Из какого-то темного угла Грибу ан вытащил длинную абордажную саблю и свирепо пролаял – даже мне было слышно:
– Это ты… это ты… больше некому!
В ответ его жена растерянно заныла:
– А я тебе говорю, не может быть! Абсолютно не-воз-мож-но!
Я счел за лучшее не повторять столь хорошо удавшуюся шутку, опасаясь сделать какое-нибудь неизвестное открытие, и уразумел, что в Мальпертюи сокрыта еще одна тайна.
Как-то утром на той неделе, когда мне исполнилось двадцать лет, я спустился в кухню: Элоди растапливала печи, чтобы приготовить завтрак. Доктор Самбюк составлял ей компанию – смаковал глоточек испанского вина и грыз печенье.
– Элоди, – попросил я, – дай мне ключ от нашего дома.
– От нашего дома? – удивилась няня.
– Ну да, от нашего дома на набережной Сигнальной Мачты – собираюсь туда наведаться после завтрака.
Впервые после переезда в Мальпертюи я намеревался на несколько часов отсюда улизнуть. Элоди колебалась, на ее прямодушном лице отразилась явная боязливость и осуждение.
Самбюк принялся напевать:
– Когда вырастают крылья…
Элоди покраснела и тихо промолвила:
– Постыдился бы…
– А почему, – возразил доктор, – совсем даже наоборот. Если император Катая жил, окруженный восхищением, почитанием и любовью семи миллионов своих подданных, так это потому, что уже в возрасте десяти лет он содержал семьсот жен.
– Я его нянчила, вот такого малыша, и подумать только…
Элоди отвернулась, и я услышал подавленное всхлипывание.
– И все-таки, Элоди, дай мне ключ.
Тяжело вздохнув, она подошла к огромному комоду, пошарила в ящике и молча протянула мне ключ.
Сердце мое странно и сладостно щемило, когда я уходил из кухни; на темной лестнице послышалось шуршание женского платья, но обнаружить никого не удалось.
За завтраком я едва прикоснулся к еде, чем вызвал насмешки кузена Филарета – он-то воздал должное плотным мясным блюдам и не менее сытным кушаньям из птицы. Я исподтишка наблюдал за остальными, как будто малейший неосторожный жест мог выдать план чудесной эскапады.
Но, как обычно, у них не вызывало интереса что-либо новое, если оно не наполняло тарелки.
Дядя по-прежнему пялился на погруженную в задумчивость Нэнси; Самбюк растолковывал Филарету тонкости меню; сестры Кормелон, за исключением сдержанно улыбающейся Алисы, ели будто по особому заданию; тетя Сильвия подчищала тарелку краюхой хлеба; Эуриалия развлекалась игрой солнечных лучей в своем бокале; Грибуаны неслышно скользили от одного сотрапезника к другому, словно куклы на колесиках.
Уже переступив порог Мальпертюи, я вдруг ощутил страх таинственного постороннего вмешательства, которое могло помешать выполнить намеченное.
Я испуганно оглянулся вокруг, но в обычно царивших здесь сумерках ничто не шевельнулось, только бог Терм издали смотрел на меня белесыми каменными глазами.
Улица встретила приветливой улыбкой; косой луч солнца осветил воробьиную битву за соломинку, издалека доносилась скороговорка торговца свежей рыбой.
Я переключил внимание на людей, возникающих передо мной в золотистой дымке: обыкновенные невыразительные лица прохожих, спешащих по своим будничным делам; они вовсе не замечали меня, я же был готов расцеловать эти незнакомые физиономии.
На горбатом мосту через речку с зеленоватым течением какой-то старикашка углубился в созерцание опущенной в воду лески.
– Холодновато сегодня, а все же два леща есть! – прокричал он, когда я шел мимо.
Перед витриной булочной неловкий подмастерье, весь обсыпанный мукой, невзначай наклонил корзину, из нее посыпались свежие, еще дымящиеся хлебцы; в открытом окне кабачка с настежь распахнутыми шторами двое, не выпуская изо рта раскуренных трубок, торжественно чокались голубыми фарфоровыми кружками, увенчанными шапками пены.
