– Может, и ждет. А какая теперь разница?
– Почему же так?
– Ты что, не понимаешь?
Катя потупила глазки, отодвинулась подальше, стала застегивать непослушными пальцами блузку. Она отлично все понимала, просто хотелось и дальше поиграть в вопросы, узнать получше нового знакомого.
– У вас с ней было?
– Не получилось.
– Как это?
– Напился я, – брякнул Ходырев, и этот ответ развеселил девушку.
Она смеялась не меньше минуты, всплескивала руками. Со стороны произнесенные слова казались глупостью. Двое детей резвились, над чем-то потешались, снова начинали целоваться, а затем испуганно отодвигались друг от друга. Катя опасалась, что не сумеет справиться с собой. Созревшее тело легко поддавалось ласкам. Сегодняшний вечер мог иметь любые последствия. Но Борис чувствовал ответственность и не лез слишком настойчиво.
– Никитка двадцатого июня покалечился, – рассказывала Катя. – В больнице лежит, а тут радио сообщает, война началась. Так его допрашивали потом, не специально ли он ногу в колесо сунул. Вот глупость-то.
– Не такая и глупость, – ответил Ходырев и рассказал о сегодняшнем случае. – Один трус другого симулировать обучал. Как это?
– Стыдно, – согласилась Катя. – А ты сам не боишься?
– Конечно, боюсь. Ночью трассеры несутся, всей шкурой чувствуешь, как тебя убить могут. Словно картонку проткнут и дальше полетят. Поначалу никто не заметит, может, утром обнаружат. Я такое видел.
– О симулянтах расскажешь кому-нибудь?
– Вряд ли. У нас стукачей не любят. Может, командиру взвода сообщу, а может, и нет. Мы с ним друзья, только не хочется лишнюю обузу вешать. Дело ведь подсудное, если докажут умысел, могут и расстрелять.
Затем тема войны из разговора исчезла. Они снова принялись целоваться, пуговицы на блузке опять расстегнулись, Борис в очередной раз совладал с собой и стал рассказывать о своей семье. В голове родилась мысль сделать Кате предложение, но Борис тут же отогнал ее. Они совсем не знают друг друга, он будет выглядеть круглым дураком. На войне свадьбы не играют. Вместо этого Борис глуповато спросил:
– Мы ведь будем дружить?
– По-моему, мы уже дальше дружбы зашли.
– Меня на всю ночь отпустили.
– Нет, посидим с полчасика, и отправляйся к себе. Про меня и так сплетни ходят. Узнают, что ночевал, вообще проходу не дадут.
– Ну, и пусть, – упрямо повторял Ходырев. – Пусть попробуют.
Полчаса затянулись. В дверь кухни деликатно постучал Никита, которого послала мать. Перед этим она сказала сыну:
– Если Борька ночевать останется, пусть в твоей комнате спит.
– Боишься за Катьку, мам?
– Если она что-то решит, то нас не спросит, – зевнула женщина. – Иди, разгоняй голубков.
Ей предстояло рано вставать. А Никита отметил, что мать говорит про сержанта совсем по-свойски, Борькой называет. Ходырев ночевать наотрез отказался, решительно заявил, что пойдет в роту. Шагать предстояло четыре километра, но Борис легко одолел бы и двадцать.
Они поцеловались на прощанье, договорились встретиться, и Ходырев быстро зашагал к себе.
Глава 5
Штрафные заморочки
Сергей Маневич проверял по описи оружейную комнату, или «оружейку», как ее называли. Роту могли поднять по тревоге в любой день, поэтому завезли винтовки, несколько ручных пулеметов и небольшой запас патронов. На страх и риск Елхов хранил также трофейное оружие. Сейчас Маневич не мог отыскать один из пистолетов. Если штатное оружие было аккуратно разложено по ящикам, то трофеи были просто свалены в угол. Иногда приходил в оружейку Борис Ходырев и по привычке чистил пулемет «МГ-42».
Лейтенант позвал Бориса. Насчет пистолетов он ничего не знал, оба точно не помнили, сколько их имелось. Стали советоваться, докладывать об этом ротному или нет. А что докладывать? Голые подозрения.
