Борис Гасс
Люблю товарищей моих
Автор выражает благодарность Александру Канцедикасу за помощь в издании этой книги
Об авторе
Борис Гасс родился в октябре 1930 года в г. Богородске. В том же году родители переехали в Грузию.
Окончил филологический факультет Тбилисского университета. Учился в аспирантуре МГУ им. Ломоносова.
С 1959 года – в журнале «Литературная Грузия». Литературный сотрудник, заведующий отделом прозы и поэзии, ответственный секретарь, заместитель главного редактора и член редколлегии.
Член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР.
В апреле 1975 года выехал с семьей в Израиль.
В 1984 году вышло первое издание книги «Задуй во мне свечу». В 1990 году увидела свет вторая книга Бориса Гасса «Пасынки временных отчизн».
Борис Гасс перевел с иврита сборник юмористических рассказов Э. Кпшона. Он также является автором исследования истории грузинского «Крестового монастыря» в Иерусалиме.
В книге использованы фотографии и архивные материалы из собрания автора
Фаня Михайловна, Лев Павлович и Борис Гасс
Евгений Евтушенко
Письмо Боре Гассу
16 июня 2012
Евгений Евтушенко с семьей Бориса Гасса в Израиле.
Слева направо: Борис Гасс, Шила Гасс, Евгений Евтушенко, Феликс Гасс, Марина Гасс и маленькая Либи.
50-е – 28 апреля 1975
Белла АхмадулинаНачну издалека, не здесь, а тамНачну с конца, но он и есть начало…
Перед самым отъездом в Израиль я по старой дружбе позвонил Белле Ахмадулиной.
– Боба, милый, приходи, непременно приходи, сегодня же, на ужин, – сказала она мягко, но настойчиво. – Значит, условились, я жду тебя. Будут хорошие люди.
Беллу в тот вечер я застал за непривычным занятием: она кухарила. Любопытно было смотреть, как Ахмадулина жарила курицу, варганила салаты. Мы говорили ни о чем, вспоминали Тбилиси, друзей, бурные кутежи. Словом, убегали от объяснений. И вдруг Белла просияла:
– Знаешь, у меня в Израиле вышла книга. Такая красивая, с параллельным текстом на русском и иврите, я ей очень рада. Давай напишу тебе письмо к переводчику.
Она достала с полки книжку в голубой суперобложке, нашла на последней странице (для читающих на иврите это первая) фамилию переводчика и тут же на кухне принялась писать:
«Дорогой Арий Ахарони!
Я безмерно благодарю Вас за прелестную книгу – мою и Вашу. Поблагодарите Дани Каравана за оформление. Борис Гасс, который передаст Вам это письмо, – мой старый друг и литературный сподвижник. Он напечатал в журнале «Литературная Грузия» впервые, и с трудом и неприятностями, «Сказку о Дожде», переведенную Вами (спасибо!), и маленькую поэму о Пастернаке, с тех пор нигде не публиковавшуюся. Прошу вас распространить на Бориса дружбу, которую, как я смею надеяться, Вы имеете ко мне. Я боюсь, что он будет одинок и растерян, – поддержите его добрым словом и советом, – очень прошу Вас.
Посылаю Вам бедный дар – мою новую книгу, только что вышедшую, свежую пока.
Еще раз благодарю Вас и прошу располагать моей дружбой.
Признательная Вам Белла Ахмадулина»
Пришли гости – Павел Антокольский и литдевицы из одного московского журнала. Как и принято за столом, мы мирно беседовали, пили коньяк, рассуждали о литературе. Кто-то коротко пересказал повесть о верном Руслане, а Антокольский блеснул афоризмом: «Изловчитесь писать так, чтобы и цензуру провести, и себя не уронить». Затем он, смеясь, предложил одной из девушек совершить «круиз» по Москве. Я же заявил (черт дернул за язык), что решил совершить паломничество к святым местам без обратного билета. Антокольский возмутился:
– И это из Грузии? Разве вы чувствовали себя там изгоем, евреем, чужим? Ни за что не поверю!
Я злорадно заметил, намекая на прошлые беды самого Павла Григорьевича: «Действительно, в Грузии не преследовали космополитов». И наивно поинтересовался, правда ли, что в ту пору Илья Эренбург оказывал помощь Василию Гроссману таким макаром – он подъезжал к дому на машине, давал в зубы своей верной собаке конверт с деньгами и посылал ее к опальному другу…
Но Белла не дала разгореться спору.
