– Но ведь наше войско уже однажды разбило Фридриха, – возразил Бутурлин. – Так почему бы не сделать это и во второй раз?
– Ну, скажем прямо, сражение при Цорндорфе завершилось… скажем так… несколько неопределенно. К тому же наша армия понесла в этом сражении огромные потери, – возразил Бестужев. – И после выигранного сражения армия была вынуждена отказаться от дальнейшего наступления.
– Ну, это произошло потому, что армия была плохо готова, – самоуверенно заметил Петр Иванович Шувалов. – Сейчас моими стараниями положение изменилось. Я подготовил прекрасное пополнение – Обсервационный корпус, я снарядил его прекрасным оружием, прежде всего артиллерией. На моих заводах изготовлено достаточное количество секретных гаубиц, которые вполне справятся с прославленной прусской артиллерией.
– Ну, тогда, граф, вам, как говорится, и карты в руки, – постно произнес Бестужев. – Коль скоро вы вложили столько труда в создание новой армии, то справедливым будет вручить вам командование ею. Докажите, что вы способны вести победоносные российские полки, – подпустил он льстивую нотку.
Шувалов довольно ухмыльнулся. Он давно мечтал о главнокомандовании, и теперь оно само шло в руки.
– На том и порешим, – твердо сказал Петр Иванович. – Мы сейчас подготовим надлежащий рескрипт и представим его на благоусмотрение государыни-матушки. Ну а потом – в путь, в армию!
Глава 3
Хотя дворец и назывался Большим, его два этажа не могли идти ни в какое сравнение с императорской резиденцией – Большим дворцом в Петергофе. И уж совершенно точно его затмевал строящийся на берегу Невы Зимний дворец, творение итальянца Растрелли, который обещал превзойти даже Версаль и Сан-Суси. Последнее особенно огорчало наследника-цесаревича Петра Федоровича, ведь резиденция прусского короля, как и все его деяния, по мнению цесаревича, заслуживала безмерного восхищения и подражания, состязаться с ним было неможно, а уж помыслить превзойти великого пруссака для цесаревича было сродни святотатству. Вот и двор, обосновавшийся в этом дворце, также получил прозвание «малый». Вполне справедливо, заметим, причем не только по размеру штата – где уж там набрать фрейлин да камергеров, но и по размаху мысли. Хотя сам наследник цесаревич так не считал.
После заседания Конференции великий князь пребывал в состоянии крайнего раздражения. Шуваловы медленно, но верно забирали такую власть, какой не имел даже светлейший князь Меншиков, и чем это могло кончиться – страшно подумать. Нет, Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский приложит все силы, чтобы такое не случилось. Наедине с самим собой цесаревич всегда себя так называл, ему было ненавистно даже имя Петр Федорович, но пока что приходилось притворяться.
Он прошел в свою спальню и достал из запертого на ключ шкафа поясной портрет прусского короля Фридриха, вставленный в рамку черного дуба. Великий пруссак однажды прислал этот портрет государыне-матушке, та посмотрела, поморщилась и приказала убрать, да так, чтобы больше на глаза не попадался. Великий князь успел перехватить портрет, который гофмаршал уже готовился запихнуть в сырую кладовую, и приказал отвезти к себе во дворец. Там он спрятал портрет в потайной шкаф в своей спальне, и когда был уверен, что никто ему не помешает, доставал и любовался им. Вот и сейчас он, улыбаясь, сдернул со стены портрет императрицы и торжественно водрузил на его место портрет Фридриха. Потом он снова бросился к потайному шкафу и вытащил оттуда кургузый голштинский кафтанчик, неловко напялил его, без камердинера это всегда получалось плохо, но нельзя камердинеру доверять в таком важном деле, вдруг да проболтается, ведь тогда неприятностей не оберешься.