– Бардак, – вскипел Маневич. – Сержанты водку с уголовниками пьют, старшина с вещмешком в деревню ходит.
Составили подробную опись трофеев, но Глухов подписывать документ отказался. Маневич тут же заподозрил его в нечестности и высказал все, что думает. Старшина, в свою очередь, разозлился на взводного:
– Вы селедку жрете, не спрашивая, где я ее беру. Даром нынче ничего не дают.
Все знали, старшина по разрешению Елхова меняет списанное обмундирование на продукты для ротного котла, ходит к председателю колхоза и в рыболовецкую артель. Благое дело обернулось злоупотреблениями, Глухов не обижал в первую очередь себя и подкармливал руководство роты. Но к возможной пропаже оружия он отношения не имел. Тем не менее старшина выслушал много неприятных слов и пошел прямиком к Елхову.
Неизвестно, что он наговорил капитану, но прохладное отношение к Маневичу сменилось откровенной неприязнью. Оставалась вакантной должность заместителя командира роты, на нее прочили Маневича. Теперь вопрос о повышении отпал. Уголовники лишь приветствовали распри среди начальства, и это мгновенно сказалось на общей обстановке.
В четвертом взводе сорвали занятия по тактике, а каптера Сомова поймали с двумя парами теплого белья, которое он тащил на продажу. Сомов попал в штрафники за хищение, получил два месяца, которые собирался отбыть в каптерке. Сейчас Елхову предстояло решать, что делать дальше. Сообщать о краже кальсон глупо, не расстреливать же его за это. Сомова срочно перевели в третий взвод к Маневичу. Несмотря на свою неприязнь, ротный считал, что именно в этом взводе лучше всего поддерживается дисциплина.
В эти же дни Ходырев сцепился с Персюковым. Сержант меньше всего хотел стычки. Он уже понял специфику штрафной роты. Полного порядка здесь не наведешь, слишком пестрый и сложный личный состав, все решится само собой. Большинство погибнут или угодят в госпиталь, остальные вернутся в свои подразделения. Но отправка на передний край задерживалась, роту усиленно пополняли и держали в запасе.
Персюк раздобыл в санчасти справку о болезни. Погода в те дни стояла мерзкая, дул холодный ветер, с утра до вечера сыпал холодный дождь, по утрам температура приближалась к нулю. От полевых занятий люди старались уклониться, жаловались на болячки, но оставлять их в казарме было рискованно, безделье к хорошему не приведет.
Когда Борис заглянул в казарму, то стал свидетелем следующей сцены. Персюк, Кутузов и еще несколько человек сидели возле печки, на которой стоял чайник литров на семь. Оказалось, они пьют подогретую брагу, а закусывают воблой. Под ногами лежала большая вязка сушеной рыбы, компания с аппетитом обгладывала хребты. Персюк имел освобождение, Кутузов числился в другом взводе, поэтому Борис их не тронул. Приказал встать двоим бойцам своего взвода и показал на выход:
– Бегом на занятия!
Минуту раздумывал, что делать с брагой, затем решительно наклонил носик и вылил остатки на землю рядом с печкой. Персюк схватил его за кисть руки и сжал с такой силой, что Борис невольно ахнул. Персюку было тридцать шесть лет, он снова набрал прежние девяносто килограммов, округлились мощные плечи. Ходырев казался рядом с ним мальчишкой, хотя имел крепкие мышцы, был увертлив и ловок. Персюк оттолкнул его и задумчиво произнес:
– Ох, не доживешь ты до фронта.
Кутузов и остальные воры печально закивали:
– Не доживешь, точно.
– А парень хороший… был.
– Царствие ему небесное.
Персюк продолжал с сочувствием:
– А если и доживешь, то на переднем крае помрешь. Думай, как себя вести.
Ему опять поддакнули. Персюк сделал ошибку. Он насаждал в казарме тюремные законы, но о фронте и боевых действиях имел смутное представление. Считал, если здесь держит верх, то останется главарем и в окопах. Остальные будут воевать, а он сумеет отсидеться. Ходырев уже хорошо знал цену смерти, преодолел страх в первой атаке и не собирался уступать разожравшемуся борову.
– Кутузов, пошел на занятия! – крикнул Ходырев.
– Ты мне не командир.
Борис стащил его за воротник, гимнастерка треснула, Кутузов упирался, но делал это вяло. Он опасался открытой стычки, а Ходырев закусил удила.
– Всем на выход!
Прибежал дежурный по роте, танкист Луговой. Стал было успокаивать Бориса, но того трясло от злости, он был готов сорвать с плеча винтовку и любой ценой добиться своего. Все потянулись на выход, а Персюк демонстративно улегся на шинель и забросил руки за голову.
– Вызови дневального, пусть приберутся, – приказал он Луговому. – Быстрее, чего застыл!
Дежурный рысцой побежал исполнять команду вора.
На следующий день состоялся смотр, результатом которого капитан Елхов остался недоволен. Командир четвертого взвода Федор Колчин явно не справлялся со своими обязанностями. Люди были расхристанны, двое стояли на плацу в телогрейках, перепоясанных брючными ремнями.
– Где шинели? – грозно спросил ротный.
Бойцы мялись, пытались улыбаться, но капитан не был настроен к шуткам.
– Промотали? Пропили? Отвечать!
– Украли, – наконец выдавил один из них.
При таких словах уголовник Кутузов засмеялся.
– Этого на губу, – коротко приказал Елхов, даже не оборачиваясь.
Вор попытался спорить, его бесцеремонно толкнули прикладом, сорвали хороший ремень и повели к землянке – гауптвахте. Взгляд Елхова перебегал от одного взвода к другому. Люди Маневича выгодно отличались: обувь аккуратно подшита, шинели заштопаны, старые шапки со звездочками сидели ровно. Но капитану хотелось поддеть строптивого лейтенанта. Он забыл про бойцов в телогрейках и закричал, раздувая ободранное плохой бритвой горло:
– Это что такое? Цирк, толстый клоун! Почему нарушается форма?
Палец тыкал в заметно округлившегося Персюка. Заслуженный вор очень не хотел идти на построение, но медицинская справка не помогла. Он не любил холода, под шинелью и гимнастеркой были надеты две пары теплого белья. Яловые сапоги пришлось сверху надрезать, так как толстые икры да еще обтянутые фланелевыми кальсонами и шерстяными комсоставовскими бриджами не помещались в голенище.
Капитан пришел в бешенство. Он сам одевался весьма скромно, носил кирзовые сапоги, простую солдатскую шинель. Командирские бриджи и яловые сапоги подействовали на него как красная тряпка на быка. Персюк пытался закончить дело миром и одновременно не уронить воровское достоинство.
– Нормальная одежда, капитан. Какие могут быть претензии? – и сам себе ответил: – Нет претензий и быть не может.
Лицо Елхова побагровело. Он словно впервые увидел строй, нахальное лицо уголовника.
– Распустились! Я вам наведу порядок.
С Персюка также стащили пояс и повели вслед за Кутузовым. Сержант Луговой преданно уставился на Елхова. Капитан скользнул по нему безразличным взглядом, обернулся к старшине.
– В казарме воруют. Твоя вина?
– Моя, товарищ капитан, – легко согласился Глухов, но командира роты такой простой ответ не устраивал.
Здесь же на плацу политруку Воронкову было приказано разобраться по факту исчезновения шинелей.
– Строго спросить с командиров взводов, – гремел голос Елхова. – В сторонке хотят остаться. Не получится!
В своем возмущении он забыл про требования устава, не позволяющего критиковать офицеров в присутствии подчиненных. Он разнес в пух и прах командира четвертого взвода, Федора Колчина, обозвал его мямлей. Досталось и Маневичу, который без сомнения являлся лучшим взводным. Строптивый лейтенант на этот раз смолчал и ничего не ответил на несправедливые обвинения. Мало кто заметил, что глаза Маневича блестели, ему понравилась резкость капитана.
