– Мне надо понять, почему обычные люди не слишком жалуют людей творческих. Почему их считают ненормальными? Почему за пребывание до пенсии в нищей, скажем, инженерной должности общество готово человека жалеть, а, к примеру, малоизвестного артиста презирать?
– Кто вбил тебе в голову такую чушь? Почему ты ни слова не сказала о таланте? – закашлялся Саша. – И зачем, зачем тебе это?
– Не знаю, – призналась Ася, но растерянности в ее голосе не прозвучало.
Кажется, именно после этого разговора странненькая Сашина жена отправилась к приятельнице, адвокату Лике. И встретила там Виолетту. Та представилась живописцем. Ася недавно до полусмерти оскорбила тем же словом определившего себя мужчину, назвав его художником. Поэтому только кивнула, хотя Виолетта явно ждала подобного оскорбления и была настроена ответить на него. Не дождавшись, она взяла себя в руки и обрадовалась новой слушательнице сво его повествования, потому что неудобно было в сотый раз повторять его Лике, а повторить нестерпимо хотелось. По мученическому взгляду приятельницы Ася поняла, что рассказ неудержимо обрастает подробностями, картина пишется на глазах и скоро от натуры в ней останется лишь импульс к вдохновению Виолетты. Поэтому она самоотверженно отпустила хозяйку в кухню и приготовилась отделять зерна от плевел.
Виолетте не было и тридцати, но крайняя худоба, тусклая кожа и вызывающая неухоженность старили ее лет на десять. Зато говорила измученная женщина складно и темными глазами блестела страстно. Год назад в круизе по Волге она познакомилась с пожилой американкой. Старушке нравилось смотреть, как русское дарование этюдничает на палубе, и более тонкого ценителя ее творчества судьба Виолетте еще не подсовывала. Тогда же американка заказала ей картину – ночная набережная, строй фонарей… «Свет всех падает конусами вниз, а одного, среднего, почему-то бьет вверх, в черное небо. И тонкая полосочка заката прощается с дальней кромкой воды», – экс татически прошептала Виолетта. Иностранка взвизгнула от восторга. А Виолетту идея вогнала в транс зыбких видений, и выбралась она из него лишь на родном, надежно заасфальтированном берегу.
Виолетта победно понеслась в Союз художников, где каждого встречного одарила своей радостью и предупредила, что как только на ее имя из Америки, из частной галереи, поступит длинный такой конверт, да будет немедленно ей сообщено, а она пока отправляется неусыпно творить заказанный шедевр. Полотно уже давно сиротствовало в ее тесной квартиренке, потому что в компанию других невостребованностей, в угол за дверью, она его не пускала. А от разбирающейся в настоящей живописи дамы не было ни слуху ни духу. Виолетте сопереживали в официальных кабинетах, дескать, такую славную талантливую девочку обидела дряхлая иноземная грымза, и щедро поили чаем. А ей стыдно было говорить о том, что она отказалась оформлять витрины для двух магазинов, истощила свои небольшие запасы, принялась снова искать халтуру, да ведь на это, бывает, уходит не один месяц. Потом, возможно, заказы прискачут табуном. Особенно если жгучая нужда в них отпадет. Но пока ей отчаянно не везло с работой за деньги. Опять в Виолетте завозились сухие, шершавые, холодные ощущения собственной бездарности и обреченности. Она перестала спать, лишилась аппетита, впрочем, есть ей и так было нечего. Со скомканной бедами душой и прибежала она недавно в Союз. Там какая-то добродетельная секретарша поведала ей, что американка не только отозвалась, но уже подтвердила получение картины одного из пастырей поредевшего стада художников.
– Но откуда он узнал, что ей нужно? – изумилась Виолетта.
– Вы сами всем об этом рассказали, – напомнила женщина.
– А я теперь как?
– Не знаю, как вы, а я вам ничего такого не сообщала, учтите.
– Вы меня не разыгрываете?!
Виолетта недвусмысленно молила, чтобы ее обманули, и обещала прощение. Ибо легче было вынести забывчивость американки, чем вероломство седовласого красавца, угостившего ее на прошлой неделе пустырником и ласково погладившего руку со словами: «Гениальные пальчики». Да, эти пальчики добыли ему доллары и создали повод для самодовольства.