– Видишь ли, Боба, – сказала она с грустью, – я лично не представляю себе, как можно жить вне русского языка.
Мы распили еще бутылочку, час был поздний, и гости начали расходиться. Я тоже взялся за шапку.
– Погоди, – удержала меня Белла, – я хочу подарить тебе новую книжку, кстати, с предисловием Антокольского, он великолепен.
И надписала:
«Мой дорогой, мой милый Боба.
Всегда всей душой желала тебе радости и счастья, сейчас– особенно.
Целую тебя, Милу и Ваших детей.
Ваша Белла
Апрель 1975 года»
* * *
Обычно воспоминания пишутся на склоне лет, а мне всего лишь пятьдесят (это написано в 1983 году, – Б. Г.). Из них четыре года я жестоко подавлял в себе желание описать встречи с дорогими моему сердцу людьми, считая, что срок не подошел. А вот совсем недавно понял: мы, евреи из России, счастливые люди – Бог одарил нас возможностью прожить две жизни за одну. И эта догадка развязала мне руки.
Говорят, до рождения мы бываем птицами, травой, а после смерти переселяемся в оленя, дерево, другую оболочку. Вот и я на протяжении одной жизни перевоплотился из литератора, члена Союза писателей, в кладовщика, точнее, зав. складом при слесарной мастерской.
А это значит, что могу спокойно предаваться воспоминаниям о той первой жизни, прожитой в Грузии.
* * *
С Евгением Евтушенко я познакомился случайно, а подружился надолго. В сентябре 1957 г. редакция журнала «Литературная Грузия» проводила совещание молодых переводчиков. Я сидел радом с поэтом Георгием Мазурииым, который то и дело поглядывал на часы, сетуя: «Женя Евтушенко ждет меня в гостинице, а мы все преем».
Незадолго до этого я прочитал несколько любопытных стихов Евтушенко, и сейчас мне захотелось познакомиться с ним. Вот и попросил я Гоги захватить меня к Евгению.
В номере было набросано, на столе валялись гроздья винограда и яблоки. Евтушенко лежал на застеленной кровати, жевал. Не без игривости он заявил, что полностью перешел на фрукты, даже видеть не хочет мучное. Гоги ехидно улыбнулся, мол, очередная блажь, и сказал: «Ты лучше прочитай нам новые стихи». Но Евгений закапризничал. Нет, он не станет читать стихи, пока наш новый друг Боря не снимет с галстука дурацкую заколку с изображением Юрия Долгорукого. Он ненавидит этого надменного вояку, даже написал об этом.
Я тоже не без кокетства заявил, что сниму, если Женя немедленно прочтет это стихотворение. Он принял условие. Стихотворение называлось «И др.». Вслед за Долгоруким Женя прочитал «Машу», оно мне очень понравилось. (А. Межиров позже утверждал, что «Маша» написана от избытка сил).
Мы спустились в ресторан, сели за столик у окна, заказали легкую закуску и вино. Я вслух пожалел, что не захватил бочонок домашнего вина, недавно подаренный мне соседом. Женя восхитился: «Все же чудо – страна Грузия, вино дарите друг другу бочками». Он вдруг поднялся, подошел к незнакомому мне юноше, обнял его, пригласил подсесть к нам. Тот обещал скоро вернуться, только проводит девушку.
– Это Давид Маркиш, сын известного еврейского поэта, – объяснил нам Женя.
Мы растягивали удовольствие, болтали, шутили. У Гоги случайно упала палочка. Он вообще любил оригинальничать, на этот раз придумал боль в ноге и старательно прихрамывал. Энцефалитный клещ укусил на Севере, жаловался Гоги, хотя всем было известно, что, выбив командировку на Дальний Восток, он преспокойно загорал на черноморском побережье. Женя воспитанно поднял палочку. Гоги подмигнул мне и будто ненароком вновь уронил ее. Женя опять поднял. Гоги потянулся за бутылкой и, конечно, невзначай толкнул палочку локтем. Женя машинально нагнулся и только теперь догадался, что его разыгрывают. Мазурин жестоко захохотал:
– Когда станешь знаменитым, я напишу, как Евг. Евтушенко прислуживал мне.