Его помощник сержант Ходырев также остался доволен, хотя вскользь прошлись и по нему. Дисциплина во взводе, да и во всей роте немного подтянулась. Вечером в казарме стояла тишина, и Борис без труда отпросился к Кате. Никто не знал, что будет с Персюком и Кутузовым. Большинство считали, что через день-два их выпустят. Спросили Воронкова. Тот ответил, как всегда, улыбаясь:
– Нарушений дисциплины сейчас никто не потерпит.
Разложил газеты и прочитал довольно примитивную лекцию о подвигах бойцов Красной армии. Подвиги на самом деле существовали, ведь немцы уже полтора месяца не могли взять Сталинград и топтались возле узкой полоски берега. Но откровенное газетное вранье штрафников веселило. Артиллеристу Бызину не понравился рассказ о сказочном подвиге четверых бронебойщиков, которые с легкостью уничтожили в одном бою 15 вражеских танков.
Командир батареи Саша Бызин схватился с бронетанковым отрядом врага, сумел подбить две машины. Это оказалось нелегким делом, батарею в конце концов уничтожили. Он никак не мог понять смысл явной лжи. Двумя маломощными неуклюжими ружьями невозможно нанести врагу такие потери. Ну, а если где-то есть подобные былинные герои, то Бызина надо списывать к чертовой матери, как никудышного артиллериста.
Он не выдержал и рассказал о том, как сражалась его батарея. Немцы не подставляют свои машины под выстрелы, умело маневрируют, возможно, побаиваются, но тактическое мастерство помогает им добиваться успеха.
– Помогало, – сдержанно усмехнулся Воронков и поднял палец, – а сейчас не очень-то помогает.
Он оставил газеты и ушел. Уголовники собрались в кучку и негромко переговаривались. Вожаки сидели в землянке-гауптвахте, часовые никого к ним не подпускали. Приняли махорку для передачи, но хлеб и сало передать отказались.
– Командир роты запретил. А ну, не лезь, нам приказано стрелять, если что…
Иван Андреевич Стрижак уже забыл, когда ночевал в штабе армии. Ему постоянно давали новые поручения, а сегодня объявили – штрафная рота будет переброшена к подножию высот возле поселка Дубовый Овраг для нанесения контрудара. Ему предстояло сопровождать роту и проследить за выполнением приказа.
От Дубового Оврага расстояние до южной окраины Сталинграда составляло всего пятнадцать километров, можно сказать, ближние подступы. Обстановка в городе оставалась непонятной, газеты твердили одно и то же, Сталинград героически сражается, успешно отбивает атаки противника, нанося ему большие потери.
Однако майор владел более полной информацией. Вот уже две недели подряд немцы ведут наступление в северной части города, протянувшегося вдоль Волги на пятьдесят километров. Контратаковать на территории Сталинграда наши войска не могут. Негде развернуться, полоса обороны составляет 200–300 метров. Чтобы в очередной раз ослабить вражеский напор, принято решение нанести удары южнее города.
Рота насчитывала к тому времени четыреста человек. Стрижак вызвал к себе Елхова и ознакомил с письменным приказом по армии. Капитан бегло прочитал содержание, понял смысл и грустно покачал головой.
– Кидают, как вязанку дров в костер. Когда быть готовым?
– Автомашины прибудут в шесть вечера. Время на погрузку один час. Больных много?
– Есть несколько человек, в основном, придуриваются. Двоих я арестовал.
– За что?
– Придрался к ерунде, но оба мутят воду. Уголовники.
– Только не вешай на меня свои проблемы.
– В шесть вечера освобожу обоих, посажу в машину, пусть едут.
Обсудили детали предстоящего ночного марша, затем Елхов вернулся в роту и собрал подчиненных. Сообщение приняли по-разному. Маневич и молодые командиры взводов не скрывали возбуждения, они устали от неопределенности и давно ждали приказа о начале активных действий.
Воронков явно растерялся, приподнятое настроение взводных его раздражало. Их бросают на южную оконечность Сталинградской обороны, там никого не щадят и не успокоятся, пока роту полностью не выбьют. Бои за никому не нужную высоту под Деде-Ламином всего лишь детские игрушки по сравнению с предстоящим испытанием. Завтра их всех построят на передовой, и какой-нибудь дуболом, прикрываясь словом «Сталинград», поставит безнадежную задачу.