– Люсь, а чего ты волнуешься? Что меня поражает – это та прыть, которую проявляют наши возможные будущие родственники.
Папа был в хорошем настроении, он вообще всегда шутил, и ему это, как правило, удавалось.
– По-видимому, – продолжал он, – они хотели купить для молодых небольшую квартиру, ну, предположим, однокомнатную, чтобы наш сын не мотался каждый день по всему городу. Чтобы они с девушкой вместе ходили на занятия, вместе возвращались… обед, понятное дело, они готовить не будут, в один день придут обедать к нам, во второй – к ним. Они же будут очень заняты созданием потомства… Чем плохая перспектива, Люсь?
– Папа, у меня нет настроения шутить. Я хочу, чтобы вы знали: я попал в сложную ситуацию.
– Почему в сложную? Ты же не остался без крыши над головой. У нас четыре комнаты, одну возьмете вы, думаю, и на кухне место для нашей белокурой парижанки найдется. Понятно, что она там появится только для того, чтобы покушать. А я брошу английский и начну заниматься французским. Все очень даже интересно складывается.
– Папа, меня могут выгнать из университета, наказать, даже посадить!
– Что случилось? – отец моментально стал очень серьезным.
Я рассказал всю историю в общих чертах, стараясь поменьше упоминать о Мари.
– И этот артист сейчас в больнице? Есть угроза его жизни?
– Врачи говорят, рана серьезная, но опасность миновала.
– И он требует от вас пять тысяч рублей? Да, это, конечно, немалые деньги. Но опасность кроется в другом – в незаконном хранении огнестрельного оружия, это тоже чистый криминал.
– Знаю, но пистолет – наша единственная серьезная улика. Если дело примет другой оборот, артиста можно посадить именно за незаконное хранение оружия.
– Что вам с того, что артиста посадят? Начнем с того, что пока во всей этой истории он единственный потерпевший. Публика его любит, и этот случай – дополнительная реклама для него, как и для парижанки, за которую два стокилограммовых спортсмена набросились на подвыпившего артиста, еле стоящего на ногах. Один из них применяет излюбленный прием уличных хулиганов, кувалдой-головой ломает любимцу публики носовую перегородку, а другой, уже побывавший под следствием за убийство, правда, совершенное как будто в рамках необходимой самозащиты, наносит человеку глубокое ранение в живот. Дослушай, не делай резких движений. Все там присутствовавшие также подлежат наказанию за то, что не сообщили о преступлении. Но с учетом того, что они студенты и это было в первый раз, их ждет административное наказание, так как, повторяю, фактически они стали свидетелями преступления и никому не сообщили. Понял? Вот так, сын, выступают адвокаты, прокуроры, вот так преподносят газеты. Конечно, нам с отцом Рафы в этом случае на своих должностях не удержаться. Как я могу быть руководителем идеологического фронта, если мой сын, борец-хулиган, наносит трагическому герою, учтите, Русского театра, травму? Может быть, он вообще против того, чтобы в Армении действовали культурные заведения на русском языке? Да еще и родные дяди его отца отличились: один был армянским националистом, убил пристава, а другой, царский офицер, сражался против Советской власти. Не говоря уже о материнской линии, тоже далеко не пролетарской. И вот их потомок сегодня наносит травмы не кому-нибудь, а человеку – проводнику языка великого Ленина, в далекой, мечтающей о независимости и историческом реванше Армении. Вот, мой мальчик, как можно объяснить происходящее. Первый же инструктор ЦК КПСС или Комитета партийного контроля из Москвы напишет такой доклад, что ты сам себя будешь презирать и требовать самого сурового наказания. А если к этому делу еще подключится КГБ, а они обязательно подключатся, им сейчас особо нечего делать, окажется, что Мари – это не Мари, а Мата Хари, засланная в нашу родную социалистическую страну шпионить и разлагать советскую молодежь. Она уже смогла с помощью своей исключительной красоты создать вокруг себя шпионскую сеть с привлечением двух идиотов-спортсменов, юристов, детей высокопоставленных чиновников. Вот так, сын мой. В прежние годы сосланные в Магадан и на Колыму люди имели в сто раз меньше улик против себя, чем вы сегодня.
– Папа, Жюль Верн и другие писатели-фантасты просто дети перед тобой. Ну и фантазия!
– Сынок, я партийный журналист, учти, заслуженный журналист, а вот фантасты, да еще какие, сидят в КГБ и КПК, и притом то, что я сказал, намного логичнее, чем все, за что в свое время увозили в Магадан собирать урожай винограда и бананов. Еще недавно людям предъявляли такие обвинения, которые только последнему дебилу могли показаться обоснованными и разумными.
– Тогда что мне делать? Может, уже не ждать суда и приговора, а сразу купить билет в Магадан и устроить там комсомольскую свадьбу с Мари?
– Не получится, для этого надо сперва принять ее в комсомол.
– Да, в комсомол она не хочет…
Прозвучал телефонный звонок. Я пошел снимать трубку – вдруг это ребята из штаба?