Трепеща от восторга, он вытянулся во фрунт перед портретом и отдал честь прусскому королю, преданно глядя в глаза ехидному Старому Фрицу. Ах, это было истинное счастье – приобщиться к отблеску славы Фридриха! Еще бы анненскую ленту надеть, так нельзя, государыня – цесаревич скривился, словно лимон надкусил, – не позволяет.
Но вдруг цесаревич подскочил, словно ужаленный. Раздался тихий шорох и скрежет задвижки – кто-то посмел войти в его святая святых, да еще в самый неподходящий момент. Петра Федоровича прошиб холодный пот. Нет, он не думал, что там может оказаться злобный покуситель, кто посмеет поднять руку на наследника престола?! Однако ж неведомый гость застал великого князя в неподходящий момент, если бы стало известно о его тайных забавах, это весьма повредило бы цесаревичу.
– Кто там?! – вскрикнул, скорее даже взвизгнул он.
Невысокая фигура, с головой закутанная в черную пелерину, выступила вперед. Цесаревич лихорадочно облизнул пересохшие губы и уже собрался было крикнуть часовых, однако таинственный пришелец сдернул капюшон с головы, и Петр Федорович узнал свою сердечную подругу графиню Елизавету Воронцову. Он тихонько вздохнул, схватившись за сердце:
– Лизанька, дружочек, как же ты меня напугала! Ну нельзя, нельзя так…
Грубоватое, изрытое оспинами лицо, на которое ложились дрожащие тени канделябра, казалось ему исполненным неземной прелести, глаза лучились сиянием. Это была высокая, стройная особа, хотя излишняя худоба несколько портила ее фигуру. Ее бледное желтоватое лицо можно было бы назвать почти безобразным, если бы его не украшали прекрасные живые глаза, постоянно менявшие свое выражение и придававшие этому лицу особенную привлекательность. Великий князь не замечал нескладной фигуры, неуклюжих движений, ведь Лизанька была единственной женщиной, для которой он был целым светом, во всяком случае, он искренне в это верил. Она казалась ему соблазнительней и прекрасней, чем когда-либо, цесаревич совершенно не замечал жесткого, оценивающего взгляда графини.
– Ах, дорогой мой повелитель, как же я стосковалась по тебе, как я стражду рассеять твои заботы и печаль, каковые многократно умножатся в тот роковой день, когда чело твое увенчает российская корона. Я одна твой истинный друг, только я готова бескорыстно помочь тебе в трудах твоих.
Князь судорожно вздохнул и, словно загипнотизированный, повторил:
– Да, ты одна мне друг. – Но тут же опомнился: – Нет-нет, есть еще один человек великий, который мне всегда помощью служил и примером.
– Да, да! – привзвизгнула Воронцова. – Это великий Фридрих Прусский! Он мне такую дивную шкатулочку музыкальную прислал, что неможно глаз отвесть. Там такие куколки красивые менуэт танцуют, что сердце само заходится. Музыка столь сладостная играет, что и слез не удержать. Предивную механику прусские мастера измыслили, таковой в этой варварской стране не изыскать и в тысячу лет. И король великий подлинное благодеяние оказал, прислав сей образец совершенства, чтобы возвеселилась душа!
Петр Федорович судорожно вздохнул, потому что проникновенные слова графини были созвучны самым тонким струнам его души. Ах, когда он только мог оказаться в благодатном подданстве прусском, отринув прочь всю мерзость и запустение российское! Всесжигающее пламя страсти вспыхнуло в нем, он подскочил к графине и так сжал ее в своих объятиях, что она вскрикнула жалобно.
– Ты всегда была моим самым верным другом, – прорычал он, потому что животная страсть полностью овладела всем его существом и туманила голову, великий князь уже не мог сдерживаться. – Я никогда не забуду того, ведь я пока что беспомощен и беден… Но берегитесь, лукавцы! Придет день, и я стану императором! И настанет день расплаты со всеми, кто меня презирает, кто прусское ненавидит!