– Клянусь. Какой розыгрыш! Я смотреть не могу, как они над вами месяцами измываются, – тихо произнесла секретарша. И, шумновато сглотнув, добавила: – Извините.
Неделю Виолетта не позволяла своим слезным железам отдыхать. Потом одноклассник порекомендовал ей Лику. Та выслушала клиентку в рабочем кабинете и для дальнейших переговоров пригласила к себе домой. Они уже уточнили последние мелочи, и Виолетта почти успокоилась…
В это время Лика позвала женщин к столу из смежной комнаты. Виолетта поспешила отказаться от обеда. Но хозяйка крикнула:
– Мы с Варюшей уже уселись!
Ася, представления не имея, кто такая Варюша и откуда она взялась, увидела за столом рядом с Ликой бледную невзрачную девочку лет шести.
– Моя дочь, – представила малышку Виолетта. – Мы с ней живем вдвоем.
Ася полагала, что эта сумасшедшая, обеспечивающая собственной доверчивостью вечный празд ник мирского зла, отвечает в жизни только за себя. Но, имея ребенка, не бороться со скверной, быть жертвой мошенника? Немыслимо. Она врезалась в лицо живописца в юбке, которая была вообще-то мятыми старенькими брюками, яростно-неуправляемым взглядом.
– Живем вдвоем душа в душу, – улыбнулась Виолетта, по-своему расценив гримасы Аси.
И, словно маленькое ручное зеркальце, повторила материнскую улыбку дочка. «Диккенсовщина какая-то, – подумала Ася. – Голод, любовь, творчество и душа, черт побери, душа, так полноценно и полноправно участвующая в описании героев, будто она рука, нога или голова».
Щи съели молча. Лика принесла жаркое.
– Картошка с мясом?! – воскликнула Виолетта и решительно встала. Следом за ней неуверенно поднялась со стула Варюша. – Мы не можем вас объедать, это слишком дорого.
У Аси затряслись руки.
– Ладно, девочки, садитесь, – успокоила их Лика. – На сладкое будет пирог с повидлом, шоколадные конфеты, а потом взрослые дамы выпьют коньяку. И все в счет моего будущего гонорара, чтобы вам легче жевалось и глоталось.
Виолетта посмотрела на дочь, согласно кивнула и вновь уселась. Варюша повторила ее движения. «Мать безумна», – решила Ася.
– Она абсолютно нормальна, только очень издергана, – возразила ее приятельница, когда они остались вдвоем. – Понимаешь, это норма – верить людям.
– Что же с ней произошло на самом деле? – с сомнением в голосе спросила Ася.
– Кинули самым обычным образом.
– Ну да, и верить нормально, и кидать обычно. Только я не понимаю: американка заказала конкретную картину конкретному художнику. Ей присылают другую, пусть и на ту же тему. Разве это не требует объяснений?
– Не волнуйся, твоей американке все объяснили в изысканных выражениях. Например, уверили, что Виолетта отказалась выполнять заказ, ушла в запой, переехала на Таймыр или умерла. Потом, имей в виду, даме должна была понравиться и предложенная картина, иначе платить она не стала бы. Кто знает, может, тип из Союза написал лучше, чем удалось бы Виолетте.
– Господи, пусть и лучше. Но ведь это был ее единственный, скорее всего, шанс, чудо, которое раз в жизни материализуется из бреда, из мечты, из снов.
– А она таким шансом поделилась с ближними, – уныло сказала Лика. – И ничего не поделаешь. Эта несчастная толком не запомнила даже фамилии американки. Адреса галереи не спросила, названия ее не записала. В Союзе будут отрицать причастность Виолетты к заказу.
– Так зачем ты-то ее обманываешь? Домой приглашаешь, рану бередишь?
– Я, Асенька, их с дочкой подкармливаю, чтобы не померли с голоду, пока мать не протрезвеет до рутины. Тем временем обязательно подвернется какая-нибудь витрина. И найдется любитель неправильно светящих фонарей. Подобью нувориша вложить деньги, небольшие кстати, в произведение искусства. Он не прогадает – картина действительно прелесть.