– Давид, это я, Мари, с нашего телефона, первый звонок вам! Поблагодари отца и маму от меня и от моих родителей, я очень рада и признательна! Позвоню сейчас Варужану и Аиде, другим знакомым и подругам. Запиши номер, я перезвоню через час. Еще раз спасибо!
– Мари благодарит за установку телефона от себя и от своих родителей.
– Хорошая девочка, – кивнул папа, – жаль, что не наша.
– Что значит – не наша? Советская гражданка, ну, полуармянка. Она же не виновата, что родилась там.
– Не национальность и не гражданство определяют внутреннее состояние человека, а его предпочтения. Мари и ее семья не нашли в этой стране того, что искали, – человечности и доброты. При первой же возможности они улетят. Попомни, сын, мои слова: они не останутся здесь. Сожалею, но послушайся моего совета, не связывай с этой девушкой свою судьбу, расставаться потом будет сложно. Придется всю оставшуюся жизнь жить со шрамом на сердце…
* * *
Папа и мама нашли необходимую сумму для покрытия моего долга. Собирали по частям у родственников и знакомых под предлогом покупки импортного мебельного гарнитура. Деньги Ваник передал брату артиста, взяв с обоих расписку, что претензий и жалоб они не имеют. Кроме того, братья подтвердили в милиции главную версию произошедшего: что незнакомые хулиганы напали на Леонида на улице и нанесли ему ножевое ранение, что он был пьян и потому не помнит подробностей. Ваник и Рафа пообещали вернуть пистолет, но, получив от Леонида расписку, Рафа внезапно передумал и решил оставить оружие у себя. Мои уговоры сдать пистолет в милицию как найденный на улице никак на него не действовали. Я знал, что маленький дамский браунинг ему очень понравился, и Рафа не расставался с ним – даже в жару он носил пистолет под сорочкой навыпуск или в кобуре на ноге. В общем, сколько я знал Рафу, без оружия он практически никогда не выходил из дома – до браунинга он постоянно носил тот самый охотничий нож, который чуть не превратил происшествие с Леонидом в непоправимую трагедию.
Постепенно частые встречи с Мари и оживленная студенческая жизнь отодвинули случившееся на дальний план. Лишь через полгода Леонид вернулся на сцену. Несколько раз мы с Мари видели его на улице, потяжелевшего и какого-то несвежего. Он делал вид, что не замечает нас, мы, в свою очередь, проходили мимо, делая вид, что не замечаем его. Ваник, несмотря на свой уже солидный возраст – ему было тогда лет тридцать пять, – продолжал с нами дружить. Особенно тесно он общался с Рафой и постепенно превратил того в заядлого мотоциклиста. Когда я в последний раз по его просьбе попытался уговорить Рафу вернуть пистолет и забыть имя Леонида, предупредив, что пока мы это не сделаем, возможность подвохов со стороны Миши остается, разговор закончился острым спором.
– За этот пистолет мы с тобой заплатили бешеные деньги! – жестко заявил Рафа. – Раз ты его не хочешь, он мой. Можешь передать Мише, что пистолет именно у меня. Кто хочет вернуть пистолет, пусть попробует отнять его. Баста! Я свое слово сказал.
Больше мы к этому разговору не возвращались. Мои родители постепенно отдавали долги.
Глава 9
Приближались январские праздники. В дни моей молодости к этому главному событию года люди готовились особенно старательно. В течение предыдущих месяцев каждая семья, по мере своих возможностей, накапливала большое количество консервов, выпивки, сладостей, сухофруктов и многого другого. Люди обменивались излишками продуктов с таким расчетом, чтобы по возможности расширить имеющийся у них ассортимент.
В праздничные дни близкие или просто более-менее хорошо знакомые люди ходили друг к другу в гости. Если кто-то из друзей не появлялся, об этом помнили: «Такой-то и в прошлом году у нас не был, значит, не хочет с нами дружить». Особенно много гостей принимали люди, стоящие на более высокой социальной ступени. Порой новогодние поздравления принимали форму подхалимажа, когда утром первого января весь коллектив, вернее, руководящий состав коллектива, шел поздравлять своего начальника. Таковы были правила социальной жизни, начиная со школы и заканчивая ЦК и Совмином республики. Инструкторы райкомов, горкомов, ЦК утром шли поздравлять первого заместителя отдела, а потом вместе с ним – заведующего отделом. Последний со своими заместителями поздравлял отраслевого секретаря. Тот, уже с другими членами Бюро ЦК, отправлялся поздравить первого секретаря и выразить бесконечную благодарность судьбе за то, что он с самого рождения всей своей деятельностью отстаивал благо нации и народа, а подчиненным выпала великая честь и счастье быть его соратниками и солдатами. Здесь я ничего не приукрашиваю – скорее, даже смягчаю, потому что, например, в мусульманских республиках лесть и подхалимаж принимали совсем уже средневековые формы, напоминающие отношения вассалов с падишахом.
Хождение по гостям продолжалось до 13 января включительно. Тогда еще раз отмечали Старый Новый год, и праздники завершались. Замечу, что до советизации в народных традициях всего этого не было. Почему же небогатое население богатой страны так пышно отмечало новогодний праздник? Это был почти языческий обряд, можно сказать, гимн изобилию и сытости. Народ, видевший в своей жизни только постоянный голод и лишения, именно в эти праздники хотел оставить все негативные воспоминания в прошлом. Только в эти дни люди любого возраста пели, плясали и радовались самозабвенно, от души. По количеству коньячных бутылок – почетно было приносить с собой марочные коньяки – считали, сколько гостей в этот день было у хозяина дома. На улицах празднично одетые люди семьями ходили от одного знакомого или родственника к другому.
Наша семья во многом была нехарактерной. Во-первых, папа ходил только к бабушке, пока та была жива, и к своим сестрам, причем без мамы – она оставалась дома. Во-вторых, он никогда не курил, а к спиртному еле притрагивался, и то только после произнесенного тоста. Мама иногда позволяла себе шампанское и легкие вина. Мой дед по материнской линии Арутюн, согласно народным традициям Зангезура, откуда он был родом, сам готовил сорокаградусную водку из тутовых ягод из собственного сада. Некоторое количество водки делалось еще более крепкой, выше шестидесяти градусов – дед называл ее «водородной». Такая водка обладала лечебными свойствами, в частности, широко применялась в народе при лечении язвы желудка и ряда других болезней. Несколько трехлитровых бутылок такой водки дед обязательно приносил нам в подарок. Папа с удовольствием угощал ею гостей, особенно приехавших из Москвы или из других республик, долго хвалил ее и рассказывал о ее целебных качествах. Было у этой водки еще одно чудесное свойство: очень быстро, буквально через час, чувство тяжести и опьянения полностью испарялось.
Дома у нас царил культ спорта, физической силы, мужественности, которую с раннего возраста прививал нам отец. Он часто напоминал, что мы – потомки храбрых воинов и добропорядочных христиан, но сам никогда в церковь не ходил и был нерелигиозным, впрочем, как и мама. Однако у мамы была на то другая причина. Если папа был партработником и партийным идеологом, то мама все время повторяла одно и то же: «Если Бог есть, почему на земле столько жестокости и несправедливости, особенно по отношению к такому маленькому клочку земли, как Армения, и к такому маленькому христианскому народу?»
Первого января моя бабушка и тети всегда ходили в церковь молиться за ушедших близких – своих погибших мужей, сыновей и родственников. Мари, в черной одежде и с покрытой головой, тоже ходила вместе с родителями в церковь, но двадцать пятого декабря – по католической традиции. В следующий раз семья Тоникян отправлялась в церковь шестого января – в этот день армяне празднуют Рождество. Молились они с чувством, усердно.
Традиция обмениваться подарками не была еще распространена так широко, как сегодня. Конфеты, торты, вина, коньяк, духи и платки женщинам – вот и все, не более. Да и подарить было особо нечего, ведь страна жила в тотальном дефиците. Однако голод и нищета давно остались позади, на улицах можно было видеть немало полных людей, чего раньше не встречалось. Появились первые валютные магазины, как мы их тогда называли – «чековые». Первый же рейд моего оперотряда в такой магазин грубо и бесцеремонно сорвали переодетые в форму милиционеров чекисты, которые никому не разрешали вторгаться в их вотчину.
Мама, понимая, что я ищу подарок для Мари, достала через знакомую привезенную из Москвы большую куклу, очень похожую на мою девушку, а я приобрел по сходной цене у молодых фарцовщиков блок сигарет More для мадам Сильвии – длинных черных, тогда они были очень модными – и несколько блоков жвачки для Мари и Терезы.
Приход Нового года мы отмечали два раза: по ереванскому времени, что на час раньше московского, и по московскому, с боем кремлевских курантов. По традиции встречать полночь полагалось дома, среди самых близких и родных, поэтому я сидел за столом вместе с мамой, отцом и братом. Первый телефонный звонок был от Мари, которая радостно и сердечно поздравила моих родителей с наступившим праздником. Через тридцать минут я уже был у нее. Наступил 1960 год – первый Новый год после моего знакомства с Мари.
Нам обоим стукнуло девятнадцать лет.
* * *
– Давид, сынок, ты не представляешь, как мы праздновали Новый год в Париже! Мы с Мари катались на карусели. Потом все вместе в кафе встречали полночь. Весь народ пел и танцевал.
Все они – мсье Азат, мадам Сильвия, Мари – взахлеб пересказывали мне какие-то памятные им эпизоды парижской новогодней жизни, показывали чудесные открытки, привезенные оттуда. Я старался делать вид, что мне интересно, но на самом деле мне становилось все грустнее и грустнее. Я понимал, что они все еще находятся в той жизни и втайне мечтают вернуться туда. А у меня другая жизнь, и линии наших жизней как будто идут параллельно, не соединяясь, а потом одна вдруг сворачивает налево, а другая направо, и обе исчезают за горизонтом.
– Давид, сынок, почему ты загрустил, что случилось? – спросила мадам Сильвия.
– Ничего. Странные люди в нашем деканате, на третье января уже назначили экзамен по финансовому праву.
Мари долго и пристально смотрела на меня, не мигая и не отводя взгляда, как будто понимала, о чем я думал минуту назад.