Владимир Носков
Афоризмы. Русские мыслители. От Ломоносова до Герцена
ОТ НЕВЕГЛАСИЯ К ВЕРШИНАМ МЫСЛИ
В прошлом году в серии «Библиотека мудрости» издательства «Аванта+» вышел сборник «Русская классика в афоризмах. Золотой век». Настоящая книжка не только дополняет предыдущую, но и расширяет временные ее рамки. Представлены авторы XVIII века – славные предтечи деятелей золотого века русской культуры. И XIX века – времени ее расцвета. И не только потому представлены, что их мысли, суждения любопытны сами по себе. Более широкий исторический обзор позволяет читателю основательнее проследить пути-перепутья отечественной мысли.
I
Конечно, каждый человек мыслит, рассуждает, высказывает свое мнение по множеству вечных и сиюминутных вопросов. И все-таки мыслителями принято называть тех людей, кто делает это профессионально, для кого труд ума, любовь к мудрости – смысл жизни.
В первую очередь к мыслителям относят философов. Здесь не время и не место разбираться в том, чем философская мысль отличается от прочих. Зато уместно напомнить, что еще недавно в нашей стране оригинальной, системной философии не было вообще. Не зря Н. О. Лосский (1870–1965) начинает свою «Историю русской философии» с анализа работ славянофилов и западников, а это уже середина XIX века. Да что там философия – зачатки социального сознания, широкого просвещения появились при Петре Великом, насаждались его державной дубиной. Раньше попытки не удавались – типографию Ивана Федорова, например, москвичи сожгли, а сам мастер бежал во Львов. Навсегда.
Первый историк русской философии Густав Шпет (1879–1937) назвал периоды Киевской и Московской Руси по-старинному – «невегласием». В те времена книжность удовлетворяла лишь религиозные потребности, да и то с пятого на десятое. «Сколько древние русские поучения и слова говорят о низком культурном уровне, о дикости нравов и об отсутствии умственных вдохновений у тех, к кому они обращались, столько же они свидетельствуют об отсутствии понимания задач истинной умственной культуры у тех, от кого они исходили». Народ на Святой Руси был благочестив, но невежествен до того, что при Борисе Годунове едва треть населения знала «Отче наш», не говоря о других молитвах. Густав Шпет видел причину столь плачевного положения в огромной политической и идеологической ошибке: «Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории?» В итоге только бахвальство: Москва – третий Рим, но обойдемся без «еллинских борзостей» и пакостного латинства. Просветитель Юрий Крижанич (1617–1683) даже из тобольской ссылки обещал величие России и единение славян, заодно учил власти «немцев избегать и ненавидеть их, как дьяволов и драконов». У них, у немцев, до того дошла «телесная распущенность», что в горнице на пол плюнуть нельзя: служанка тотчас подотрет…
Петр Великий решительно прервал традицию невегласия. Он многого сделать не успел, но вектор российской жизни изменил бесповоротно. И если в XVIII веке науки и искусства стали робко давать обнадеживающие ростки, то философия в ее национальном характере – растеньице нежное, ей заботливый садовник нужен. Традиция нужна, школа. На выучку по воле императора пошли к тем самым немцам. Лейбниц и Вольф лично способствовали еще Петру, потом стали авторитетами Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель. Нет, конечно, и Вольтером баловались, и англичанами, но больше для фронды, а у немцев именно учились. Десятилетиями накапливался, сортировался и отливался в недрах родного языка необходимый для самостоятельного мышления инструментарий – терминология, понятийный аппарат, категории диалектики. В итоге братья Аксаковы заспорили с Чаадаевым и Герценом, а там и до гениальных прозрений Владимира Соловьева рукой подать.
(К нашей теме не относится, но уж очень хочется напомнить, что учеба учебе рознь и ученик ученику тоже. Авторитет немцев как учителей обернулся для России очередной роковой ошибкой. Слишком прагматично, по зубрежке, а не по духу восприняли у нас Маркса в политике, а Ницше в искусстве. Чем эта инерция ученичества обернулась в XX веке – слишком хорошо известно. А ведь сам Маркс дважды ехидно замечал: я, мол, кто угодно, только не марксист. Но русские студенты, учась на рубеже веков в Марбургах и Гейдельбергах, всего Маркса не читали, их вполне устраивал «Коммунистический манифест». Что уж говорить о пресловутом рабочем классе.)
II
Итак, национальной философии в XVIII веке не было, но это не значит, что не было социальной мысли. А вместе с ней, вместе со всеми общественными движениями бурно развивался и язык.
Вообще любой востребованный обществом язык – «живой как жизнь» и изменяется, обогащается вместе с жизнью. А для русского в ту эпоху были особенные условия. Развитие промышленности, освоение новых земель, закладка будущих городов (то на Урале Татищевым Пермь и Екатеринбург, то у «синего моря» Потемкиным Одесса и Николаев), новые международные связи… Ломоносов в 1764 г. сетует: «Между тем издана во Франции карта американских морских путешествий Чирикова и Берингова», а мы опаздываем! За век, от силы полтора, язык стал другим настолько, что сегодня мы не можем понимать без перевода переписку Ивана Грозного и Андрея Курбского. Да что там Грозный! Вяземский в 1823 г. писал: «Язык Ломоносова в некотором отношении есть уже мертвый язык». Между тем именно Ломоносов «преобразовал язык наш, созидая образцы во всех родах» (Батюшков, 1816).
