До утра не спали. Занимались, как сейчас говорят, любовью. Друг другу все о жизни рассказывали. Мало что я запомнил, кроме обнаженного женского тела, прижимавшегося ко мне. Договорились встретиться еще. Но в полку объявили боевую тревогу. Сутки мы не вылезали из танков, потом двинулись ускоренным маршем. Прощай-прости, Валюша! Не успел я с тобой попрощаться.
13-я армия, в составе которой начал воевать наш отдельный танковый батальон, сыграла важную роль в наступательной операции под Москвой. Люди, знакомые с историей войны, знают, что Гитлер, после того как его войска начали отступление, были разбиты целые дивизии и корпуса, отдал приказ, строго запрещающий своим офицерам оставлять занятые позиции. Здесь, на Восточном фронте, в Подмосковье и на других участках, полевые суды расстреливали своих же соотечественников-немцев за отход без приказа. Сопротивление немцев было ожесточенное.
Продвижение войск 13-й армии в результате понесенных потерь во второй половине декабря замедлилось. В пяти дивизиях армии к концу декабря насчитывалось менее 15 тысяч бойцов и командиров (практически одна полнокровная дивизия), то есть личный состав четырех дивизий выбыл из строя убитыми и ранеными. Но наступление продолжалось, и наш полк был снова включен в состав другой армии, наступающей в трехстах километрах южнее Москвы.
Мой первый и последний бой состоялся 26 или 27 декабря под городком Чернава на Оке. Был пасмурный морозный день. Батальон форсированным маршем двигался по одной из бесчисленных дорог, пробитых отступающими немецкими войсками. Я видел застывшую, присыпанную снегом, уничтоженную немецкую технику, трупы фашистов. Или немцев? Как-то меня поправили, что не все немцы были фашистами. Согласен. Но будь Ганс хоть трижды интернационалист и даже когда-то принимал участие в митингах против Гитлера – сейчас он стал фашистом. Он шел в рядах фашистской армии, чтобы захватить мою землю, дом, убить мою семью. А сейчас сам валялся на обочине, а по его расплющенным ногам шли наши танки.
Огромный грузовик с развороченным мотором завалился набок. Рядом два трупа. Сгоревший старый знакомый Т-3 с распахнутыми люками. Задрав длинный ствол, стояла в связке с сожженными тягачами дальнобойная пушка. Снова трупы… В одном месте, неподалеку от дороги, за грядой берез мы увидели кучку военных и лежавшие на снегу тела. Остановились и пошли глянуть. В низинке лежали расстрелянные советские военнопленные, сто – сто двадцать трупов. Что меня поразило, все они были страшно истощены, многие лежали в одних гимнастерках, головы были обмотаны полотенцами или портянками. Видимо, шинели и телогрейки забрали немцы. Мы постояли возле расстрелянных несколько минут со снятыми шлемами, потом опять вернулись к танкам.
– Теперь фрицы дождутся пощады, – крикнул сквозь шум мотора Костя Осокин, когда мы тронулись. – Даже раненых не пощадили.
Увиденное оставило тягостное впечатление. Двигались молча, только курили. Через полчаса колонна остановилась, и командиры рот побежали к комбату совещаться. Прошли два самолета. Я невольно пригнулся. Но это были наши, толстенькие истребители И-16, знакомые мне еще по довоенным фильмам. Где-то за лесом слышались взрывы. Прибежал Князьков.
– Ну, ребята, готовьтесь. Лешка, вперед не лезь. Делать все по моей команде. Ясно?
– Чего не ясно! Вы расстрелянных видели? Вот гады-фашисты!
– А если гады, давите их без пощады, – сказал Князьков. – Некоторым злости не хватает. Теперь сами посмотрели, что фашисты творят. Леша, впереди сильная драка. Ты уже тертый танкист. Я на тебя надеюсь.
