежду на заказ). Обувные салоны, где сибирские модельные туфли успешно притворяются итальянскими. Знаменитая Плешка с отзывчивыми девушками, в любой момент суток исполняющими самые неожиданные мужские фантазии. У здания Фондовой биржи рабочие из России выворачивали старые бордюры. Кафе «Шорох» (в простонародии «Поганка»), пользующееся заслуженной репутацией у людей, не оставляющих без работы полицейские структуры…
Не доехав до окружного прокурорского инспектората и Александро-Невской церкви, маршрутка свернула на Кабинетскую, где движение было односторонним. Двое вышли на Вшивой горке, еще двое – за горбатым мостом. Максим зашевелился, стал протискиваться между сиденьями.
– Девушка, наступлю…
Пассажирка отдернула туфельку, посмотрела на него снизу вверх, кокетливо улыбнулась.
– Меня Патрицией зовут, молодой человек…
Он вежливо улыбнулся, не глотая наживку. Женщина может сколько угодно прикидываться двадцатилетней – и даже выглядеть на тридцать, но ей никак не меньше сорока. Мода шестидесятых, когда Сибирь поссорилась с Японией и тут же кинулась дружить с Америкой. Дружили недолго, но успели вырасти тысячи Патриций, Сарджентов, Ричардов, прочих Дональдов и Сюзанн. Как над ними, бедными, ни потешались в школе, во дворе, вообще по жизни…
Он стоял у книжного шкафа и тянул кофе из фарфоровой чашечки. Гражданской войны – две полки с гаком. Еще отец начинал, пытаясь доискаться – почему остановились на Урале? Почему амбициозный адмирал, душой болеющий за Россию, предпочел синицу в руках? На вопрос взрослеющего сына – а чего мы там, за Уралом, не видали? – обозлился и больше с сыном на эту тему не разговаривал. Шатался по каким-то царистским кружкам, клял «возомнившую о себе провинцию»… Он так и не узнал, куда спешил тогда отец, в феврале двухтысячного. Мороз после оттепели, обледеневшая дорога, факел на обочине… Незачем вспоминать.
Он, привычно слизнув гущу, отставил чашку и потянулся к полке. Нестор Иванович Махно – военный гений и политический профан. Нашли же союзника… Однако воплотить в жизнь идеал анархии «свободные люди и кони на вольной земле» до Махно никому не удавалось, и после – тоже. Профессору нужен мемуар? Пожалуйста, Лева Задов. «Воспоминания артиста контрразведки». Сущая самореклама, но и батьку не забыл. Не тактика, а песня! Фланговые охваты, глубокие рейды по тылам, тайные базы снабжения по всем азимутам. Феноменальная способность крупных соединений бесследно исчезать и появляться в соседней провинции как ни в чем не бывало – с лошадьми, тачанками, обозами, бабами. Организация – куда там курдам или кхмерам. Страна-армия, прекрасно обученная, мгновенно реагирующая и, главное, невидимая для врагов…
Следующий фолиант. Виктор Пепеляев – генерал в двадцать девять, премьер в тридцать. Невозмутимая правая рука Колчака. Екатеринбург, омская оборона, маньчжурская операция. Подавление казацких мятежей описано скупо, и напрасно – дай им волю, этим Анненковым, Семеновым, Унгернам с дикими «азиатскими» дивизиями – давно бы в Сибири социализм построили. Прожил долгую счастливую жизнь, скончался в семидесятом, в объятиях детей и внуков… Не пойдет.
Он раздраженно выдернул какую-то брошюрку. Комиссарские агитки Тухачевского – давно пора выбросить. Провалил два похода, нервный, неуравновешенный тип, раздавленный копытом…
Антон Иванович Деникин – стоит ли ворошить прах неудачников? Скинул армию на Врангеля, приплыл из Новороссийска в Стамбул, где и скончался на второй год в дремучей тоске, до последнего дня игнорируя ехидные приглашения Колчака посетить Сибирь, осмотреть достопримечательности…
Все не то – если он правильно понял постановку задачи. Хочешь не хочешь, придется заглянуть в архивы публичной библиотеки…
Первым заявился Генка – бормоча, что много пива не бывает, сгрузил в холодильник сетку, сделал умное лицо, постоял у книжного шкафа, потом махнул рукой и начал обход квартиры.
– Ну сдай комнату, – жалобно проканючил из спортзала, пробуя гантель на полпуда, хватаясь за спину и костеря «первые шаги старости». – Куда тебе такие хоромы, здесь же страшно одному? А так одну комнату мне, другую – Чесноковой, будем вечерами друг к другу в гости ходить.
– Перебьешься, – буркнул Максим, – самому тесно. Ты думал, от чего плясать будем?
– Конечно, – соврал Генка. – Плясать будем от мемуаров Блюхера.
– А у тебя есть? – удивился Максим.
– Не-а, – помотал шевелюрой Генка, – ни у кого нет. Не успел он их написать. Товарищи к стенке поставили – за провал Польской кампании и экспорта мировой революции.
– Врать нельзя, – вздохнул Максим. – Загорского не пальцем делали. Ладно, давай по пиву и будем ждать Семигина. Загадочный он был сегодня, обморгался весь, пообещал прийти, но пока не видно.
– Слушай, а в Гражданскую репортеры были? – встрепенулся Генка.
– Были, – кивнул Максим, извлекая собственное пиво из холодного бара. Генка просиял. – Репортеры даже на Куликовом поле были. Из газеты «Древнерусские новости». Не вздумай хохмить. Дмитрий прихватил с собой десять человек – чтобы после битвы было кому изложить правильную версию событий. Кто эти люди, по-твоему?
– Врешь, – хихикнул Генка, щелчком откупоривая пиво. – Признайся, что придумал.
– Вот они, Фома неверующий, – Максим осторожно вытянул книгу в синем переплете (осторожность нужна – недавно притупил бдительность, уронил на ногу «Анну Каренину», три дня потом хромал), – «Пропагандистские операции – с древнейших времен до наших дней». Найди в оглавлении Куликовскую битву. Эти гаврики перечислены поименно. А насчет репортеров в Гражданскую – хватало и этой публики. Писали впрок победные реляции и доносы – кто в чека, кто в контрразведку. Героически гибли от тифа и сифилиса…