Через минуту из-за дувала появлялся Юсуп, ведущий на привязи молодого ослика.
– Юсуп! Поспешай! Лазиза должна вот-вот родить!
Он махал рукой:
– Еще не срок! В конце месяца только…
Но на следующий день безутешный Юсуп шатался по селению без ослика:
– Опять дочь! Шестая. Ни одного йигита в семье!
В другой раз старуха приветствовала пожилого дехканина:
– Мираншах! Ты уже не хочешь жениться на мне? Я уже не хороша для тебя?
Мужчина пятился в растерянности и во все глаза таращился на уродливую соседку. А та продолжала ехидно:
– Ну что ж… Насильно милой не будешь! Ты как был дураком, так и остался. Может, в тюрьме поумнеешь!
Никто уже не удивлялся, когда за Мираншахом приехала машина с брезентовым верхом и два милиционера увезли его в город.
– Перед войной выпустят, – витийствовала слепая, успокаивая рыдающих родственников арестованного дехканина. – Но с войны уже не вернется…
В ауле дом старухи опять стали обходить стороной. Ее боялись. Ею пугали детей.
– Это Назима! – шептались женщины. – Она ожила!
– Точно – она! И в огне не сгинула!
– Ведьма!
Даже районному начальству и милиции не был чужд суеверный ужас. Несколько раз местные власти намеревались нанести визит страшной старухе. Но еще не поросшие мхом воспоминания об их предшественнике, навестившем однажды этот дом в сопровождении вооруженных красноармейцев, убившем после этого свою жену, а затем сгоревшем заживо, останавливали даже отчаянных смельчаков.
Во время войны страх за родных и близких перевесил все другие страхи, и в дом Назимы стали время от времени наведываться отчаявшиеся женщины.
– Бабушка, – шептали они вкрадчиво, – скажи, как там мой?
– Скоро ли Хасан вернется? Не ранен он? Что-то весточек от него давно не было.
– Когда же войне конец, бабушка?
Старуха сверкала единственным немигающим глазом и пророчествовала:
– Живой… Но силу его мужскую осколок забрал. Вернется – на ласку горячую не надейся.
– Герой, герой Хасан твой. Ранен был пустяково. Уже зажило все. Сейчас пока в тылу девок белокожих полюбливает.
– Еще три длиннющих года… И еще четыре нескончаемых месяца к ним. А аукаться еще дольше будет. Половина мужиков – на том свете!
Никто и никогда не радовался ее пророчествам. Ведьма – она ведьма и есть…
– Ведьма – она ведьма и есть, – хмуро проронил Максуд, когда Галинка за обедом ошеломила всех своей новостью. – Держись от нее подальше, девочка.
Дети переглянулись. Галинка положила ложку рядом с тарелкой и назидательно покачала головой:
– Стыдно во всякие глупости верить! Мракобесию разному. Папа, ты же коммунист, а рассуждаешь, как дремучий человек! Какая еще ведьма? Просто несчастная женщина. И совершенно больная. У нее все органы внутри болят. И сердце тоже. Если бы участковый не привез ее в больницу, она бы умерла уже несколько дней назад. И вообще: врач должен спасать любого человека – и плохого, и хорошего. Он для этого клятву Гиппократа дает!
Боря смотрел на Галинку с восхищением. Он любовался и гордился ею.
– Ешь! – Она придвинула к нему тарелку, потому что он, погруженный в свою влюбленность, даже перестал жевать.
– Галинка, – просительно замычал Борис, – когда ты меня возьмешь с собой на дежурство?
– Посмотрю на твое поведение, – с напускной строгостью ответила она.
– И все-таки, дочка… – вздохнул Максуд, – держись от нее подальше.
Глава 5
Весь февраль в Ташкенте шел снег. Один за другим вспыхивали и угасали короткие дни. Сыпались сливавшиеся в одну недели. Наступивший 1948 год обещал быть трудным, но счастливым. Отменили ненавистные продуктовые карточки. Снижали цены.
Как это часто бывает в Узбекистане, весна наступила внезапно. На город обрушились солнце и ранний зной.
Нередко перед дежурством за Галинкой домой заходил молодой человек. Светловолосый, широкоплечий, он смущенно топтался в дверях, пока девушка собиралась на работу.
– Миша, не стой на пороге. Пройди в комнату, – щебетала она, поправляя перед зеркалом челку. – Через пять минут я буду готова.
Миша – молодой ординатор той самой больницы, в которой работала Галинка, – конфузливо улыбался, кивал, но в комнату не заходил. Он терпеливо ждал ее в дверях или в коридоре, где любопытные соседки беззастенчиво разглядывали его с ног до головы, а мужчины деловито «стреляли» у него «Казбек» из шикарной коробочки с красивым всадником на этикетке. Такие коробочки – только уже пустые – дарили Борису, и он складывал их на маленьком столике перед кроватью, всякий раз стараясь придумать им применение. В конце концов Боря раздаривал коробочки соседским мальчишкам или обменивал на огрызки чернильных карандашей. Интуитивно он чувствовал что-то враждебное в этих нарисованных всадниках, как что-то враждебное ему виделось в самом светловолосом, широкоплечем красавце Мише.
«Миша сказал…», «Миша считает…», «Мы с Мишей…» давно уже вытеснили из Галинкиного щебетания все ее привычные присказки, шутки и фразы.
– Расскажи мне что-нибудь, – просил ее Борис перед сном. – Какую-нибудь сказку. Или историю.
Галинка охотно присаживалась на кровать, лицо ее светлело, будто она вспоминала что-то необыкновенное, и начинала рассказывать:
– Ну, слушай… Однажды Миша пошел со своим студенческим приятелем на рыбалку. И с ними такая история приключилась!
Боря вздыхал, закрывал глаза и отворачивался к стене. Он не любил Мишу так же сильно, как сильно любил свою Галинку.
Поэтому он в нерешительности кусал ногти, когда сестра предложила ему пойти с ней на дежурство. Боря так ждал этого! Он истосковался по тем волшебным вечерам, когда они оставались с Галинкой совсем одни – вдвоем, среди пустынного и притихшего коридора больницы, за скрипучим столом, заставленным пузырьками и пластмассовыми стаканчиками с пилюлями. Но в дверях Галинку ждал светловолосый Миша. И Боря колебался.
– Ну что же ты? – улыбнулась сестра, поправляя воротничок на платье. – Идешь или нет?
– Иду, – сказал он и бросил быстрый взгляд на молодого человека в дверях. Тот широко и великодушно улыбался.
Вечер, как и следовало полагать, получился совсем не таким, каким он представлялся Борису в его бесконечных ожиданиях. Галинка была занята и ни минуты не смогла уделить брату. Она порхала из палаты в палату, надолго исчезала в процедурной, переносила из одного конца коридора в другой капельницы на длиннющих подставках и металлические, тревожно громыхающие чем-то, коробочки. А когда затихла вечерняя суета, она ушла в ординаторскую, оставив Бориса сидеть в коридоре на кожаном диванчике. Он расстроенно листал потрепанную книжку без картинок и время от времени с надеждой поглядывал на белую дверь, за которой исчезла сестра.
В половине двенадцатого из дальней палаты в коридор вышла женщина. Она огляделась по сторонам и поспешно направилась к дежурному столику медсестры. Увидев лежащего с книжкой Бориса, она замешкалась и застыла перед диваном, словно что-то соображая. Мальчик на всякий случай сел, втянув голову в плечи и опустив ноги на холодный пол. Женщина буравила его взглядом, и Боря почувствовал легкий озноб. У нее было строгое, почти жестокое лицо с маленьким острым носиком и выпирающим вперед подбородком. Гладкие, иссиня-черные волосы были зачесаны назад и собраны в пучок. Женщина куталась в огромный атласный халат, полы которого при ходьбе волочились по полу. Она вынула руку из кармана и длинными, ледяными, как сосульки, пальцами приподняла за подбородок голову Бориса, всматриваясь в его лицо.
– Ты – Борис? – скорее подтвердила, чем спросила женщина.
Тот кивнул, чувствуя, что вот-вот начнет кричать и звать на помощь. Но в следующую секунду ужас заполнил его легкие и сковал горло так, что он не смог даже вскрикнуть: женщина без церемоний схватила его за руку – как стальной браслет надела – и вмиг стащила с дивана. Борис упирался, в страхе таращась на выпирающий желтый подбородок, на острый, как клюв совы, носик, на тонкие бесцветные губы, за которыми посверкивал золотой зуб – словно сырая спичка, которую пытаются зажечь в темной комнате.
Женщина передвигалась по коридору с удивительной быстротой, шурша в тишине складками халата. Ноги Бориса скользили по полу, он в отчаянии, мысленно взывая о помощи, бросал взгляды на уплывающую в полумрак дверь ординаторской. Страшная незнакомка без труда дотащила упирающегося ребенка до самой дальней палаты, схватила его за шиворот и втолкнула внутрь.
– Он еще сопротивляется! – шипела она. – Глупец! Тебя такой чести удостоили!
Боря опять попытался закричать, но теперь ему почудилось, будто холодная и тяжелая змея обвила его горло, царапая шею стальной чешуей. Он застыл в немом отчаянии, с ужасом уставившись на единственную в комнате кровать, застеленную (невероятно!) черным бельем. Холмик траурного одеяла, подоткнутого со всех сторон, скрывал чье-то неподвижное тело. В самом центре черной подушки, словно клякса разлитого кефира, белело безобразное сухое лицо, обрамленное облаком растрепанных седых волос. Один глаз, как перепонкой, был плотно затянут веком, второй немигающе смотрел куда-то поверх двери.
Боря дрожал всем телом. Колени ослабли, и он стоял на ногах, только удерживаемый хваткой и сильной рукой женщины в атласном халате. «Бабушка Назима! Бабушка Назима!» – пульсировало в висках.
На лбу выступили огромные, как бусины, капли пота. Он задыхался.
В страшной белой кляксе на подушке что-то щелкнуло и Боря увидел черную, сухую трещину, оказавшуюся ртом. Из этой трещины донесся дребезжащий, гортанный звук, и все та же рука в атласном рукаве подтолкнула мальчика к кровати.
– Подойди ближе! – услышал он над самым ухом. – Бабушка тебе хочет что-то сказать…
Боря повернул голову и умоляюще посмотрел на своего сурового конвоира:
– Мне?
Женщина выпрямилась и со значительностью в голосе пояснила:
– Бабушка проснулась и попросила меня выйти в коридор и привести к ней девятилетнего мальчика по имени Борис. – Она подняла указательный палец. – Бабушка сквозь стены видит. И все знает… Подойди же, глупый.
Не чувствуя себя от страха, Боря сделал шаг к кровати и оказался у самого изголовья. Он старался не смотреть на безобразное, обожженное лицо, казавшееся еще более страшным на черной, словно обугленной подушке.
Вновь прорезалась глубокая трещина, и Борис услышал все тот же дребезжащий звук, похожий на трение сухого дерева по металлу. Старуха говорила на непонятном языке, и каждое слово ей давалось с трудом. Она делала над собой усилие, ворочая языком и тяжело переводя дыхание.
– БАБУШКА ГОВОРИТ, – услышал Боря свистящий шепот над самым ухом, – ЧТО ТЫ БУДЕШЬ ТАКИМ ЖЕ НЕСЧАСТНЫМ, КАК ОНА. ТЫ БУДЕШЬ ГУБИТЬ БЛИЗКИХ И РОДНЫХ ЛЮДЕЙ СВОИМИ ПРОРОЧЕСТВАМИ И БУДЕШЬ СТРАДАТЬ ОТ ЭТОГО. ТЫ СТАНЕШЬ ВЕЛИКИМ ПИСАТЕЛЕМ, НО НИКТО НИКОГДА НЕ ПРОЧИТАЕТ НИ СТРОЧКИ ИЗ ТОБОЮ НАПИСАННОГО. А ЛЮДИ ПОСТАРАЮТСЯ ОГРАДИТЬСЯ ИЛИ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ТЕБЯ…
Старуха замолчала на мгновение, облизала белые пересохшие губы, чуть повернула голову на подушке, отчего ее единственный глаз уставился мальчику в грудь, и продолжала:
– БАБУШКА ГОВОРИТ, ЧТО ТВОЯ ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ ТВОИХ РОДИТЕЛЕЙ И ТВОЕГО СЫНА – ЭТО КОЛЬЦО, КРУГ. ОНА ПОХОЖА ВОТ НА ЭТО…
Неожиданно зашевелилось черное одеяло, и из-под него показалась сухая и почти прозрачная рука страшной старухи. Женщина за спиной Бориса поспешно схватила с тумбочки карандаш и вложила его в белые, узловатые пальцы. Потом так же стремительно она выдернула бумажную салфетку из-под стакана, аккуратно разложила ее на одеяле и бережно перенесла старухину руку с карандашом на этот белый квадрат. Старуха на секунду замерла, словно мысленно примеряясь к своему рисунку, а потом дрожащим движением вывела на бумаге неровный круг. Снова помедлила – и начертила внутри круга жирный крест, похожий на кинжал с рукоятью.
Салфетка со странным рисунком перекочевала в руки Борису. Он стоял в изголовье старой ведьмы ни жив ни мертв, и бумажка дрожала в его пальцах.
– БАБУШКА ГОВОРИТ, – продолжала женщина, – ЧТО ТЕБЕ НЕ ПОД СИЛУ РАЗОРВАТЬ ЭТОТ КРУГ. ТОЛЬКО КРЕСТ СМОЖЕТ СДЕЛАТЬ ЭТО! ИЩИ ЭТОТ КРЕСТ!
Борис, широко раскрыв глаза, таращился на кинжал с рукоятью внутри неровного кольца и силился представить, как он своим длинным лезвием разрежет этот заколдованный круг. Мысли путались. Мальчик чувствовал, что силы вот-вот оставят его и он рухнет на пол прямо здесь, перед этой жуткой кроватью, застеленной черным бельем.
– ОДИН КРЕСТ ОХРАНЯЕТ БОГАТСТВО, ДРУГОЙ ОТБИРАЕТ ЖИЗНИ, – продолжала полоумная старуха. – ТЫ НАЙДЕШЬ ОБА, НО КРУГ НЕ РАЗОРВЕШЬ. ТЫ НАЙДЕШЬ КЛЮЧ К СОКРОВИЩАМ И СТАНЕШЬ УБИЙЦЕЙ, А СУДЬБУ НЕ ИЗМЕНИШЬ. ПОТОМУ ЧТО МОЮ ВЛАСТЬ НЕ ПОБЕДИТЬ НИ БОГАТСТВОМ, НИ КРОВЬЮ.
Переводчица в атласном халате выплевывала слова, и каждое из них словно обжигало Борису сердце.
– В ТВОЕМ КРУГЕ ЖИЗНИ ВСЕ БУДЕТ ДВАЖДЫ. ТЕБЯ ДАЖЕ ПОХОРОНЯТ ДВАЖДЫ. В ПЕРВЫЙ РАЗ ВСЕ УЗНАЮТ О ТОМ, ЧТО ТЫ НЕ УМЕР, А ВО ВТОРОЙ ТЫ САМ НЕ УЗНАЕШЬ О ТОМ, ЧТО УМЕР. ТЫ РОДИШЬ СЫНА И УГОТОВИШЬ ЕМУ СУДЬБУ СОБСТВЕННОГО ОТЦА, КОТОРОГО ТЫ НИКОГДА НЕ ЗНАЛ… ТВОЕ ПРОШЛОЕ ВСТРЕТИТСЯ С ТВОИМ БУДУЩИМ. А ТЫ ВСТРЕТИШЬСЯ СО СВОИМИ РОДИТЕЛЯМИ ТАМ, ГДЕ БЫЛ ЗАЧАТ. И КРУГ ОПЯТЬ ЗАМКНЕТСЯ…
Старуха глубоко вздохнула, и Боре показалось, что занавески на окнах шевельнулись.
– А теперь – уходи… – Все та же цепкая рука развернула мальчика лицом к двери и подтолкнула в спину. Никем более не удерживаемый, он шагнул к выходу, покачиваясь из стороны в сторону, как будто был измучен и ослаблен долгой болезнью.
– ТВОЯ СУДЬБА НАПИСАНА МНОЮ, – прозвучало ему в спину, – А ТЫ ПИШИ СУДЬБЫ ДРУГИХ. ЭТО И ЕСТЬ – КРУГ. А НАЙТИ КРЕСТ ОЧЕНЬ НЕПРОСТО. ИДИ… И ПОМНИ: ВСЕ, ЧТО СЕГОДНЯ НАЧНЕТ ПРОИСХОДИТЬ, – УЖЕ НЕ МОЕ ПРОРОЧЕСТВО, А ТВОЕ… ТВОЕ…
На всем этаже не было ни души. Боря неуверенно шел по мертвому коридору, как по тоннелю, навстречу светлому пятну, в котором угадывались стол дежурной медсестры и старый кожаный диван, где еще пятнадцать минут назад он листал скучную книжку без картинок. Или это было час назад? А может, два?.. А может, ему вообще все приснилось – и суровая женщина в атласном халате, и безобразная умирающая старуха на черной простыне?
Ему опять стало страшно. Что значат все эти нелепые и жуткие пророчества, адресованные «мальчику по имени Борис»? Почему он остался совсем один в этом коридоре ночью? Почему Галинка не спасла его от чудовищной старухи? Почему не появилась рядом, не обняла, не провела своей волшебной рукой по волосам, не шепнула на ухо, что она – здесь, с ним и никогда не оставит в беде своего братишку?
«А вдруг она умерла?!»
Борис вздрогнул от этой мысли, ледяной волной скатившейся в самое сердце.
«А вдруг Галинку задушила змея? Или она подавилась косточкой, звала на помощь, но никто не услышал ее? А вдруг… – тут мальчик похолодел от ужаса, словно попал своей догадкой в самую точку, – а вдруг ее убил ординатор Миша?! Заколол ножницами… или толкнул на острый мраморный бюстик!»
Боря уже не сомневался, что именно так все оно и было. Он даже вспомнил этот бюстик в ординаторской. Мраморная голова какого-то врача с бородкой и в пенсне! На подставке посреди стола!
Сердце выпрыгивало из груди, стучалось комком где-то у самого горла, подкатывало черными пульсирующими пятнами к глазам и растекалось противной дрожью в коленях.
Боря стоял перед дверью в ординаторскую и не мог справиться с ужасом и отчаянием, охватившими его.
Вдруг он услышал стон. Боря задержал рвущееся наружу дыхание и прислушался. Но ничего не услышал, кроме собственного сердца. Стон повторился. Явственнее и громче, чем в первый раз. Сомнений быть не могло: кто-то тихо, в глухих страданиях, умирал за этой белой потрескавшейся дверью, в лунном свете, возле зловещего мраморного бюстика на врачебном столе. Боря с шумом распахнул дверь и замер на пороге, холодея от открывшейся его глазам картины.