Все эти безыскусные картинки дышали жизнью: я жадно глотал чуть морозный воздух улицы, в котором, казалось, слились и аромат горячих хлебов, и вкус пенного пива, и журчание бегущего потока, и ликование старого рыболова.
Сразу за углом набережной Сигнальной Мачты виден наш дом с опущенными зелеными ставнями.
Ключ туго повернулся в замочной скважине, и дверные пружины слегка заскрипели – мягкий упрек за долгое отсутствие, высказанный добрым и тихим домом моего детства.
Я отсалютовал величественному и суровому Николасу Грандсиру в раме с потускневшей позолотой и помчался в маленькую гостиную: сколько безмятежных часов проведено здесь!
В воздухе витал легкий запах прели и затхлости, но в очаге были приготовлены дрова.
И стоило взыграть первым языкам пламени, как дом окончательно пробудился и встретил меня с привычным радушием. Широкий диван, на который Нэнси набросала несусветное множество подушек, так и приглашал прилечь, за стеклами шкафа всеми цветами спектра поблескивали переплеты книг – заброшенных, но уже навечно запечатленных в памяти.
Кокетливые безделушки делали вид, будто налет пыли ничуть не умаляет их прелести, розово-полосатые раковины при моем приближении вновь приглушенно запели вечную песнь моря. Бесчисленные приветствия, слившиеся в дружеское объятие, исполненное ласки и участия, звали остаться здесь подольше.
В углу каминной полки лежали трубка вишневого дерева и табакерка из покрытой глазурью керамики, забытые аббатом Дуседамом.
Несколько опасаясь терпкого табачного соблазна, я все же с умилением вспомнил моего славного наставника, набил и раскурил трубку.
До сих пор удивляюсь, сколь триумфальным оказалось мое приобщение раю курильщиков: организм отнюдь не возмутился, напротив, с первых же затяжек я изведал полнейшее удовольствие.
Я весь отдался наслаждению тройным счастьем – временно обретенной свободой, старым добрым окружением и одиноким посвящением в табачное таинство, – и радость заставила на время забыть про смутное ожидание…
Ожидание неизвестно чего, но, выходя из Мальпертюи, я был уверен – ожидание непременно сбудется.
И теперь назвал свою уверенность вслух:
– Я жду… Я жду…
Призывая в свидетели окружающие вещи, я вопрошал слегка запыленные безделушки, гулом прибоя зовущие морские раковины, тонкие завитки голубого дыма.
– Я жду… я жду…
И внезапно в ответ раздалось робкое звяканье колокольчика в прихожей.
На миг сердце замерло в груди от страха, я весь сжался в уютном тепле диванных подушек.
Звонок позвал вновь – настойчиво и нетерпеливо.
Казалось, целая вечность минула, пока я встал с дивана, прошел мимо портрета Николаса Грандсира, открыл входную дверь.
В мягком золоте послеполуденного солнца вырисовывался силуэт, лицо скрывала вуаль. Гибкая фигура бесшумно скользнула в холл и дальше, в гостиную с диваном.
Вуаль упала, я узнал эту улыбку… сильные руки легли мне на плечи – и я склонился под их тяжестью, жгучие губы впились в мои…
Алиса Кормелон пришла… Теперь я был уверен, что ждал именно ее, она и должна была прийти…
Пылающие поленья наполнили гостиную знойным смолистым ароматом, табачный дым смешался с запахом пряностей и меда, а на тканый шерстяной ковер с мягким шелестом упали вуаль, платье Алисы, источая пьянящее дыхание роз и амбры.
На потемневшие скаты крыш спустились сумерки, в золе камина догорал огонь, и темные воды залили зеркала, когда Алиса уложила свои слегка растрепанные длинные густые волосы цвета гагата и эбенового дерева.
– Пора уходить, – прошептала она одним дыханием.
– Давай останемся здесь, – отчаянно воспротивился я, сжимая ее в объятиях.
Без малейшего труда Алиса освободилась из этих жалких оков – совершенная форма ее рук, словно изваянных из слоновой кости, таила силу под стать стальной силе воли.
– Значит, мы вернемся сюда еще…
Уже стемнело, и я не мог видеть выражения ее глаз.
– Возможно, – вздохнула она.