Решив проучить нас, Женя прочитал явно бальмонтовское стихотворение и принялся доказывать, что это новое слово в русской поэзии. Я напыщенно поддержал его (дурачиться, так до конца) и, поинтересовавшись, не ему ли принадлежит и эта новинка, продекламировал пародию на Бальмонта:
Женя возмутился, позвал официанта, потребовал счет. Я обескуражено – перегнул, переборщил – посмотрел на Гоги. Но тот, хорошо зная Евтушенко, посмеивался в усы. Женя неожиданно быстро угомонился и спокойно сказал:
– А ведь я так и назвал это стихотворение «подражание Бальмонту», значит, удалось.
Он велел официанту принести вместо счета чистый лист бумаги и, чуть прищурившись, написал:
«Маша
Дарю своему новому другу Боре на память о нашей первой встрече, поэтичной и туманной.
Ев г. Евтушенко»
Вернулся Давид Маркиш – такой юный, красивый, разговорчивый. Я наполнил стаканы, но Гоги наотрез отказался пить – он приглашен на серебряную свадьбу, неприлично заявиться пьяным. Мы были уверены, что это очередное вдохновение Мазурина, и дружно пристали к нему: возьми нас с собой. Гоги неожиданно охотно согласился. Мы быстренько расплатились, уселись в такси. По дороге купили несколько бутылок вина, ни минуты не сомневаясь, что сами же и разопьем в номере гостиницы. А Женя решил послать телеграмму Белле Ахмадулиной. Я вызвался пойти с ним на почту.
Женя согнулся над бланком, прикусил верхнюю губу и вдруг улыбнулся:
– Белла пишет, что тоскует, вот, наверное, гуляет… Люблю этого татарчонка!
Он послал еще телеграмму – другу детства, недавно ставшему капитаном китобойного судна:
«Бей китов, спасай Россию!»
Самое смешное, что мы действительно попали на серебряную свадьбу к русскому писателю Эммануилу Фейгину. Гостей было мало, только избранные друзья, однако нас приняли радушно. Женя оказался в центре внимания. Произносил тосты, читал стихи.
Ранним утром, выйдя от Фейгиных, мы – Женя, Давид и я – решили пойти в хашную, выгнать хмель. Описывать эти забегаловки не берусь, передам лучше слово Евг. Евтушенко.
Мы шли по Верийскому спуску, и Женя восторженно говорил о Белле, читал наизусть ее «грузинское стихотворение»: «Там в море парусы плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре. И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена», – заверяя нас, что Белла куда лучше него как поэт. В хашной нас бурно встретил тоже подвыпивший поэт Ладо Сулаберидзе. Он недавно вернулся из ссылки, и я рассказал Жене и Давиду, как Ладо удалось в немецком плену спасти рукопись стихов. При шмоне немцы нашли у него записную книжку, но один из пленных сказал офицеру: «Это у него молитвы на грузинском»… Из немецкого лагеря Ладо попал в советский, а записную книжку ему все же удалось сберечь. И сейчас он хлопотал об издании этих стихов. Женя тут же вызвался перевести их на русский язык.
Через несколько дней Евтушенко заглянул к нам в «Лит. Грузию». Он был элегантен и в одежде, и в манерах, целовал дамам ручки, а подойдя к моему столу, сострил:
– Прежде было стойло Пегаса, ныне – стойло Бгасса.
* * *
Вскоре мы с Эдуардом Елигулашвили, моим другом по университету и по журналу, приехали в Москву. И первым долгом позвонили Жене Евтушенко. Он обрадовался, потребовал, чтобы мы немедленно оказались у него.
Борис Гасс и Эдуард Елигулашвили
Улицу мы нашли легко, а у подъезда нас уже поджилала молодая, густо накрашенная особа с рыжей челкой. Она пригласила нас в лифт, наполнив его запахом кремов и духов. Мы с Эдиком переглянулись, неужели эта парфюмерная девица и есть Белла Ахмадулина.