– Но пока что надо ждать! – прервала его графиня. – Наш час еще не пришел, однако он придет неминуемо. И я всегда буду помнить в великом императоре своего друга. – Она потеснее прижалась к великому князю, так, что он полностью ощутил теплоту ее тела. – Ты для моего сердца все, утешать и веселить тебя – мое наивысшее блаженство и предназначение. Ах, если бы не корона, которая неизбежно похитит тебя, друг сердечный.
Ее волнующаяся грудь коснулась груди Петра Федоровича, и он уже не мог совладать с собой. Сдавленный хрип вырвался у него из горла, он схватил графиню за плечи и резким движение нагнул вперед. Путаясь в завязках, спустил тесные панталоны и толкнул графиню лицом на узорчатый столик. Далее скромность повелевает нам удалиться, хотя отнюдь не все были столь скромны. Один зритель происходившего таки имелся, однако он в том не признался бы и на дыбе.
Раскрасневшийся великий князь поддерживал едва не падавшую от изнеможения графиню, бормоча:
– Ты всех прекрасней, ты и только ты… Ты умеешь приводить меня в восторг чарами своей любви, и неужели я должен отказаться от тебя теперь, когда получил право наслаждаться всем, что есть прекрасного в этом мире? Неужели мне нельзя будет иметь награду за все мои хлопоты и заботы о государстве? Нет, нет, пусть говорят что угодно, но ты останешься со мной! Тайно? Нет, явно! Я повелитель, я император, мне дозволено все. Я изгоню эту ядовитую ехидну, именующую себя моей женой. Разве дед мой не волен был короновать, кого похочет?! Так я и могу даровать корону всякой, кто будет со мною в моих трудах на благо королевства Прусского.
И опять звериное рычание вырвалось из его груди. В глазах Воронцовой блеснул хищный огонь, однако, лишь графиня повернулась к великому князю, он тут же пригас. Она медленно высвободилась из объятий Петра Федоровича и гибким движением опустилась перед ним на колени, прошептав:
– Ты мой господин и повелитель, делай со мной, что хочешь!
Впрочем, делать начала именно она, и то, что делала Лизанька Воронцова, вознесло великого князя к новым вершинам блаженства. Однако намеренный свидетель сей вакхической сцены остался совершенно спокоен и холоден, в голове еще словно щелкали костяшки счетов, отмечая дебет и кредит, предстоящие расходы и прибытки. Второй свидетель, одобрительно смотревший из своей дубовой рамы, тоже предпочел промолчать, хотя вряд ли увиденное ему понравилось, у короля Фридриха были весьма своеобразные вкусы.
Когда все закончилось, Воронцова поднялась и подошла к шкафу, в котором стояли бутылки, налила большой бокал старого венгерского и протянула его Петру Федоровичу. Тот моментально проглотил его, не разбирая вкуса, и графиня, не помешкав, тут же налила второй. Теперь великий князь пил медленней, по его багровому лицу катились крупные капли пота.
– Так и будет! – уже с некоторой запинкой промолвил он. – Так будет, потому что так должно быть. Я буду царствовать и властвовать для блага своего голштинского народа. Вино и ты, Лизанька, дадите мне радость и блаженство, поможете мне претерпеть тягости жизни в России. – Он уже сам протянул бокал, и Воронцова охотно наполнила его в третий раз. – Ты, ты, нежный друг, будешь моей императрицей. Ж-жена… Какая жена? Я ее вышлю из России, посажу в тюрьму… Нет, в Сибирь, в каторгу… За измену…
Он пошатнулся и обнял графиню, чтобы только не упасть. Сильная, совсем не женская рука Лизаньки поддержала его, и графиня промолвила так тихо, что сие ускользнуло от слуха великого князя:
– Да, строй свои планы, мне нет дела до них. Но корона, корона российская должна быть моей, и она моей будет, чего бы это ни стоило.
Петр Федорович качнулся еще сильнее и повернулся было к кушетке, намереваясь уснуть, как это часто бывало после обильных возлияний, однако ж графиня удержала его. Медово улыбнувшись, она мягко проговорила:
– Сейчас самое время уделить толику внимания нашему другу. Он должен сообщить тебе сведения важности чрезвычайной, которые требуют монаршего внимания и решения беспромедлительного.