Стало приятно, что Князьков выделил меня среди взводных командиров. Я уже не дулся на него, что он выхватил у меня из-под носа красивую Женю. С Валей было не хуже. Просто тогда меня долго не отпускало самолюбие. Но сейчас все эти воспоминания перебивала страшная картина расстрелянных наших ребят. Когда я видел красноармейцев с винтовками в руках – это было другое дело. Они погибли в бою, такая участь в любой момент могла ожидать и меня. А смотреть на расстрелянных безоружных парней было куда страшнее. Перекурив и кратко передав инструкции комбата, двинулись дальше. Догнали отступающий на лошадях обоз. Большинство немцев сразу бросились в перелесок. Их расстреляли из пулеметов, не останавливаясь. Человек пятьдесят или больше. Я заметил, что наши по лошадям старались не стрелять. Во многих танках сидели вчерашние крестьяне, привыкшие жалеть скотину порой сильнее, чем человека.
Двоих немцев поймали и быстро допрашивали. Потом отвели в сторону и расстреляли у обочины. По цепочке передали сведения, что вот-вот можно ожидать стычки с артиллерийским прикрытием.
– Товарищ сержант, – наклонился ко мне Костя, – Красная Армия ведь пленных не расстреливает. Ну, ладно, от фашистов всего ждать можно, но мы же Красная Армия. Нехорошо как-то получается.
– А куда их девать? – крикнул снизу механик Грошев, который слышал, что надо и не надо. – У нас почетного конвоя для них нет. А тебя не догадались отрядить. И вообще, вспоминай почаще, как немцы наших сотнями расстреливают. Тогда дурацкие вопросы перестанешь задавать.
– Понимаешь, Костя, – через минуту-две отозвался я. – Не та ситуация. Девать их действительно некуда. И люди столько нагляделись, так что пощады фрицам трудно ждать.
Десятки наших пленных, расстрелянных возле дороги, – это еще не все. Не рассказывать же парню про «гиблый овраг», где на каждом метре, а то и в два слоя, лежали трупы таких же ребят, изорванных, побитых минометным огнем. Или как летели на окопы полутонные бомбы, сметающие все живое в пыль, а «мессеры» гонялись за бойцами, разгоняя, сбивая их в кучи. Потом из четырех-пяти стволов расстреливали, как в тире, вместе и поодиночке, и показывали нам фигуры высшего пилотажа, прежде чем снова наброситься на людей, лишенных всякой защиты.
Вскоре мы увидели наши подбитые танки. Штук пять подбитых и сгоревших, у одного возились ремонтники. Мы выяснили, что впереди их накрыли из засады. Звуки боя доносились уже поблизости. Батальон разделили на две части. Первая рота с комбатом осталась на месте, а наша вторая и третья двинулись вдоль дубовой гряды. Я понял так, что перед нами поставлена задача – ударить во фланг. Знакомое возбуждение охватило весь экипаж.
– Слышь, командир, – позвал меня снизу Грошев. – Ты за орденами не гонись. У меня двое детей, да и Костю пожалей. Пусть КВ и «тридцатьчетверки» впереди прут. У них броня толстая.
Обогнали пехотную роту, окопавшуюся в снегу. Большие пятна крови в протаявшем снегу, трупы красноармейцев, сложенные в ряд. С десяток тел, лица прикрыты шапками. Ротный капитан сказал, что справа и слева тоже есть пехота, но немцы ведут сильный пулеметный огонь. На предложение выделить людей для десанта ответил отказом.
– У меня всего полста человек осталось. Смахнут их за минуту с ваших коробок. Пулеметы подавите сначала.
Немцы с пулеметами куда-то убрались. Мы шли последние и увидели, что пехотинцы, не торопясь, стали подниматься. Потом тяжелый КВ, идущий впереди, наскочил на мину. Поднялся шум, гам, ударили противотанковые пушки. Выходит, удар с фланга не удался? Отвечать на мой вопрос было некому. Наша вторая рота неслась на скорости вперед, забирая левее к дороге. Прошли мимо подорвавшегося КВ. Мина была мощная, вырвала два нижних массивных катка, порвала гусеницу, торчали погнутые оси. Мелькнуло в голове: если мы попадем на такую, от нас одни ошметки останутся.
Впереди, с остановки, дважды выстрелил Т-34. Потом зигзагами рванул вперед. Грошев замедлил ход, а я высматривал цель. Увидел метрах в трехстах, среди заснеженных деревьев, одну и вторую вспышку. С запозданием донеслись хлопки противотанковых 50-миллиметровок, и Грошев снова снизил скорость. Я выпустил три осколочных снаряда.
– Грошев, вперед!
Но хитроумный механик дождался, пока пройдут обе «бэтэшки», и поплелся у них в хвосте. – Быстрее, – кричал я.
– Сейчас, – бормотал Грошев, силой дергая рычаги. – Кажись, в коробке скоростей что-то…
Механик скрежетал передачами, танк дергался на месте. Грошев явно пытался изобразить неисправность. Еще не хватало, чтобы меня приняли за труса! Я влепил сапогом в плечо механика.
– Газу! Жми вперед.
Грошев оставил в покое сцепление и прибавил скорость. Впереди встала как вкопанная «бэтэшка». Я чутьем понял, что ее уделало крепко. А потом увидел сквозную дырку в башне. Из переднего люка вывалился механик, а из пробоины взвился, как выстрел, язык пламени. Поднялся и опустился в командирский люк. Видимо, у командира танка не хватило сил выбраться. Я высунулся. Лезть в танк, который уже горит, было слишком рискованно. Но снаряды обычно не детонируют сразу, если не попали в боеголовку. Рискнуть? Я поколебался несколько секунд, которые уже ничего не решали.
Наш собрат БТ-7 взорвался и вспыхнул. Впереди уползала с дымящимся двигателем «тридцатьчетверка». Она продолжала бегло вести огонь. Зато Грошев снова мудрил, прячась за деревья. Я не видел цели.
– Под трибунал пойдешь, сука!
Что-то крикнул, поддерживая меня, Костя Осокин. Грошев правым боком выполз из низинки. Если получим снаряд, то в борт или башню, а этот урод выживет. Я выхватил из кармана наган.
– Еще один фокус, и я тебя шлепну!
– Машину сам поведешь? – огрызнулся механик.
– Сам. Без тебя обойдемся. А Костя с орудием справится.
Грошев знал, что управлять легким танком я умею. С руганью прибавил газу, и пронеслись через открытую поляну – самое опасное место. Болванка с опозданием врезалась в дерево, справа по курсу, и, выломив огромную щепу, закувыркалась в снегу. Двигатель подбитого Т-34 уже не дымил, а горел чадным пламенем. Кто говорил, что солярка слабо горит? Пламя ворочалось огромным комком, охватывая башню. Горела краска. Из лопнувшего запасного бака тоже вытекала огненная струя. Открылся верхний люк. Заряжающий, я его узнал, рывком перебросил тело и скатился по броне на снег, катался, сбивая пламя.
Он оказался единственным членом экипажа, которому удалось спастись. Механик-водитель, откинув люк, уже выбрался по пояс, когда огонь выхлестнул сразу из верхнего и переднего люков. Механик словно попал под струю огнемета. Даже сквозь рев двигателя я услышал отчаянный крик человека. Все это происходило в двадцати шагах от нас. Грошев, с перепугу, так надавил на газ, что танк рванул вперед, и снаряд, предназначенный нам, лишь рикошетом прошел по округлости башни. От удара я свалился на всякий хлам, лежавший внизу, а Костю ударило головой о металл. Костю спас танкошлем, а всех нас трусоватый механик-водитель Грошев. Я так и не запомнил его имени.
Пока я расчухался и высунулся глотнуть морозного воздуха, механик, не снижая скорости на виражах, миновал еще одну поляну, а навстречу нам разворачивался трехметровый ствол с набалдашником, как головка змеи. Костя уже вбил в казенник снаряд.
– Осколочный! – крикнул он.
До орудия оставалось метров сто двадцать. Наш снаряд, взорвавшись, проломил щит. Град осколков и обломков щита вымели орудийный окоп как метлой. Когда мы проносились мимо, ни один человек из расчета не стоял. Кто-то шевелился, другой отползал в сторону.
– Осколочный, – снова кричал Костя. – Вторая гадюка справа!
Мы уже миновали линию, на которой стояла батарея, и вышли ей во фланг. Будь сейчас осень, все было бы изрыто траншеями, из которых в любом месте могла вылететь под гусеницы мина-сковородка, но копать глубокие укрытия немцы уже не успевали. Я выстрелил в пушку сбоку, снаряд взорвался на бруствере. Т-34 почти в упор развалил ее своим тяжелым снарядом.
Мы пролетели мимо горящей «бэтэшки» третьего взвода и, перевалив через бруствер, раздавили разведенные, словно ноги, станины третьей пушки. Свернули казенник и обрушились всей массой на двоих артиллеристов. Они до конца оставались на своих местах, но не успели довернуть ствол. Грошев, матерясь, выбирался из окопа. Двое немцев бежали к деревьям. Наши стволы были слишком задраны вверх, и пулеметная очередь лишь подстегнула их.
Неподалеку «тридцатьчетверка» Князькова, крутясь на месте, раздавила еще одну пушку. Выбралась из развороченного орудийного окопа, дымящегося на морозе вывернутой из глубины землей, встала неподалеку от громадины КВ. Оба танка с места посылали снаряды и длинные очереди в оставшиеся пушки, пулеметные гнезда, разбегающихся немцев. Мы раздолбали эту шестиорудийную батарею 50-миллиметровок, оставив все же пять своих подбитых и горящих танков. Немцы не сдавали позиции легко! Оставшиеся танки съезжались к КВ, возле которого стоял командир третьей роты, капитан с орденом Красного Знамени. Возбужденный, как и все, он отдавал команды.
Подтягивалась пехота. По обычной привычке шарили в поисках трофеев. Я выскочил размяться, подошел к Князькову. Он ковырялся в ящиках со снарядами. Ему мешал труп немца, лежавший на них.
– Оттащите его, – приказал он.
Когда мы отволокли еще теплое тело в шинели и каске в сторону, лейтенант достал и показал нам снаряд с приваренной головкой, которая была тщательно отшлифована и отличалась от остальной части снаряда лишь цветом.
– Титан или вольфрам, – сказал Князьков. – А внутри почти двести граммов специальной взрывчатки. Пробивают броню и взрываются внутри танка. Делали для «тридцатьчетверок» и КВ. Упаси бог попасть под такую гадину. Но их не так и много.
Рядом, в окопе, я подобрал противотанковое ружье на сошках с магазином, расположенным позади рукоятки. Хотел забрать его с собой в танк, но лейтенант посоветовал:
– Поищи лучше автоматы и консервы. А эту мандулину отдай пехоте. У тебя же пушка. А вообще, ты молодец! Немецкую «пятидесятку» разломил точно. И расчет почти весь накрылся.
Надо было ответить: «Служу трудовому народу!» Командир объявил мне благодарность за умелые действия в бою. Но я, растерявшись, ответил:
– Спасибо, Роман Васильевич! Наводчик у меня хороший, – похвалился я. – Костя Осокин. И вообще… учимся воевать. Мы и вторую пушку разделали. Гусеницами ее смяли.
Князьков засмеялся и пошел к своему танку. Потом мы догоняли отставшую немецкую колонну. Сопровождавший их Т-4 успел подбить «тридцатьчетверку», но его засыпали снарядами, и он загорелся. Я обогнал Князькова. Четыре разнокалиберных грузовика уходили на скорости, но по забитой обломками дороге, где было трудно разогнаться. Я приказал Грошеву остановиться. Стрелял осколочным, целясь в мотор головного грузовика. Попал со второго выстрела. Двигатель разлетелся на куски, поплыл дым вместе с языками огня дизельного топлива.
Из кузова выскочили не меньше двух десятков немцев. Вот куда надо было целиться! Половину бы точно уложил. Врезал снаряд в разбегающихся солдат, но выстрел пропал вхолостую. Слишком быстро убегали по истоптанному снегу те, кто гнал нас от границы.
– Бей во второй, Лешка! – кричал Костя Осокин.
В следующий грузовик я попал с первого выстрела. Прямо в кузов. Из дыры в кузове, через порванный брезент в заднем борту, вылезали раненые, оглушенные. Выпал и повис труп. Но убежало человек десять, не больше.
– Бьем сволочей! – орал я, целясь в третий грузовик, объезжающий по обочине подбитые машины.
И в третий грузовик попал удачно. Он ведь почти полз. Из него уже выскакивали фрицы, когда снаряд взорвался под кузовом, разбросав несколько человек и разметав в стороны кучу деревянных щепок и клочьев брезента. Я был слишком возбужден тремя удачными попаданиями и, торопясь, выпустил пулеметный диск по ползущим и разбегающимся серым фигурам. Кого-то зацепил, но лучше бы ударил еще одним снарядом. Для пулемета расстояние было далековато.