– А у нас в степи сейчас сушь. – Так Лена узнала, что Валерий пока служит в далеком военном гарнизоне. При каком-то таинственном институте, и как она поняла, занимается испытаниями самолетов. Вопрос о его переводе в команду «Соколов» – уже вопрос решенный. Все дело в квартире. Когда ее дадут?
– А у тебя большая семья? – Она спросила это уже без стеснения, как спрашивает товарищ. И вдруг услышала:
– Моя жена утонула в прошлом году. Мы были в санатории на Черном море. А сын живет сейчас у моих родителей.
– А сколько ему сейчас? – спросила она. Сразу в душе забилась какая-то нотка – жалостливая и тревожная. Ей опять стал близок своим несчастьем этот почти незнакомый человек.
– Шесть лет. Скоро в школу. Как только переведусь, сразу заберу его сюда.
– А у меня нет детей, – жалобно зачем-то сказала Лена.
– Будут еще. Нам во двор?
– Не обязательно. Я могу выйти и здесь, на углу.
Но Валерий все-таки доехал до ее подъезда.
– Ну, счастливо? – В ее голосе не прозвучал вопрос, хочет ли он ей позвонить. И Валерий тоже не спросил ни телефонный ее номер, ни адрес электронной почты. Лена не то чтобы обиделась, как-то не поняла, а зачем он все-таки ее подвозил? Она вошла в подъезд и уже с лестницы услышала, как уехала его машина.
В течение всей следующей недели никакого продолжения этой истории не было, и Лена, поначалу почти постоянно вспоминая Валерия, начала уже постепенно забывать о своем неожиданном знакомстве. Хотя ощущение силы и защищенности, которые она уловила в этом человеке, остались. Не мог он просто так исчезнуть, думала она. Может быть, снова улетел куда-нибудь? И вдруг в субботу увидела серебристую машину около своего подъезда. Она замедлила шаги, не зная, как себя вести. Валерий появился с тортом и букетом роз.
– Я пришел познакомиться с твоей мамой, – сразу сказал он, как только она подошла. Лена даже не улыбнулась, от неожиданности стала лихорадочно вспоминать, а вообще заправлена ли у нее в комнате постель.
– Ты не смущайся. Я ведь не на парад пришел.
Она пожала плечами. Ну, что же, пусть будет, как будет.
Когда она познакомила Валерия с мамой, тот вел себя так, будто они с Леной уже давным-давно знают друга. Потом он стал приезжать каждое воскресенье. А через месяц объявил, что получил перевод и комнату в общежитии. И что они с Леной должны пожениться к Новому году. А в октябре месяце он будет выступать на авиасалоне под Парижем.
* * *
Когда в горячке я согласилась ехать в Париж, я и понятия не имела, в какие ввязалась хлопоты. Во-первых, мне понадобился загранпаспорт, которого у меня не было. Во-вторых, хоть Лена сама выбирала и туристическую фирму, и отель, деньги за свою долю все равно должна была дать я. Моя экономия, связанная с отвратительным аппетитом, в конце концов, сыграла мне на руку. Оплатить путевку я смогла сама. Но совсем без денег ехать в Париж, это было бы по меньшей мере странно. Я ткнулась к нескольким оставшимся знакомым – всюду получила отказ. Один из телефонных разговоров на эту тему услышала моя мать.
– Если ты хочешь поехать отдыхать, конечно, мы с папой дадим тебе деньги.
Чуть не с первого же дня моего романа с НИМ мои родители, случайно увидевшие нас на улице, высказались о моем избраннике резко и несправедливо. Он, в свою очередь, никогда о них дурно не говорил, но он с ними практически и не был знаком. Но даже если бы и познакомился поближе, это мало что изменило бы. Его такие вещи не интересовали. Свой выбор сразу же сделала я, и не в пользу родителей. Примерно с этого времени между нами будто установилась высокая непробиваемая стена. Меня раздражало любое их участие в моей жизни, и если раньше я бывала испугана и шокирована некоторыми неосторожными высказываниями моей матери, то последние десять лет я попросту не слышала, что она мне говорит. Возражать было бесполезно, да мне и не хотелось возражать. А после ЕГО смерти это было бы и бессмысленно. Мы ограничивались редкими замечаниями. Отца я видела еще реже – он много работал. Когда он приходил, мать кормила его в кухне, а я не выходила. Меня подташнивало от запаха еды. Иногда я слышала, как он спрашивал у матери обо мне.
– Как Танечка?
– У нее болит голова, – был почти неизменный ответ. Меня он вполне устраивал.
Сейчас мать стояла в коридоре с вытертой старой сумкой. Когда-то из этой сумки мне выдавались деньги на завтраки в школе, потом на кафе в институте.
– Отдашь, когда сможешь, – сказала мне мать, подавая пачку денег. Если бы она не сказала, что «в долг», я бы их никогда не взяла. Но сейчас я неуверенно протянула руку.
– Я очень рада, что ты поедешь. И даже не спрашиваю – куда. Куда бы ты ни поехала – это должно пойти тебе на пользу, – сказала мать. Я ничего не ответила на это. Почему она все время вмешивается в мою жизнь? Какое ей дело, куда я собираюсь? Это она нарочно сказала, что ничего не спрашивает, а потом с отцом наверняка будут обсуждать это каждый день, пока я не уеду. А если я скажу, что собираюсь в Париж, она наверняка припомнит ту мою давнюю поездку…
Язык мой не повернулся сказать «спасибо». Я стояла с деньгами в коридоре, как ледяной столб, пока она не ушла. Потом я вернулась в свою комнату и долго сидела, разглядывая деньги. Они жгли мне руки, застилали глаза. Несколько раз я порывалась встать и вернуть их. Но мысль о том, что если я не поеду сейчас, то я уже никогда в Париж не поеду, заставила меня остановиться. Я и сама не подозревала, как много значила для меня сама эта идея – Париж. Я ведь была там счастлива. Несколько дней сплошного счастья. За это, в принципе, можно было бы отдать жизнь. Если пересчитать на Москву – здесь за десять лет у меня вряд ли набралось бы столько дней такого безоблачного, щенячьего восторга. А ведь я там плакала. Да, сейчас я вспомнила, что я плакала в Париже. А здесь, в Москве – слезы не лились. Они окаменели внутри меня. Я вдруг вспомнила, что в Англии жила такая королева – Виктория. Она после смерти своего мужа, принца Альберта, устроила в своем дворце траурный зал, в котором просидела несколько лет, почти никуда не выходя. Она носила черное и все плакала по своему горячо любимому супругу. Она даже не приходила на открытия заседания парламента, и англичане стали этим очень недовольны, потому что они хотели видеть свою королеву. И вот однажды к ней пришли ее министры и сказали, что, посколько она является действующей королевой, ей пора выходить и приниматься за работу. И она вышла, видя в этом свой долг, но, видимо, печаль ее сидела в ней так глубоко, что она перестала влезать во все тонкости управления государством, и это как раз способствовало тому, что английская монархия стала выполнять больше представительские, чем управленческие функции. Конечно, это звучит как лекция, которую я читаю студентам, но это вообще-то моя особенность. И ОН тоже всегда говорил мне, что нужно «повышать образность языка». Боже, как я была благодарна ему за замечания! Не хуже, чем сама Виктория, которая почти во всем следовала советам своего принца Альберта. Но я – не королева. Какое уж тут государство? Я все никак не могу управиться с собственной жизнью. А впрочем, собственная жизнь – разве это тоже не госудаство, в котором ум – парламент, а руки-ноги – армия? Господи, как ОН бы посмеялся надо мной за эти мои фантазии… ОН был гениальным поэтом.
Он был безумно талантлив, мой друг. Но зарабатывал деньги тем, что писал какую-то халтуру. Сценарии сериалов. Он сам даже не говорил никогда о том, что пишет. Когда я приходила к нему и с благоговением спрашивала, над чем он сейчас работает, он отрывался от компьютера, прищуривал глаза и рисовал мне словесные картины, будто смотрел через видоискатель камеры. Он мог рассказывать что угодно – я слушала и восхищалась, потому что его рассказы были и в самом деле достойны восхищения. Он рисовал мне картины: как голубеют и блестят на солнце вершины гор, как спотыкаются измученные лошади, и краснокожие воины с раскрашенными лицами ведут их под уздцы, и камни падают из-под копыт прямо в пропасть. Как достойно сидят в повозках под шерстяными пологами их женщины, завернутые в красные одеяла, и держат у груди сморщенных, смуглых детей. И эти картины были совершенно отличны от тех, которые потом воплощались в экранной жизни.
– Танька, деньги еще никто не отменял, – говорил он.
Но, как я могла заметить, денег у него почти никогда не было. Он не умел с ними обращаться. Он их не любил. И когда они появлялись, растрачивал их, не считая, на всякие глупости. Мы тогда и в Париж поехали на неожиданно свалившийся на него гонорар. Он вел переговоры, чтобы открыть в Париже выставку своих фотографий – он ведь еще чудно фотографировал. Правда, когда мы туда приехали, того человека, с которым мой друг вел переговоры, на месте не оказалось, тот зачем-то должен был срочно улететь в Штаты. Но, как оказалось, мой друг нисколько из-за этого не расстроился. Уже потом я узнала, что в Париж он, похоже, сбежал. Его третья жена вроде бы родила ему ребенка. А он говорил, что ребенок не от него, и поэтому он не хочет ехать в роддом. Я была счастлива, потому что надеялась на его развод…
Но это я узнала потом, а в Париже я даже не знала, что он, оказывается, в третий раз официально женился. По большому счету, это не имело для меня никакого значения. Ведь мы и познакомились, когда он уже был женат. Только на своей первой тогда жене. Однако любил он всегда только меня. Только меня…
Кстати, это именно он пристрастил меня к кофе. Он пил его постоянно. Он обожал жевать кофейные зерна. Он говорил, что они придают ему бодрость, как индейцу на горном перевале, уставшему от трудного пути. Это было правдой. Ему было от чего устать. Вся его жизнь была войной. За себя. Он много лет искал себя, и он искал тех, кто сможет его оценить в полной мере. Он выдавал халтуру на-гора, но я-то знала, что в его столе лежат прекрасные куски никому не нужных произведений. Гениальные отрывки чудесных сценариев, сотни страниц незаконченных романов, целые действия брошенных пьес. Он почему-то не мог ничего закончить. Бросал, загораясь новой идеей, работу, на которую потратил много времени.
– Почему ты бросил? – спрашивала я его.
– Потому что это – говно. – И он расписывал мне замечательные новые проекты. Восхитительные идеи. Они были чудо как хороши. Только чтобы их воплотить, у него всегда не было времени и не было денег. У меня тогда денег тоже было немного. Как, впрочем, и сейчас. И вот я смотрела на эти бумажки, что дала мне мама, и думала – как это гадко с моей стороны – пользоваться ее деньгами. Она ведь терпеть не могла ЕГО. С другой стороны, мой друг часто брал деньги в долг. Я возьму в долг, – решила я. И обязательно отдам, что бы ни случилось. После этого мне стало легче. И вся моя затея с поездкой с этого дня получила реальное воплощение. Я доведу дело до конца. Я поеду. Может быть, в Париже мне повезет, и я снова увижу ЕГО, хотя бы во сне. Мне очень не хватало снов, в которых я была бы вместе с ним. Я потихоньку начала собираться.
* * *
Внезапно оказалось, что у Лены в Париже была двоюродная или троюродная тетка. Нельзя сказать, что Лена совсем не слышала о ней, но редкие разговоры в семье о какой-то Маше, которая была намного старше ее и когда-то давным-давно неудачно вышла замуж за какого-то француза, Лену не очень волновали. Однако мама вдруг сказала:
– В случае чего, в Париже есть к кому обратиться. Маша живет там уже лет двадцать. Совсем ее теперь, наверное, не узнать, – и вздохнула.
Лена засомневалась:
– Она о моем существовании и знать не знает.
У матери в кухне подгорали оладьи.
– Не знает – напомним. Родных-то нехорошо забывать. Она и у своей-то матери не была лет десять.
У Лены возникло чувство раздражения. Зачем ей еще какая-то тетка?
– Стоит ли беспокоить? – сказала она. – Я ведь еду не одна, можно сказать, с подругой. И у Валерия будет совсем мало времени. Мне хочется там с ним больше побыть.
– Посмотришь по обстоятельствам. Но Машин телефон я тебе все-таки дам. И сама ей позвоню. На всякий случай, мало ли что. – Ленина мама за свои сорок пять лет за границей так ни разу и не была. Некогда было, да и больше ей хотелось куда-нибудь в Трускавец, подлечиться. Да и сама Лена только пару раз отдыхала в Турции и один – в Египте. Поэтому поездка в Париж ее тоже волновала. Как оно все там будет?
– Ладно, позвони.
– Вот и хорошо. А сейчас иди, ешь оладьи.
Мамины оладьи всегда были объедение – нежные внутри, снаружи с хрустящей корочкой. Но сейчас у Лены кусок не лез в горло. С тех пор, как объективно наметились у нее перемены в личной жизни, Лена места себе не находила. Кажется, и понимала – вот она, судьба, а в то же время настроение было какое-то паршивое. И все время на душе скребло – правильно ли она поступает, не ошибается ли?
«Ну что я извожу себя? Что неправильно?» – стараясь успокоиться, спрашивала она себя каждую свободную минуту, как только оставалась одна. И сама себе отвечала: вроде все правильно, вроде повезло – я встретила хорошего человека. Надежного, достойного. Но это были не ее собственные слова, а будто она слышала, как кто-то этими словами говорил про Валерия со стороны. Ей же самой хотелось другого. Ей хотелось любить очертя голову, бежать на свидания не раз в неделю по расписанию, а как только зазвонит телефон. Ей хотелось получать эсэмэски с безумными словами, слышать милые глупости и самой наговаривать их в телефон…
Но ты тоже уже не семнадцатилетняя дурочка, – уговаривала себя Лена. Тебе самой-то сколько? Уже двадцать пять! А Валерию вообще под сорок, что же ты хочешь, чтобы он каждый день приезжал встречать тебя после работы с цветами? Да у него на это совсем нет времени. То он на полетах, то еще где-то… Но в то же время в ответ на все эти разумные слова сердце ее бешено колотилось: хочу! Хочу и эсэмэсок, и цветов, и глупостей, и прогулок под дождем, хочу всего! Хочу, потому что в семнадцать лет у меня этого не было. Мне пришлось много учиться, чтобы всего добиться самой. Самой поступить в университет, самой найти работу, самой зарабатывать и еще по дому маме помогать. И я очень хочу, чтобы у меня все было, как у других. Как у моих подруг, как в кино, как в книгах. Красивая любовь. Это так здорово!
Это так глупо! – сказала бы ей мама, если бы Лена ей рассказала о своих мыслях. Но мама ничего не говорила, потому что дочка все понимала сама. Понимала, и все-таки тосковала. Валерий оказался мужчиной солидным и обстоятельным. Он ничего не делал не обдумав и впопыхах. Он ей всегда заранее звонил и обо всем обстоятельно договаривался. Он просчитывал заранее разные мелочи, вплоть до всех возможных вариантов развития самых незначительных событий. Например, когда они ехали в кино, он проверял маршрут по трем разным источникам. Лену это и умиляло и раздражало одновременно.
– А если проверить по одному источнику, что-нибудь изменится? – спрашивала она.
– Один источник может не учесть все варианты подъезда к назначенному месту. Мы попадем в пробку и не будем знать, как выбрать другой путь, – не понимал Валерий.
– И пусть. Постоим в пробке. Разве ты не хочешь побыть со мной?
– В пробке? – смеялся он. – Не хочу. Для этого есть более приятные места.
Она смеялась тоже, но все-таки, все-таки… Проницательный человек сказал бы, что Лене не хватает романтики. Возможно, она как раз была из числа не часто уже теперь встречающихся девушек, для которых внешние проявления любви составляют самую суть отношений, а может быть, она действительно «пробежала» тот возраст, когда взгляды и слова важнее, чем дела. Во всяком случае, безоглядно, безмерно счастливой Лену в этот период ее жизни назвать было нельзя. Хотя она и уважала своего жениха, и гордилась им, и, по старой русской женской привычке всех жалеть, даже жалела его. Хотя, спрашивается, в чем было жалеть молодого здорового мужика, к тому же занимающегося своим любимым делом и собирающегося жениться на прелестной, тоже здоровой и неглупой девушке? А вот жалела. Жалела даже за то, что, когда незадолго до отъезда была с ним в гостях, на юбилее у Валериного командира, жена именинника, отловив Лену в уголке, спросила: