– Сломал, ваше величество. Пусть запомнит, как меряться силами с вами, с Россией.
– Ха-ха! Вот молодец! Жалко, нельзя ему шею сломать, но хоть так…
Александр Третий медленно, задумчиво прошелся к окну и обратно. Потом сунул руку в карман своего генеральского кителя, порылся в нем и протянул Таубе большой серебряный портсигар со своим вензелем:
– Вот! От меня с императрицей в награду за образцово исполненное приватное поручение.
– Служу Отечеству, ваше императорское величество!
– Позавтракаете сегодня с нами. И сейчас (император посмотрел на каминные часы) не уходите, есть разговор.
Он нажал кнопку звонка, мгновенно в двери появился камердинер.
– Зови.
В кабинет с портфелями в руках зашли начальник Главного штаба генерал-адъютант Обручев и директор канцелярии Военно-Ученого комитета генерал-майор Енгалычев.
– Садитесь, господа, – император усадил, после приветствия, всех троих вокруг стола, сел сам и сказал. – Начнем с того, на чем остановились в тот раз – с железных дорог. Что надумали?
– Я по-прежнему настаиваю, ваше величество, на развитии Полесской казенной дороги, – эмоционально заговорил Обручев. – Она стратегическая, без нее мы совершенно определенно не успеем отмобилизоваться против Германии. Министр финансов, как всегда, этого не понимает. Ему удобнее мыслить узко: дебит, кредит, бюджетный дефицит. А как мы будем воевать – война же с германцами неизбежна! – это его не волнует, клистирная его душа![33]
И Обручев нервно стукнул портфелем по столу.
– Не сердитесь, Николай Николаевич! – добродушно успокоил государь своего генерала. – Бунге я беру на себя. Но помогите мне в этом. Давайте подробнее – что нужно? в какие сроки?
– Виноват, ваше величество…Я понимаю соображения экономии и буду говорить лишь о самом важном. Основные магистрали Полесской дороги: Вильно – Ровно через Лунинец-Сарны и Брест – Брянск через Гомель надо сделать двухпутными к 87-му году. Кровь из носу, ваше величество.
Император отметил что-то в своем блокноте.
– Далее, Пинско-Жабинскую дорогу необходимо продлить до Ровно. Это крайне важная рокадная артерия, и, кроме того, по ней можно перевозить крепостную артиллерию к западным крепостям.
– Хм… Знали бы вы, Николай Николаевич, как это знаю я, сколько в русском хозяйстве таких вот крайне важных дел, на которые десятилетиями не хватает денег, – хмуро пробурчал в бороду император. – Казна до сих пор не отойдет после турецкой войны… Ну, ладно. Готовьте доклад на ближайшее заседание Особой комиссии по оборонительным сооружениям. Я его конформирую. Теперь порох.
Енгалычев пытался встать, но Александр жестом остановил его.
– Вы по-прежнему настаиваете на Казани?
– Так точно, ваше величество. Казанский казенный пороховой завод с июня будет готов приступить к разработке и затем выделке бездымного пороха. Для запуска необходимо ассигновать 23 тысячи рублей, желательно побыстрее.
Император снова сделал пометку в блокноте.
– Ружья.
– Созданная в феврале «Особая комиссия по испытанию магазинных ружей» испытывает к настоящему времени четыре переделочных винтовки: Лутковского, Квашневского, Роговцева и Моссина. Наиболее интересен последний образец, хотя он еще дорабатывается.
– Капитана Моссина?
– Так точно, начальника инструментальной мастерской Тульского оружейного завода капитана Моссина. Он представил пока лишь чертежи 4,2-линейной магазинной винтовки, но очень интересного замысла. Комиссия продолжает сбор и изучение отечественных и иностранных образцов.
– Хорошо. Держите меня в курсе этого вопроса. Далее. Крепости.
– Брест-Литовск и Ивангород строятся согласно плана. В июне начнутся первые работы по возведению совершенно новой крепости Осовец. Это будет лучшее в мире укрепление, Ваше Величество! А когда заложим Ковно и Новогеоргиевск, прикроем от германцев все Полесье.
– Кстати о германцах. Как они реагируют на реформу нашей кавалерии?
– Нервно, ваше величество, – ответил Енгалычев уже в качестве начальника военной разведки. – Их необычайно раздражает то, что мы перекомплектовали из четырехэскадронного в шестиэскадронный состав только те полки, которые стоят на нашей западной границе. А тут еще перевод артиллерии на конную тягу…[34] Германцы видят во всём этом целую систему враждебных к ним действий, и готовятся ответить тем же. Мы ждём больших осложнений…
Император посидел минуту молча, ковыряя свою огромную ладонь. Генералы и Таубе переглянулись, но тоже молчали.
– Ладно, хрен с ними! – сказал, наконец, государь. – Хочешь мира – готовься к войне. Теперь перейдём к вопросу, который касается нашего всеми любимого ротмистра.
И иронично при этом хмыкнул. Генералы также дружно, незлобливо ухмыльнулись, Таубе скорчил гримасу. Император имел в виду последнюю выходку барона. Тот отказался перевестись из Корпуса жандармов в гвардию, хотя его величество настаивал на этом, и перешёл в армейскую кавалерию. Общеизвестно, что вся армия дружно ненавидела гвардейцев даже не за преимущество в один чин, а именно за отсутствие «у них» звания подполковника. Ротный или эскадронный командир, пусть даже и заслуженный офицер, очень уж скоро получал там в погон два просвета. Таубе этой неприязни не желал, и вместо возвращения в кавалергарды прикомандировался к славному Нижегородскому драгунскому полку, заведомо отодвигая от себя на лишние шесть лет калоши.[35]
– Как, генерал, – обратился государь к Енгалычеву, – забыли уже англичане ту обиду, что нанёс им барон тогда в Лхасе?
– Да бес бы с ними, даже если и не забыли, ваше величество. Пора ротмистру возвращаться на «Крышу Мира». И наплевать нам при этом на Альбион четыре раза…
– Правильно. Итак, барон, настала ваша очередь вернуться туда, откуда вы временно, по необходимости отлучились.
Таубе глянул на всех сразу повеселевшим взором, придвинулся к столу; под ним тонко дзенькнула шпора.
– Ишь, как копытом-то бьёт, – повернулся государь к Обручеву. – Молодой, ни черта не боится. Только нет там, барон, ничего весёлого. Наглеют англичане, и за Индию свою дрожат, на хрен она нам не сдалась… Трудно нам на Памире, с сильным противником бодаемся, а не бодаться нельзя! Туркестан – огромный кипящий котёл. Русская власть там пока только на бумаге. Не защитим её, не выставим в горах твёрдой границы – всё потеряем, и хлопка опять не будет, и рынки от наших мануфактуристов уйдут. Главное же – подстрекаемый англичанами Афганистан. Коканд он в покое не оставит, и будет на наших южных границах не прекращающийся десятилетиями пожар… Понимаете, Виктор Рейнгольдович, что это такое? Огромная пороховая бочка под нашим боком, фитиль – в Кабуле, а спички в Лондоне.
– Понимаю, ваше величество. Прикажете отбыть немедленно?
Император посмотрел на Енгалычева, тот раскрыл лежащую перед ним папку и подвинул её к Таубе:
– Несколько дней на подготовку и ознакомление с ситуацией мы вам, конечно, дадим. Положение и впрямь очень серьёзное. Британцы действительно обнаглели: наши владения кишат шпионами. Пундиты – специально подготовленные туземные топографы – скрытно ведут картографирование местности, изыскивают караванные пути, переходы через перевалы, броды, проходимые для артиллерии дороги, и так далее. Большая Съёмка[36] весьма оживилась: она готовит и засылает в Кашгарию и Восточный Туркестан по пятьдесят новых пундитов ежегодно. «Крыша Мира», эта спорная территория между нами и британцами, быстро англизируется; пора поставить этому заслон. Мы наращиваем наше военное присутствие на Памире. В рамках этой программы вы, барон, едете туда для вступления в должность начальника разведочного отделения – старшего адьютанта штаба Туркестанского военного округа. С присвоением, кстати, вам за отличие звания майора.[37]
Все, как по команде, встали и пожали Таубе руку, причём первым это сделал государь.
Таубе, серьёзный и собранный, молча поклонился, взял енгалычевскую папку и вышел из царского кабинета. Оставшиеся до завтрака полчаса он изучал в помещении охраны секретные бумаги. За простым, но сытным завтраком с императорской четой, Обручевым, Енгалычевым и дежурным флигель-адьютантом говорили только о недавней коронации. Освободившись, наконец, барон приехал на двенадцатичасовой машине из Гатчины в столицу. Первым делом он купил в магазине офицерских вещей на Невском майорские погоны с двумя просветами и двумя звёздочками. Надо было, по обычаю, спрыснуть новое звание. Как говорит Лешка Лыков, целковому голову свернуть. Но с кем? Лучше всего, конечно, с тем же Лыковым. Последний раз они виделись месяц назад, когда шлялись по городу втроём – третьим был Федька Таубе, двоюродный брат и тоже барон, и горячо при этом спорили. Подъесаул Оренбургского казачьего войска, Федька намеревался перейти на службу в Отдельный жандармский корпус и просил у родственника совета и протекции. Виктор и Алексей настойчиво, но безуспешно, его от этого отговаривали. Наконец, устав, Алексей ткнул казака-барона крепким пальцем в грудь и спросил:
– Ну, объясни: почему тебе всё-таки хочется идти именно в жандармы? Там ведь служба тяжёлая и неблагодарная, мёдом не намазано…
Федька похлопал белесыми немецкими ресницами и неожиданно ответил:
– Призванье чувствую. Именно у них быть мне командиром![38]
Виктор и Алексей рассмеялись, и все трое пошли обедать в «Лейнер». Снова, что ли, туда махнуть? Но сначала надо было избавиться от секретной папки. Барон зашёл в дом номер 12 по Адмиралтейскому проспекту, где в здании Военного министерства квартировала, под вывеской Военно-Учёного комитета, русская военная разведка. Оставил там в личном несгораемом шкафу полученные от Енгалычева бумаги, вышел, весело свистнул и сказал часовому загадочные слова:
– Бам-и-Дунья.[39]
Отойдя шагов на двадцать, Таубе воровато оглянулся, вынул из кармана майорские погоны, любовно их погладил и снова убрал. Посмотрел вдоль улицы, словно ища знакомых. Эх, где ты, Леха, друг сердешный? Выпить не с кем…
Глава 5
Сунуло Ерёмушку к семи чертям
Лыков очнулся в опрятной комнатке с одним, плотно занавешенным, окном под самым потолком, видимо, в полуподвале. Кровать, стул с висящим на спинке сюртуком, да образ в углу. Судя по приглушенному свету – утро.
Голова у Алексея сильно болела, во рту было противно горько от веротина, но помнил он все хорошо и сразу же сел в кровати, готовый действовать. Где он? В «Трех Иванах», в задних комнатах, или его куда-то перевезли?
Алексей бесшумно встал, обулся – сапоги стояли возле, накинул сюртук, взял картуз и потянул тихонько дверь. Та оказалась незаперта. Он вышел в коридор – пусто. Открыл вторую дверь, и оказался в большой комнате с горкой и длинным обеденным столом. За ним восседал Чулошников и щелкал костяшками счет, записывая что-то в тетрадку; перед ним, сложенные в несколько стоп, лежали кредитные билеты.
– Выспались, Алексей Николаевич? – приветливо спросил он, глядя на Лыкова поверх очков спокойными светлыми глазами.
– Не то слово, Прохор Демидыч, – в тон ему ответил Алексей. – С вашего веротрина ох как славно спится, можно и вовсе не проснуться.
– Догадались-таки, – довольно констатировал трактирщик. – А если обиделись на меня, то зря. Иначе и быть не могло, сами должны понимать. У нас тут чужих не жалуют.
– Как не понять. Скажите лучше – проверили меня уже, или как? Бумаги вон забрали… вместе с деньгами.
Чулошников уважительно хмыкнул:
– Приятно иметь дело с умным человеком: ни обид, ни скандалов. Спите вы, Алексей Николаевич, уже вторые сутки. За это время мы нашли двух свидетелей, подтвердивших вашу личность. Про инобытие ваше послушали… Бумаги вам сейчас вернем, деньги тоже – мы не мелкая шушера – да и отпустим с Богом. Вы человек нам чужой, не фартовик и не деловой, но и не опасный. Разойдемся с миром, да и все. Куда теперь направитесь? Флагге-то вашего замели.
– Ляд с ним, с Флагге. Мелко это для меня, какого-то поганого шулера от заслуженных тумаков оборонять. Я серьезную службу ищу, у серьезного человека, где не только кулаки нужны, а еще и голова. Его превосходительство господин Ратьков, говорят, ищет помощника главноуправляющего, специалиста по 15-му тому; к нему наведаюсь.[40] У него хозяйство большое, дел много, авось договоримся. «Виленцы» опять же зовут консультантом по военному делопроизводству. Сашка-Блинодел[41] в долю приглашает – ему сбыт нужен, а у меня на Москве и в кавказских губерниях хорошие знакомства среди староверов, там сколь хошь «блинов» уйдет. Не пропаду! Верните бумаги, чайку на дорожку налейте, да и впрямь разойдемся с миром.
Чулошников долго, внимательно смотрел на Алексея, словно хотел залезть ему в душу. Крутил-крутил седой ус, потом что-то надумал и стукнул негромко кулаком в стену. Дверь за его спиной открылась, вошли и степенно сели два богатыря, что давеча маячили у Лыкова за спиной.
– Это Челубей, а это – Пересвет, – представил их трактирщик. – Верните, ребята, господину Лыкову его бумаги и деньги.
Челубей выложил на стол двести рублей кредитными билетами и досрочными купонами[42], документы Лыкова и в отдельном конверте – Георгиевский крест и две медали. Алексей молча рассовал все это по карманам, взялся было за картуз, но Чулошников остановил его:
– А может, вам и у нас занятие найдется? Давайте покалякаем: что можете, чего хочется, какие деньги за какие дела готовы получать…
– А где это – у вас? В трактире «Три Ивана» Тузика воспитывать?
Челубей с Прохором Демидовичем рассмеялись, а Пересвет грохнул кулачищем по столу и свирепо выпучил голубые, как небо, глаза:
– Он, вишь, еще и смеется, фитюк! Да на хрен он нам сдался! Я таких троих одной левой! Пусть катится в свою Петроковскую губернию паненок щипать, а мы тута и сами обойдемся.
Чулошников зыркнул на гиганта:
– Ты, Ванятка, помолчи – не твоего умишка вопрос! Человека велено сыскать, штучного, пригодного для наших дел. Оборотистого да боевитого. Возможно, Лыков и есть как раз нужный человек. Аттестация на него из Пскова самая наилучшая. Не мешай нам разговаривать, а то враз выгоню из комнаты.
Челубей тем временем пристально рассматривал Алексея, потом вдруг протянул ему через стол крепкую ладонь:
– Яков Недашевский.
Лыков подумал секунду и молча пожал поданную руку.
– Ну, вот и познакомились, – констатировал трактирщик. – А Пересвет позлиться, да и тоже отойдет, потому, как деваться ему некуда будет. Насчет же службы у нас имею прояснить: служба будет при первой гильдии купце Анисиме Петровиче Лобове по его торговым и иным интересам. Преимущественно по иным.
Лыков сделал серьезно-уважительное лицо:
– Про господина Лобова я хоть и немного, но наслышан; какие у него «иные» интересы, могу предположить. Служить у него дело достойное, спору нет, да только я не в любом качестве могу. Мирное население я трогать не привык, потому, как солдат, а не дергач[43]. Шушеру уголовную гонять – другое дело, ее не жалко. Но и там мокрушничать зря я не большой любитель: все ж за это в Сибирь посылают. Только при условии, что свои же не сдадут. И жалование хочу приличное. Нужен ли я вам такой?
– Во! еще и ломается, фря! – заорал Пересвет. – Свиная рожа везде вхожа. Полгорода таких, что с почтением за «синенькую» любого удавят, да еще и сдачи два рубли принесут!
– У сочинителя Пушкина в «Руслане и Людмиле» – советую почитать – про меня хорошо написано, – спокойно отвечал ему Алексей.
– Это где же?
– А там, где «еду, еду, не свищу, а наеду – не спущу».
– Ну, ты, ярыжник! – взвился немедля Пересвет. – Вчера пришел, а нынче уж идолы кажешь?[44] Я те их щас повыбью! Запечатаю в ящик по самый хрящик!