У нас справедливо подчеркивают выдающуюся роль Пушкина в становлении современного языка. Не забудем только, что гений много создает, а еще больше завершает, закрепляет, венчает дело многих. Пушкин на грани веков дремал то в крестьянской зыбке, то в классической колыбели; то Арина Родионовна его баюкала, то хариты с Лелем качали. А Карамзин и братья Тургеневы писали уже вполне по-пушкински, и мы их прекрасно понимаем.
Где язык – там и литература. В бездонную копилку изречений писатели и поэты, критики и публицисты всегда вносили гораздо более весомый вклад, чем философы. Объяснений по крайней мере два – прозаическое и поэтическое.
Давно известно, что в любой области знания специалисты вынуждены создавать свой специфический, отличный от расхожего язык. На таком специальном языке даже русские слова звучат иностраннее латинских, а уж многоэтажное™, неуклюжести его предложений позавидовали бы строители Вавилонской башни. Такой язык с легкой руки Герцена (см. «Былое и думы», гл. XXV) называют «птичьим». Редкие ученые мужи этот недостаток сознают, еще меньше умеют доходчиво, популярно излагать свои мысли. А афоризм, меткое изречение не совместимы с «птичьим» языком: если ученому вдруг повезет найти удачную крылатую фразу, она сразу заставит его добавить свежести, легкости и другим местам своего сочинения.
Второе объяснение ярко обосновал французский философ и математик Рене Декарт: «Может показаться удивительным, что великие мысли чаще встречаются в произведениях поэтов, чем в трудах философов. Это потому, что поэты пишут, движимые вдохновением, исходящим от воображения. Зародыши знания имеются в нас наподобие огня в кремне. Философы культивируют их с помощью разума, поэты же разжигают их искусством воображения, так что они воспламеняются скорее». Поспорить с аргументацией Декарта можно, но сам факт неоспорим. Чтение хорошей изящной литературы развивает способность мыслить значительно скорее, нежели ученые труды по логике. Да и читать их приятнее – в трактатах редки искрометные фразы, чеканные афоризмы, остроумные сентенции.
Существенно то, что в России тех времен никакой другой общественной трибуны, кроме литературы, не было. Она поневоле заменяла и парламент, и суд присяжных, и другие демократические институты, и еженедельные издания с их неизбежной, но в меру необходимой «желтизной». Отсюда публицистичность, кураж всех этих многочисленных басен, записок (якобы сугубо личных), авантюрных и плутовских романов. А в публицистике – как обойтись без меткого слова, без ироничной насмешки? Это к тому, что среди русских мыслителей литераторы на первом месте.
III
Иной читатель может сказать, что по четкости и краткости, по красоте изложения суждений писатели начала Золотого века (тем паче их предтечи) сильно уступают нашим современникам – лучшим представителям афористики. Это правда, до Евгения Евтушенко или Игоря Губермана им далеко. Да только какой толк судить их строго – ведь они по сути еще школяры, учатся в классах Шамфора и Лихтенберга, Паскаля и Монтеня. К тому же специально афоризмы они писали редко, других забот на общественной ниве хватало. Вот погодите – заявит о себе Козьма Прутков… Но наследство, которое они нам оставили, драгоценно само по себе, без привлекательной упаковки. Не эвристичнее ли вчитаться в их размышления повнимательнее?
Тем более что очень многое из написанного двести лет назад злободневно и сегодня. Ну, человеческие пристрастия, пороки и душевные подвиги – это понятно, это вечное для всех. Но в нашей стране веками одни и те же грабли, и мы даже гордимся ими, наступаем на них с упоением и гордостью. Такой у нас характер, особенный такой. А изучение и толкование его началось именно в XVIII веке.
Как правило, самые удачные, ставшие классическими афоризмы (народные поговорки, пословицы) – плод коллективного творчества на протяжении десятилетий, а то и веков. Дени Дидро как-то заметил: «Среди покойников находятся такие, которые приводят в отчаяние живых», а спустя поколения эта мысль обрела броское и запоминающееся выражение в поговорке: «Мертвый хватает живого». Блестящий Вяземский долго и нудно упрекал Мицкевича за то, что тому не хочется писать, не рассчитывая на благодарного читателя. А наша современница Новелла Матвеева заменила уговоры резонера эффектной насмешкой:
Без зачинателя Барклая не было бы завершителя Кутузова. Всегда кто-то должен начинать, бормоча про себя формулу Пикассо: ты делаешь первый, а потом приходит второй и делает это красиво. Возможно, счастливый читатель этой книжечки увлечется какой-то глубокой, оригинальной, но несколько коряво для нашего уха выраженной мыслью. И озвучит ее в своем изложении, а другим останется завистливо восхищаться шедевром.
Пользоваться книгой легко. Каждая цитата в сборнике снабжена набором чисел. Первое после имени автора число – это порядковый номер произведения в указателе имен и произведений. Далее идут номера частей или глав – в зависимости от объема произведения. Бывает, что часть или глава не имеет нумерации, тогда приводится ее название. Так что каждый читатель может взять указанное произведение и прочесть его полностью или просто проверить составителя.
Владимир НосковБОГ И ЧЕЛОВЕК
(М. В. Ломоносов, 2)
Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже́ у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет.
(М. В. Ломоносов, 11)
Однако многие суть и в христианстве столько богонеистовые, которые нас клятвенно и ныне уверяют, что они, особливо в недугах, действительно видели рай и ад и что первый представлялся им прекраснейшим садом, преисполненным веселия, а другой преужасным котлом, клокочущим несгораемою некоею жирною материею, и что они при всем таком привидении, будучи с душою и телом на сем жилище, видели Бога, которого они и в гадании не познают, лицом к лицу, и дьяволов также… Словом, от невещественных привидений больше суеверия, многобожия и зла рождается в свете, нежели от каких других причин.
(Д. С. Аничков, 1, 2)
Простой и непросвещенный народ склонен к многобожию и закосневает в оном.
(Д. С. Аничков, 1, Положения)
Невежественные токмо народы понимают Бога страшным и неприступным в своих мыслях.
(Д. С. Аничков, 1, Положения)
(Г. Р. Державин, 4)
Благоразумнейший монарх во своем выборе может ошибиться; но Всевидящий не может обмануться, следовательно, по справедливости можем мы то для себя великою честию почитать и тем гордиться, что Бог нас из многих других возможных веществ в человеков избрал, человеками создал и человеками сотворил.
(Н. И. Новиков, 5)
Итак, сия мысль, что Всевысочайшее существо беспрестанно об нас помышляет и преимущественно пред всеми другими творениями об нас печется, не долженствует ли вперять в нас почтение к самим себе?
(Н. И. Новиков, 5)
(Д. И. Фонвизин, 1)
Бог потому и всемогущ, что не может делать ничего другого, кроме блага; а дабы сия невозможность была бесконечным знамением Его совершенства, то постановил Он правила вечной истины для Самого Себя непреложные, по коим управляет Он вселенною и коих, не престав быть Богом, Сам преступить не может. Государь, подобие Бога, преемник на земле высшей Его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановив в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным государем.
(Д. И. Фонвизин, 3)
Сам Бог в одном Своем качестве существа всемогущего не имеет ни малейшего права на наше повиновение… Все право на наше благоговейное повиновение имеет Бог в качестве существа всеблагого… Существу всеблагому может ли быть приятно повиновение, вынужденное одним страхом?
(Д. И. Фонвизин, 3)
…У кого чаще всех Господь на языке, у того черт на сердце.
(Д. И. Фонвизин, 4, 5, 4)
(В. В. Капнист, 7)
(И. И. Дмитриев, 6)
Я шел по улице и остановился перед печатным объявлением, приклеенным к стене одного дома; оно окружено было множеством отрывков старых и новых, оставшихся от объявлений, которые были в разное время приклеены на том же месте: одни были свежи, другие стары, третьи совсем истлели и позеленели от сырости. Это картина света. Здесь все для прохожего, для души человеческой. Все, и в частной и в общественной жизни; самые общества, века, империи и народы не что иное, как эти объявления для проходящего. Читай и пользуйся. Мир существует только для души человеческой. Бог и душа – вот два существа; все прочее – печатное объявление, приклеенное на минуту.
(В. А. Жуковский, 8, 20 января 1821 г.)
…Нужны катехизисы, то есть положительные догматы, которые бы удерживали библейскую беспредельность. Хороших у нас еще нет, но и везде были они поздним явлением. Оттого стражи Церкви запрещали вход в Библию без провожатых, то есть без комментариев и без проповедников.
(А. И. Тургенев, 13)
В одном я уверен: нам не время быть протестантами. Мы скороспелки легких умов…
(А. И. Тургенев, 13)
…Библия есть только закон нравственный, всеобщий источник законов частных и положительных.
(А. И. Тургенев, 13)
(Ф. Н. Глинка, 3)
Вечные законы установлены не для человека, но для человечества… Люди умирают, но человечество не ведает смерти.
(Ф. Н. Глинка, 8, 10)
Повинуемся судьбе не слепой, а зрячей, ибо она есть не что иное, как воля Творца нашего. Он простит слабость нашу: в Нем сила наша, а не в самом человеке, как говорят стоики.
(К. Н. Батюшков, 8)
Систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия минутного, они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает.
(К. Н. Батюшков, 11)
Первый наш долг: благодарность к Творцу. Но для исполнения его надобно начать с людей. Провидению угодно было связать чрез общество все наши отношения к Небу.