– А твой гонорар?
– Сдеру какую-нибудь ерунду. Иначе она, разжившись деньгами, чего доброго, явится платить за обеды по ресторанным ценам. Сама видела, насколько горда. И права в этом миллион раз. Обижают нас другие, а достоинство свое мы теряем сами. Будто без отобранного материального нам и собственное духовное становится без надобности.
– Ты уже ворчишь, – вздохнула Ася. – И ты богата, поэтому я могла бы посмеяться над твоим мудрствованием. Но твоей профессиональной обязанностью является посещение тюрем. Ты такого насмотрелась и наслушалась! Поэтому я торжественно пожму твою руку прямо тут, у входной двери.
– Ась, ты дала Виолетте домашний номер?
– Конечно.
– Жди, позвонит. Вы с ней чем-то похожи.
Приятельницы простились, и Ася целых десять минут недоумевала, хорошо быть похожей на Виолетту или плохо.
Домой она вернулась совсем больной – ей было жалко Варюшу. Реальность доказывала Асе превосходство мерзкого, проклятущего опыта Киры Петровны образом голодного оборвыша, рожденного не по своей воле одержимой бесом творчества, но неизвестно, отмеченной ли талантом матерью. А опыт этот утверждал: Варюша подрастет, оглядится вокруг, наслушается гадостей про свою семью от сытых и нарядных одноклассников, иззавидуется, поразрывается между любовью к Виолетте и тягой к своре ровесников и сделает выбор. Что ждет женщину и девочку, опасно живущих душа в душу, пока младшая не способна к анализу, через десять лет? И этот случай еще не крайность. Пусть избранных мало, но ведь звана же Виолетта. Окончила Суриковское, идей полна голова, американской галеристке понравилась. Но как ей продержаться до следующей удачи? Никакими словами не убедит она дочь в своем праве морить ее голодом. Вот успех, слава, деньги – да, тут слов не надо. И Кира Петровна об этом знает. А Ася знать не желает. Из-за этого и собачатся. Старуха боится, что рано или поздно жена племянника превратится в какую-нибудь Виолетту. Она часто повторяет: «И мы бы абортов не делали, рожали бы, да кормить детей нечем было… И мы бы любимое дело искали, да нищета гнала за куском хлеба себе и детям…» Но Варюшу и Асе жалко. Поделись она впечатлениями с Кирой Петровной, та обязательно ухмыльнется, закатит свои суровые водянистые глаза и приведет к общему знаменателю утонченную художницу и какую-нибудь хамку продавщицу. И ведь существует знаменатель – материнство. Страшно и то, что Кира Петровна не сделает вывода для одной судьбы, а давно его, универсальный, сделала: хватит бабе себя тешить, пусть устраивается работать в ресторан, в столовку, приворовывает, терпит, но ребенку прокорм обеспечит. Только сначала надо бросить эту дрянь – холсты и краски. То, что Виолетта по восемнадцать часов в сутки пашет скудно унавоженное деньгами оформительское поле, дабы набить холодильник консервами впрок и хоть немного побыть наедине со своими холстами и красками, будет объявлено дуростью. И уточнение последует: «Поэтому и надо сначала бросить…»
Ася поняла бы, говори так женщина, продравшаяся через тернии к власти или богатству.
Но Кира Петровна, накормившая, одевшая и воспитавшая сына по собственным канонам, потеряла его. Не случись в ее жизни мягкого Саши, она голодала бы, подобно Виолетте. В конце концов, художница была лет на сорок моложе! Так имеет ли старуха право осуждать? Ей, чтобы повернуть рок к лесу задом, к себе передом, надо было, видите ли, родиться мужчиной! А Виолетта свой пол не хулит. Кира Петровна утверждает, что все всегда делала правильно и хорошо, обвиняя в своей нынешней никчемности людей и мироустройство. Интересно, художница в убогой старости будет клясть давно к тому времени покойного обидчика из Союза? Или к тому времени их наберется сотня, как у Киры Петровны? Будет ненавидеть сам Союз художников? Годы, в которые удосужилась появиться на свет? И чем тогда она отличается от Сашиной тетки?