Пленительные очертания тела, поведавшего мне свои тайны, вновь скрылись под платьем, накидкой, вуалью.
Вдруг Алиса схватила меня за руки – она вся трепетала.
– Слушай… кто-то ходит по дому!
Я прислушался, и меня пробрала дрожь: явственно приближались тяжелые медленные шаги, и этот приглушенный звук безжалостно всколыхнул, разорвал тишину.
Невозможно было различить, спускался ли кто-то с верхнего этажа или поднимался из подвала, но звук шагов пронзил, заполнил все пространство и тем не менее не отражался от стен, не будил отголосков.
Шаги миновали холл и внезапно оборвались у двери гостиной, где мы с Алисой замерли, окаменев от ужаса.
Сейчас дверь медленно повернется на петлях и…
Дверь не отворилась.
Звучный и торжественный голос медленно произнес в вечерней тьме:
– Алекта! Алекта! Алекта!
Один за другим три размеренных удара в дверь – три раза мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди, точно удары сотрясли изнутри самое мое естество.
Алиса пошатнулась, выпрямилась и быстрым движением распахнула дверь.
Холл был пуст, зеленоватая полоска, словно потерявшийся лунный блик, протянулась сквозь витраж.
– Идем, – приказала она.
Мы очутились на улице; в мягких сумерках один за другим зажигались огни.
– Алекта…
Гневное восклицание, и боль в моем плече, будто сжатом тисками.
– Никогда… слышишь? Никогда… не произноси больше этого имени, иначе горе и ужас тебе!
У поворота на мост она покинула меня не прощаясь; не знаю, какой дорогой она добралась в Мальпертюи раньше меня, а я ведь шел кратчайшим путем и не мешкал ни секунды.
Элоди взяла у меня ключ и ничего не сказала.
Я присел к очагу, в кастрюлях на огне тихо истекало слезой жаркое.
– Элоди, я захватил с собой из нашего дома трубку и табакерку аббата Дуседама – кажется, мне доставит огромное удовольствие курить.
Только что вошедший доктор Самбюк одобрительно подхватил:
– Рад этому, мой мальчик. Если вы курите трубку, значит, под крышей Мальпертюи появился еще один мужчина, а Бог свидетель – не так уж здесь много мужчин!
Элоди по-прежнему молчала и явно пребывала в дурном расположении духа.
Я вышел из кухни, Самбюк за мной.
На лестнице маленький доктор взял меня за руку.
– Слушайте!
Издали доносились стенания.
– Это Лампернисс – лампы снова гаснут!
И доктор удалился припрыгивающими птичьими шажками.
В вестибюле я наткнулся на Нэнси, сестра увлекла меня в угол к богу Терму; при свете лампы под стеклянным колпаком она внимательно оглядела меня.
– О, Жижи, что происходит? Что случилось? Ты на себя не похож… за несколько часов, пока мы не виделись. Ты… ты весь в отца… на портрете…
Она хотела поцеловать мои волосы, вдруг отпрянула, словно пронзенная болью.
– Ты пахнешь розой и амброй… о, мой Жижи!
И убежала в темноту, безудержно рыдая.
Я остался стоять, прислонившись к постаменту каменного бога; где-то во тьме бесконечно печальный голос произнес:
– Богиня плачет… похищен свет ее очей и сердца!
Вечер завершился в ротонде гостиной: шахматы, вист и вышивание – вышивание, вист и шахматы.
Алиса, вопреки обыкновению, ни разу не ошиблась за всю игру и смущенно покраснела, заслужив похвалу.
Эуриалия встала, выронив карандаш из непослушных пальцев, и обогнула большой стол, за которым расположились игроки.
За спиной Алисы она остановилась и якобы заинтересовалась игрой; я сразу заметил, что она вовсе не рассматривает раскрашенные кусочки картона – взгляд ее был прикован к шее Алисы, белой, удлиненной, бесподобно грациозной шее – о, с какой болью расставались с ней мои губы!
Эуриалия вся вибрировала, будто одержимая чуждой злой волей, руки ее поднимались все выше, выше к этой белой шее.
С улыбкой на устах Алиса думала о своем, не подозревая о безмолвном гневе моей кузины.