Женя встретил нас приветливо и сразу же принялся колдовать над коктейлем. Чуть вдернутый нос, хитрющие голубые глаза, клок соломенных волос – все это задвигалось, заиграло. Белла вскоре извинилась и ушла. А Евтушенко все смешивал разные напитки, подливал эссенции, причмокивал. Коктейль получился дряпой. Не с руки было пить такую бурду через соломинку, вот мы и опрокинули стаканы залпом. Женя выглядел страшно огорченным. Принялся журить нас, почему не приехали двумя днями раньше, у него был великолепный виски «Белая лошадь», даже бутылка завалялась где-то. Но искать ее не стал.
Я спросил, с чего это он прибил к стене пучок травы?
– Да это ведь пастернак. У вас нет такой травы? Знаете, Белла не подписала составленное парторгом письмо против Бориса Пастернака. Такое творилось в Литинституте.
Скажу в скобках. Подружившись с Беллой, я как-то спросил у нее об этой истории. «Не совсем было так, – объяснила она, – я просто несколько дней не появлялась в институте. А на упреки, дескать, не приходила умышленно, ответила, что каждая женщина вправе недомогать три дня в месяц».
Коктейльный пир явно не удался, и Женя предложил свезти нас к «самому талантливому художнику Москвы» Юре Васильеву.
Мы пришли вовремя. Юра принимал гостей.
Мы уселись за стол, принялись разглядывать картины художника, а Женя пристал к молоденькому лейтенанту: «Выдай, дружок, какую-нибудь военную тайну».
Затем разыграли в лотерею две гравюры хозяина дома. Выиграли я и Эдик, словно кто-то подстроил.
Зазвонил телефон. Юра поднял трубку и удивленно переспросил: «Кого, Евгения Евтушенко?» Женя был на седьмом небе – его разыскивала девушка.
Он громко кричал в трубку: «Нет, я не приеду, я не люблю людей с нежными белыми пальцами, я хочу грубые мозолистые руки!»…
Женя отвез нас в гостиницу и велел проснуться раненько-раненько, завалимся в Сандуны. Мы не очень-то поверили в его затею и, выкурив по сигарете, заснули крепким сном гружен пиков стола.
Утром нас разбудил бешеный стук в дверь. Пока мы одевались, Женя ругал нас на чем свет стоит.
И вот мы в Сандуновских банях. Женя подозвал терщика – «Отмой этих хрузинов как следует», а сам куда-то исчез. Вернулся он с полной шайкой в руках. Потащил нас в парную, ловко облил дышащие паром кирпичи, довольно потер руки. И вдруг вся моющаяся братия ринулась в парную. Оказывается, в шайке Женя принес пиво.
– Женя, ты купец, – кричали мы, задыхаясь.
Мы еще долго сидели в предбаннике, попивая пиво. Женя ни с того ни с сего пожаловался на Беллу. Она упрекает его в стихах и вашим, и нашим. Сначала, мол, соотношение одно к одному, потом станет одно к трем, затем одно к десяти, а что потом?.. Видно было, ему самому мешала жить эта мысль.
К обеду Женя явился к нам с огромной телефонной книгой в руках. И сходу принялся звонить.
«Это рыбный магазин? Позовите Таню».
«Это мебельный? Позовите Римму».
И так все по магазинам. Нас разбирал смех.
– Чего лыбитесь? – притворно сердился Евтушенко. – Я для вас кадры ищу, небось скучно без девушек.
Эдик отобрал у него книгу, обойдемся и без рыбных кадров, разлил по бокалам грузинский коньяк. Когда показалось дно бутылки, Женя вдруг пустился в пляс. Он отбивал чечетку, приседал, выбрасывал вперед то одну ногу, то Другую, и все перед зеркалом. Женя видел в зеркале танцующего Евг. Евтушенко и любовался им.
Танцу пришел конец. Женя опустился к нам и сказал:
– А знаете, никакой «Белой лошади» у меня не было, прикончим коньяк.
Я что-то неудачно сострил, и мы повздорили…
На другое утро Женя зашел к нам как ни в чем не бывало. И предложил мне, пока Эдик бреется, съездить с ним по делам.
Мы поймали такси. Женя сел впереди, я – на заднее сидение. Стекло машины запотело, и Женя всю дорогу выводил по нему пальцем и стирал: Евг. Евтушенко… Евг. Евтушенко…
Евгений Евтушенко
Он куда-то забега́л, возвращался, и мы ехали дальше. Под конец на минуту заглянул к матери. Затем уселся рядом со мной, достал из бокового кармана свою фотокарточку и написал на обратной стороне: