Предстоящее путешествие перестало быть в тягость. В новом повзрослевшем сознании появлялись новые мысли, и Раздолбай подумал, что первый раз в жизни отправляется отдыхать на море один. Первый раз поедет один на поезде, первый раз будет самостоятельно жить в гостиничном номере. Никто не запретит ему купить бутылку пива и свободно хранить ее в холодильнике. Он сможет открыто оставлять на тумбочке сигаретную пачку. И кто знает, случаются ведь приятные сюрпризы, – вдруг ему доведется пережить романтическое приключение. Не цепляться же за остатки хлама из прошлой жизни – безмолвную любовь к Цыпленку, которая сводилась к пылким взглядам в затылок и паре тщетных попыток пригласить в кино.
До поезда оставалось пять часов. Это пустое время между двумя жизнями он скоротал, послушав три альбома «Айрон Мейден» и двойной концерт «Джудас Прист», потом побросал в сумку летний гардероб и вышел из дома раньше, чем требовалось. В прихожей ему попались на глаза старые стоптанные кроссовки – его школьная «сменка». Повинуясь неясному порыву, Раздолбай схватил их и с наслаждением выбросил в мусоропровод. Смысл порыва он понял, когда кроссовки зашелестели вниз в небытие: «Прощайте, старые кроссовки! Прощай, прежняя жизнь – изношенная и давно надоевшая!»
Глава вторая
Рижский вокзал обманул ожидания Раздолбая. Он приехал на полчаса раньше, представляя, как будет носиться по многочисленным переходам в поисках своей платформы, но вокзал оказался не похожим на столичный транспортный узел и скорее напоминал старинный купеческий особняк, к которому подвели пару ниток рельсов. Не было ни суматошной толпы, ни снующих носильщиков. Не ощущалось даже запахов угольного дыма и железнодорожной смазки, что всегда витают над большими вокзалами и манят в путь. Раздолбай прошел через полупустой зал ожидания и вышел на единственную платформу, где в скуке топтались десятка два будущих попутчиков. Поезд еще не подали. Двое мужчин с комичной разницей в росте вяло спорили возле урны, объединившей их общей целью – выбросить докуренные бычки.
– …отдыха-айте, пока пускаем. Скоро будет полный суверените-ет, без визы не сможе-ете, – вяло цедил высокий, как семафор, латыш.
– Да кто вам разрешит визы эти? – кипятился мужичок лет пятидесяти, рост которого едва превышал стоявшую между ним и латышом урну.
– Кто в Праге разреша-ал? В Румынии? Са-ами взяли. Свои деньги сделаем, будем в Евро-опе.
– Да кому вы нужны там?!
– Все нас подде-ержат. В Юрмале будут отдыхать фи-инны, шве-еды.
– Финны у нас в тридцать девятом в Карелии отдыхали, а шведы под Полтавой! – взорвался мужичок и показал латышу фигу с таким чувством, словно судьба прибалтийского суверенитета была в его власти. – Вот тебе, видел?!
Отброшенный бычок рассыпался медными искрами, ударившись об край урны, и мужичок, подхватив чемодан, засеменил вдаль по платформе. Латыш даже не проводил его взглядом.
«А ведь точно, они отделяются вроде бы, – вспомнил Раздолбай. – Мама еще говорила: «Будь, сынок, осторожен. Назовут оккупантом – уходи, не связывайся». Смешные они! Кто им позволит визы какие-то?»
Он усмехнулся наивности латышей и вернулся в зал ожидания, чтобы развлечься какой-нибудь едой. В закутке вокзального кафетерия предлагали чай и бутерброды с потрескавшимся сыром. В ларьке кооперативного кафе были свежие бутерброды с рыбой и кофе – двадцать копеек растворимый, девяносто копеек «экспресс». В первый день взрослой жизни хотелось себя побаловать. Раздолбай взял «экспресс», нацеженный в картонный стаканчик из грохочущей, как отбойный молоток, кофеварки, переместился к ларьку с газетами и тут же снова полез в карман за деньгами – пестрая обложка очередного номера «СПИД-Инфо» привлекла его, как блесна голодного судака.
Ничто не интересовало Раздолбая так сильно, как девушки. Нарисуй он диаграмму своих жизненных интересов, получился бы круг, из которого вырезали одну дольку. Эту дольку железной рукой подчинял себе хэви-метал, а остальной круг полностью занимали грезы о девушках.
В десять лет Раздолбай забрался под кровать в спальне мамы и дяди Володи, чтобы вытащить заползший туда электрический луноход, и нашел свернутый в рулон календарь.
– База, база, обнаружено послание инопланетян! – доложил он, представляя себя на месте пластмассового космонавта в луноходной кабине, и вытащил календарь на свет.
Послание инопланетян было таким мощным, что луноход забылся и чуть не пропал без вести. Со страниц большого настенного календаря улыбались девушки, голые тела которых чуть прикрывали полупрозрачные кружева. Раздолбай завороженно переворачивал глянцевые листы и не мог понять, что с ним творится. Его взгляд намертво прилип к обнаженным выпуклостям и округлостям, сердце колотилось, в груди стало горячо так, что спекалось дыхание, и все это почему-то было бесконечно приятно. Мама звякнула на кухне кастрюлей, и Раздолбай поспешно вернул календарь на место. Он понимал, что нашел нечто запретное, ему было очень стыдно, но ни о чем, кроме девушек в кружевах, он не мог больше думать. Они словно разбудили незнакомый до этого голод, утолить который можно было, только сожрав глазами все двенадцать календарных листов. Стоило Раздолбаю остаться дома одному, как он бросился в спальню, достал свою находку и вонзил в календарь жадный взор, как зубы в сочное яблоко.
Снова застучало сердце, нагоняя в груди жар. Незнакомый дурман ударил в голову, размывая окружающее пространство, но делая фотографии в календаре осязаемо-четкими и даже как будто выпуклыми. Раздолбай поедал эти фотографии взглядом, гладил пальцами самую соблазнительную девушку, похожую на певицу Мирей Матье, и удивлялся, что странный голод не отступает, а усиливается, как если бы он пил в жажду морскую воду. Ему хотелось большего – раствориться в этих страницах, впитать глазами не цветную бумагу, а живую обнаженную кожу… Кожа в распоряжении Раздолбая была только своя собственная. Он посмотрел на огромное зеркальное трюмо, стоявшее в углу спальни, и сердце его застучало дизелем: он придумал, что сейчас Мирей Матье появится там, в этом зеркале, – она будет петь, и с нее, как будто случайно, свалится концертное платье.
Конечно, десятилетний Раздолбай мало походил на звезду французской эстрады, но ведь и луноход на батарейках тоже был далек от реального космического аппарата – фантазия добавляла все, что нужно. Раздолбай разделся догола, стянул с кровати простыню и завернулся в нее, заколов на плече маминой заколкой, чтобы получилось вечернее платье.
– Уне вид амур! Ун ви пур саме! – запел он и медленно двинулся к зеркалу, вздымая руки на манер эстрадной дивы. По его замыслу, Мирей Матье забывала, что в ее одеянии нельзя делать смелых движений, и должна была конфузливо уронить платье, представ перед ним волнующе-обнаженной. С каждым шагом к зеркалу в висках Раздолбая все громче стучали молотки. Сознание улетало, взгляд затуманивался, и ему даже не приходилось напрягать фантазию, чтобы лицезреть в зеркале Мирей Матье, а не себя – он ее на самом деле видел.
– Унаррридарррья! – грассируя, заголосил он и взметнул руки над головой. Простыня скользнула вниз по плечам, ослепляя наготой, которую Раздолбай уже не воспринимал как свою собственную, и…
Дальше, по задумке, простыне полагалось красиво ниспасть, обнажая талию Мирей Матье и ее белоснежные ноги, но она вдруг зацепилась на уровне раздолбайского пояса и повисла на чем-то, как полотенце на вбитом в стену гвозде. Раздолбай опустил глаза, недоумевая, откуда там взялся гвоздь, а увидев, что это не гвоздь, удивился еще больше. Он мотнул бедрами, чтобы «платье» все-таки упало, и в ту же секунду его словно ударили по пояснице дубиной. Возбуждение, гудевшее высоковольтным проводом, взорвалось, как перезрелый бутон недотроги, перед глазами полыхнуло, а в следующий миг у него как будто выдернули позвоночник.
Охнув и перегнувшись пополам от резкой боли внизу живота, Раздолбай медленно опустился на колени и обнял угол кровати, чтобы не упасть. Не понимая, что случилось и почему его тело внезапно лишилось силы, он затрясся в панике.
– Наверное это от холода… – успокаивал он себя. – Я разделся и незаметно замерз… Сейчас я согреюсь, и это пройдет.
От страха у Раздолбая стучали зубы, и моментальную перемену настроения он тоже приписывал холоду. Иначе как было объяснить, что затея с Мирей Матье, только что сводившая его с ума, казалась теперь самым постыдным поступком в жизни, а девушки в календаре стали вдруг безразличны и даже противны.
– Не буду больше на них смотреть, – говорил он себе, запихивая календарь обратно под кровать. – Что я вообще нашел в этих дурацких картинках?
До ночи Раздолбай продолжал ощущать неприятную слабость и беспокоился, не сломалось ли что-нибудь у него внутри, но утром проснулся как ни в чем не бывало, и лишь остатки вчерашнего стыда портили ему настроение. К следующему вечеру забылся и стыд, а еще через день Раздолбай снова ощутил позывы теперь уже знакомого голода.
«Я только посмотрю. Не буду раздеваться, не замерзну, и ничего плохого не будет», – решил он, когда родители вновь оставили его одного.
Все повторилось и без раздевания: жар в груди, стук в висках, дурман и неожиданный взрыв, выдернувший силу из позвоночника и подкосивший ноги слабостью.
«Это не от холода! Это что-то другое! – снова трепетал от ужаса Раздолбай. – Не буду больше делать это! Больше не буду!»
Его опять терзал мучительный стыд. Что-то внутри подсказывало, что он поступает нехорошо и неприятные ощущения могут быть расплатой за дурной поступок. Ведь он рассматривал нечто такое, чему вообще не положено быть у них дома. Зачем такой календарь под кроватью родителей? Неужели дядя Володя тоже разглядывает его, а потом охает от боли и слабости? Смотреть на девушек в кружевах было вредно – Раздолбай понял это и поклялся никогда больше этого не делать. Но прошло два дня, и голодный зов снова заставил его достать «инопланетное послание» из-под кровати.
Календарь сделал его рабом удовольствия, за которое приходилось расплачиваться таким стыдом и страхом, что через пару недель он решил от него избавиться и открыть дяде Володе тайну своей находки, прикрывшись маской праведного возмущения.
– Я тут луноход пускал… – заговорил Раздолбай, оставшись с дядей Володей наедине, – он заехал под кровать… Я полез… Там такое… Я вообще не понимаю, как такое у нас в доме оказаться могло!
– Что там «такое» нашлось?
– Я даже не знаю, как назвать это!
И Раздолбай достал из-под кровати календарь, нарочито держа его за уголок двумя пальцами, как вопиющую мерзость. Он весь дрожал, боясь, что дядя Володя станет страшно ругать его, но желание вырваться из рабства девушек в кружевах было сильнее страха. Дядя Володя отреагировал неожиданно:
– А я думал, куда он пропал! – радостно воскликнул отчим, выхватывая календарь из трясущихся рук Раздолбая. – Привез из Финляндии своему заму Хараборкину в подарок и найти не мог. Завтра ему отнесу.
Так календарь исчез из дома, и Раздолбай не горевал. Он быстро забыл разбуженный девушками в кружевах голодный зов, опять вернулся к игрушкам и лишь однажды, когда луноход снова заехал под родительскую постель, сочувственно подумал: «Я вот играю, а Хараборкин там, наверное, охает и сгибается».
О том, что Хараборкин, возможно, не просто охает, а подвергается страшной опасности, Раздолбай узнал следующим летом, отдыхая в пионерском лагере «Орленок». Над их отрядом шефствовали старшие пионеры, и вечером у костра они поделились с подшефными большой тайной. Оказалось, что несколько слов, которые Раздолбай считал просто ругательствами, на деле обозначают конкретные части тела и одно действие. Действие это очень приятное, но делать его разрешается только взрослым в публичном доме, куда можно по-звонить, набрав телефонный номер, зашифрованный буквами ЕЖЕВИКА.
– А если я позвоню? – спросил Раздолбай, задыхаясь от масштаба тайны.
– Занято будет, – объяснили пионеры, – взрослые точно знают время, когда звонить. Да и что толку, если попадешь туда, – денег нет, делать это в нашем возрасте еще вредно. Некоторые не могут дождаться – становятся дрочерами.
– Кем?
– Ну, пялятся на какой-нибудь журнал или календарь с девками…
Раздолбай вздрогнул и отодвинулся подальше от огня, чтобы никто не заметил его испуганных глаз.
– …потом дергают там, балдеют. Спина высыхает от этого, их сгибает потом. Горбатых видели? Были дрочерами.
Раздолбая сковал ужас. Сначала он испугался за себя, потом подумал, что не успел стать дрочером, потому что вовремя сдал календарь дяде Володе, и испугался за Хараборкина. Ему живо представилось, как сгорбленный заместитель отчима придет к ним домой на чай, мама будет ахать и спрашивать, что с ним стряслось, а Раздолбаю придется отводить глаза, чтобы не выдать своих тайных знаний.
«И предупредить не получится – тоже стыдно… – подумал он и стал себя успокаивать. – Хараборкин взрослый, все знает про это. Повесил календарь на стену, а сам в «Ежевику» ходит. Не станет он дрочером, обойдется!»
В тот вечер у костра неразрывную связку слов «жрать» и «работа» дополнили в сознании Раздолбая еще три связанных воедино понятия – стыд, страх и дрочер. А через несколько лет стыд и страх стали для него постоянными спутниками.
Началось с того, что поздним зимним вечером Маряга позвал Раздолбая гулять на стадион «Динамо». Место для прогулки было выбрано странное, но еще удивительнее было поведение Маряги, который подходил к спортивным корпусам и зачем-то пристально изучал окна, замазанные белой краской. На недоуменные вопросы приятель отвечал многозначительными недомолвками и только возле огромного здания бассейна, найдя наконец то, что искал, открыл цель прогулки.
– Поход за сексом, не допер еще? – хохотнул он и показал царапину в замазанном окне женской раздевалки.
Раздолбай прильнул к царапине, увидел раздетых девушек, которые, не таясь, ходили на расстоянии вытянутой руки, и его прижатый к стеклу глаз стал впитывать их наготу с жадностью слона, опустившего хобот в прохладное озеро. Вдруг резкий свет фонаря ударил из темноты. Маряга с криком «Шубись!» умчался вдаль по сугробам, как испуганный страус, а разомлевший Раздолбай с перепугу полез на двухметровый забор, откуда его стянули за ноги два сопящих милиционера в жестких серых шинелях.
– Ну чего, отведем его в раздевалку, чтобы бабы ему там морду разбили? – предложил один.
– Да он только рад будет! – усмехнулся другой. – Ты на морду эту блудливую посмотри! У-у-у, рожа!
И милиционер сунул Раздолбаю под нос огромный красный кулак.
– Тогда в спецприемник оформим. Посидит до утра с беспризорниками.
– Не надо в спец… прием… ник… пожалуй… ста, – взмолился Раздолбай и, пытаясь отвести от себя постыдные подозрения, выдал алиби.
С его слов, тщательно записанных в протокол в опорном отделении милиции, выходило, что он зашел на стадион, чтобы записаться в бассейн. Незнакомый парень постарше предложил три рубля, если он постоит пять минут на шухере. Он согласился, и парень стал смотреть в какое-то окно, а он просто стоял рядом и глядел по сторонам. Нервно теребя помпон шерстяной шапочки, Раздолбай втирал свое алиби молодому милиционеру, который стаскивал его с забора, и пытался ощущать себя бывалым рецидивистом. А потом в кабинет зашел милиционер постарше с тремя звездочками на погонах. Он быстро прочитал протокол, глянул на Раздолбая добрыми глазами и уточнил:
– На шухере, значит, стоял?
– Ага.
– А чего он тебя на шухер поставил? Чего в окне-то смотрел?