Что до меня, то мне вовсе не было страшно, напротив, гордость и торжество обуревали мою душу.
«Она ревнует! Эуриалия ревнует!»
Даже не задаваясь вопросом, догадывается ли кузина о моем дерзком любовном похождении, я про себя ликовал:
«Она ревнует!»
И почти желал, чтобы хищные ногти впились в шею жертвы, однако кульминации не последовало: руки Эуриалии опустились, скрылись в складках черного платья; снова медленно обойдя стол, она теперь включила в этот круг и меня и оказалась за моей спиной.
Я пристально всматривался в стоявшее неподалеку трюмо, совершенно темное из-за скромного освещения комнаты.
Внезапно во мгле вспыхнули два зловещих светлячка – уже второй раз я увидел впившиеся в меня глаза тигра, только в этот миг они горели не загадочным опаловым светом – из них рвалось пламя неописуемой ярости.
Я не обернулся.
Глава пятая
Exit диделоо… Exit нэнси… Exit чиик…
Некоторые злодеяния подлежат только божественному отмщению.
КНИГА ЕНОХА
Уже далеко не впервой подкараулив на лестнице Алису, я украдкой передал ей записку с просьбой о повторном свидании в доме на набережной Сигнальной Мачты.
Заканчивалась записка мольбой: «Положите ваш ответ под изваяние бога Терма».
Но Терм и Купидон, покровитель влюбленных, – разные боги; на третий призыв, настойчивый и горестный, последовал отклик – квадратик бумаги с кратким «Нет!»
Все мои ухищрения добиться свидания с младшей из дам Кормелон были бесполезны.
Я подстерегал Алису, как охотник подстерегает жертву, она уклонялась от встреч с ловкостью, граничащей с издевкой, – и так продолжалось до тех пор, пока я случайно не открыл причину ее упорства; это открытие разбило мне сердце.
Случилось это в один ничем не примечательный день, когда Мальпертюи затих в своем странном оцепенении; все таинственное и ужасное, сокрытое в доме, то ли на время исчезло, то ли замерло, собираясь с силами.
В желтой гостиной, столь враждебной присутствию кого бы то ни было, что туда редко кто заходил, сидел дядя Диделоо и что-то быстро писал.
В приоткрытую дверь я видел его, склоненного над листом бумаги, – на лбу испарина, глаза лихорадочно блестят.
Торопливо просушив исписанный лист промокательной бумагой из бювара, дядя запечатал конверт и быстро покинул комнату.
Я моментально проскользнул в гостиную и схватил бювар.
Почерк у дяди Диделоо оказался крупным и понятным, его гусиное перо оставляло довольно толстые чернильные линии, так что на промокательной бумаге отпечаталась точная копия написанного, только в зеркально отраженном виде.
Делом одной секунды было поднести промокательную бумагу к изобличающему зеркалу. О, мое сердце, мое бедное двадцати летнее сердце…
Обожаемая Алиса!
Хочу вновь с тобой свидеться, однако наши встречи в Мальпертюи становятся совсем небезопасными. Хоть я и успокаиваю себя непрестанно, что нас не подозревают, но чей-то внимательный и зловещий взгляд, я чувствую, следит за нами из черной мглы. Необходимо вырваться на пару часиков из этого окаянного дома. Я был занят поисками убежища, которое надежно укрыло бы наши ласки, – и нашел!
Запомни хорошенько адрес: улица Сорвиголовы, дом семь.
Эта улочка мало кому известна, начинается она от площади Вязов и кончается на Гусином Лугу.
В доме номер семь живет мамаша Груль: старуха весьма жадна до денег, наполовину слепая и глухая, да не настолько, чтобы не услышать тройной звонок, – по такому звонку она откроет дверь в любое время. Итак, тебе откроют хоть в полночь, никогда не узнают и даже не взглянут в твою сторону. Поднимешься по лестнице на площадку с двумя дверями.
Комната, НАША КОМНАТА, выходит на палисадник и обязательно тебе понравится – у мамаши Груль во времена ее расцвета, сдается, был неплохой вкус.
Жду тебя сегодня в полночь. Из Мальпертюи уйти несложно: если не слишком настаивать на висте, все улягутся в десять часов.