Замутненный разум великого князя уловил лишь одно слово «монаршего», и оттого он сразу загорелся.
– Зови, з-зови его сюд-да… – проговорил он и мешком рухнул в кресло, запутавшись в спущенных панталонах.
Графиня укоризненно улыбнулась, подошла к нему, нежно поцеловала и подтянула панталоны, но великий князь уже был не в состоянии даже приподняться и потому так и остался полуодетым. Воронцова поморщилась, но исправить что-либо было уже невозможно. Она тенью проскользнула к двери и осторожно поскреблась, ответом был столь же тихий, незаметный звук. Лизанька толкнула дверь, и в комнату так же незаметно проник Брокдорф. Его хитрые глазки, спрятавшиеся в толстых щеках, моментально обежали комнату, хотя он наверняка почти все видел и слышал благодаря предусмотрительно просверленной дырочке, спрятанной среди позолоченной резьбы, украшающей дверь. Увы, такова особенность почти всех дворцовых дверей…
Брокдорф, согнувшись в почтительном поклоне, мелкими шажками приблизился к сидящему в кресле великому князю и почтительно приник жирными губами к вяло свисающей руке. Петр Федорович встрепенулся, мутно оглядел шелковую спину и промямлил:
– Wer sind Sie?
Брокдорф неловко выгнул шею и, глядя снизу вверх, льстиво прожурчал:
– Вашего высочества наипокорнейший слуга барон фон Брокдорф, голштинской службы полковник.
Петр Федорович икнул.
– Was wollen Sie?
Как всегда, теряя контроль над собой, он переходил на немецкий язык, чему уже никто из окружающих не удивлялся. Русский язык великий князь презирал, считая его грубым и немелодичным. То ли дело немецкий! «Stillgestanden! Linksum kehrt!» Это же музыка! Впрочем, в данный момент столь высокие мысли не обременяли великого князя.
– Ваше высочество, узнав о том, какие опасности грозят вам, я почел своим первейшим долгом поспешить к вам, дабы предотвратить угрозу и развеять козни противников.
– Мне? Угрозу? – пьяно вскинулся великий князь.
– Да-да, – торопливо вставила графиня, прильнув к его второй руке. – Слушай его, свет очей моих. Ведь это он мне подарил шкатулочку предивную, а значит, никак тебе врагом быть не может.
– Ты права, Лизанька, – вяло проговорил Петр Федорович, проводя рукой по ее распущенным волосам. – Ты мне друг, и тот, кто друг тебе, должен быть другом и мне самому.
Брокдорф поклонился еще ниже, справедливо полагая, что этим дело не испортишь, и вкрадчиво произнес:
– Ваше высочество, позвольте вашему верному слуге сослужить вам службу наиважнейшую. Вы даже не представляете, сколь рискованно положение ваше, поколику трехглавая гидра уже вьет свои злокозненные кольца вкруг трона российского, угрожая не токмо благополучию вашего высочества, но даже самоей вашей жизни. Однако ж ваш верный друг король Пруссии Фридрих поручил мне блюсти ваше высочество, дабы сохранить в неприкосновенности баланс интересов европейских. Ведь эти заговорщики погубить не только Россию измыслили, но и через посредство этого сокрушить самое Голштинию, чего король допустить не желает, предвидя последствия наитягчайшие не токмо для вашего высочества, но и для всей Европы.
– Г-вр-те, б-рон, – запинаясь, выдавил Петр Федорович, потому что в эту минуту венгерское окончательно взяло верх над его невеликим рассудком.
– Ну, первую главу сей гидры вы, выше высочество, можете видеть повсюду, столь она многолика и многовидна. Это офицеры армейские, коим, словно волкам хищным, только война видится. И даже помыслить страшно, куда это хищничество их завести может. Вот вы знаете о затее братьев Шуваловых?