Ася поняла, что вот-вот заблудится в безответных вопросах. Стоит ли? Кира Петровна и Виолетта случайно повстречались в ее воображении, их нужно быстренько снова развести и из суеверного страха перед неприятными сюрпризами не вспоминать вместе. И вдруг последний вопрос робкой осенней бабочкой опустился на вянущее Асино настроение: «А что станет со мной?» Бабочка сложила крылышки, демонстрируя некрасивые темные их стороны, и замерла, вероятно надолго.
* * *
Но Виолетта, невольно столкнувшая Асю с твердыни покоя в топь беспокойства, сама же ее обратно и втащила. Она позвонила дня через три:
– Ася, мне хотелось бы вас увидеть. Приходите к моей подруге, если вы не против общения со мной. Нет-нет, это удобно. О, замечательно. Я почему-то знала, что вы не откажетесь.
Она продиктовала адрес шикарного дома в центре. Ася удивилась и быстро собралась. Кира Петровна, помнится, безропотно осталась с подросшей Дашей, и Асе было легко, если не весело. Несколько раз она с мужем забредала к его сослуживцу в невероятно просторную квартиру, помнила перечень весьма обеспеченных и высокопоставленных соседей и увлеченно гадала, с кем может дружить Виолетта. Ни в одном из трех подъездов нужного номера она не нашла. И, лишь попытав игравших во дворе детей, была направлена на узкие неудобные ступени, круто стремившиеся ниже уровня асфальта, к растрескавшейся бетонной площадке и облупленной двери, похоже бывшей дворницкой. Звонка не было. Ася постучала и, увидев на пороге Виолетту, перевела дух.
Как же отличалась эта нора от верхних хором. Чей-то великолепный паркетный пол возлежал на неровном потолке полуподвала – над ниточкой длинного мрачного коридора, двумя крохотными комнатушками и еще одной, казавшейся большой лишь по сравнению с первыми. И над кухонькой без окон, где единственный стол поместился между плитой и раковиной явно вымоленным у Бога чудом, а готовящий на этой плите человек обречен был стоять в коридоре. После такого парализующего контраста подруга Виолетты уже ничем не могла поразить Асю. Однако поразила.
Она была очень хрупкой. И светлой всем – кожей, волосами, глазами, одеждой. Ей исполнилось семьдесят пять лет. Ася взглянула на Виолетту уважительно и недоуменно: старенькую светлость можно было считать наставницей или объектом тимуровской помощи, но никак не подругой. Но, представляя хозяйку гостье, Виолетта снова подчеркнула:
– Марта Павловна, художник-график, мой чудесный друг.
Обилие слов мужского рода заставило Асю подумать о Кире Петровне и несколько принужденно заулыбаться. Она протянула Марте Павловне торт, шампанское и цветы. А та воскликнула:
– Не нужно, что вы, это так дорого!
Виолетта посмотрела на Асю укоризненно и расстроилась лицом, но гостье рядом с обеими женщинами вдруг стало так хорошо, как с родными в момент воспоминаний о детских шалостях, и вышвыривать принесенное в форточку, лишь бы они успокоились, она не собиралась.
– У меня сегодня день рождения, – вдохновенно соврала Ася. – Знакомых полон город, а отметить не с кем. Ваше приглашение вывело меня из депрессии.
Замолчав, лгунья ощутила какое-то гнусавое, ноющее недовольство собой: слишком предопределенной, мистической выглядела их сегодняшняя встреча в таком обосновании. Но мимические морщины на лбу художниц доверчиво разгладились, будто натруженные ладони сострадания прошлись по живой коже.
– Бывает, – сказала Марта Павловна самым обычным женским голосом, но Ася и его восприняла как мягкий и чистый. – Грустить вам не запретишь, а вот немного забыться мы поможем, являясь для вас чем-то новеньким и случайным.
– Я бы хотела каждый свой день рождения отмечать с новыми людьми, – воодушевленно подхватила Виолетта. – В этом что-то есть…