Когда В. А. появился у нас в доме в первую свою субботу, он тут же вступил в ожесточённый спор с мамой, что было у нас не принято. Предметом спора стал академик Сахаров. Суть спора не помню, но разговор дошёл и до Солженицына. Спор был горячий. И конечно же, я был на стороне мамы, которая, надо сказать, умела и умеет приложить словом. В. А. явно не ожидал такого накала страстей в стандартной квартире сибирской девятиэтажки. Но в следующую субботу снова пришёл. И каждый раз у мамы с ним разгорался спор. Видимо, именно поэтому папа проникся к нему особым уважением. С В. А. они засиживались до утра, когда все остальные уходили.
Вот В. А. и попросили пожить со мной три недели. Почему именно его? Думаю, потому, что мама увидела в нём характер, отец – сильного человека, а я в свои четырнадцать был не ангел, в смысле был упрям и искал авторитетов где-то на стороне. А ещё В. А. был одинок и ответственен. В общем, родители уехали, и я остался с малознакомым мне человеком, который был наделён полномочиями контролировать мою жизнь. Нужно напомнить, что связи у меня тогда с родителями не было. Позвонить они смогли только пару раз, это было ужасно дорого, а письма шли бы так долго, что в них не было смысла. И, когда родители уезжали, я, если бы не В. А., не смог бы скрыть своих детских слёз.
В первый же вечер В. А. попытался проверить у меня уроки, что встретило с моей стороны весьма холодную реакцию. Однако я предоставил ему пару тетрадей, а он даже позволил себе несколько замечаний, которые были мной проигнорированы. Я занял некую выжидательную и молчаливую позицию, а В. А., если мне не изменяет память, был вполне всем доволен, читал книгу, мурлыкал себе под нос какой-то мотивчик и беспрерывно делал записи на листочках своим мелким округлым почерком. Всё это меня раздражало, а то, что он с удовольствием ел наготовленную мамой впрок еду, вызывало у меня приступы ревности и гнева.
6 января
В то время я очень увлекался фантастикой. Да и вообще переживал период запойного чтения. В свои четырнадцать я был несколько растерян в смысле литературных пристрастий, потому что Джек Лондон, Фенимор Купер, Марк Твен, О’Генри, Эдгар По, Конан Дойль и Герберт Уэллс были прочитаны. А в более раннем возрасте я ходил в клуб любителей фантастики, который собирался по воскресеньям в Детской библиотеке имени Гайдара. Каждое воскресенье я утром ездил через весь город в библиотеку ради неких заседаний этого клуба, который назывался «Альтаир». Тогда я перечитал всего Беляева и с трудом осилил жутко занудный роман Жюля Верна «20 тысяч лье под водой». Не могу сказать, что мне сильно нравилась та фантастика, но в клубе было интересно. В основном в него ходили девочки постарше и несколько парней. Девочки были все какого-то отрешённого типа, склонные к написанию стихов. А вот парни были интересные. И у многих были дома хорошие библиотеки. Мне нравилось приходить в светлое помещение читального зала, участвовать в каких-то мудрёных обсуждениях и дискуссиях, пытаться коллективным образом писать фантастические рассказы и прочее. А ещё членство в клубе давало возможность получать в библиотеке на руки редкие и ценные книги, на которые была очередь. Период чтения детской фантастики и последующая любовь к многотомной приключенческой литературе должны были чем-то смениться. Вот я и увлёкся научной фантастикой.
Это было очень модно. Мой дядя, которого я страшно любил и который у родственников считался большим интеллектуалом, зачитывался фантастикой. Чтение фантастики, знание таких имён, как Шекли, Азимов, Лем, братья Стругацкие, Брэдбери, давало возможность общения с самыми «передовыми» и модными молодыми людьми, которые были старше меня, но принимали моё общество, поскольку я был приобщён к литературе, которая их и объединяла. Но, когда я сказал, что я знаю и даже читал Курта Воннегута, кто-то из студентов удивлённо приподнял бровь, что мне, четырнадцатилетнему семикласснику, очень польстило. А на вопрос, что же я понял из прочитанного, мне удалось как-то остроумно ответить. Настолько остроумно, что засмеялись даже надменные очень взрослые для меня девушки. Мне приятно было благодаря научной фантастике попасть в сталинские дома в самом центре города Кемерово, очутиться среди детей гендиректоров, прокуроров, заведующих универмагами, бакалеями, овощными базами и даже директора драмтеатра. Я оказался среди золотой молодёжи, хотя сам жил на окраине.
И вот, оставшись без родителей на попечении молодого учёного, я пожелал продемонстрировать ему свои знания элитарной литературы, уверенный в том, что он в своей потёртой ондатровой шапке вряд ли знаком с шедеврами научной фантастики… Я весьма картинно устроился на диване с книгой, на которой гордо значилось «Роберт Шекли». Держал я книжку так, чтобы он мог прочесть имя автора. Но, бросив в мою сторону взгляд, он никак на книгу не отреагировал. Читать мне пришлось долго. Мне не особенно нравилось, но приходилось изображать глубокое погружение и увлечённость книгой.
Только спустя пару часов, когда пора было укладываться спать, В. А. неожиданно спросил, что мы проходим в школе по литературе. Я сделал кислую физиономию и сказал, что проходим мы «Горе от ума» Грибоедова. Он, что было для меня ещё более неожиданно, очень заинтересовался и даже воодушевился. В. А. подошёл ко мне, присел рядом и спросил моё мнение об этом произведении. Я сказал, что у меня нет никакого мнения на этот счёт, поскольку я не намерен читать эту муть, и что есть книги поинтереснее и поважнее.
– Это какие же? – спросил он.
– Например вот эта, – ответил я.
– Можно полюбопытствовать? – попросил он, взял мою книгу, заглянул в оглавление и немножко полистал. – Разрешишь мне её почитать?
– Но мне её дали всего на несколько дней, – обескураженно ответил я. – Это очень ценная книга.
– Я полагаю, что тебе пора ложиться, а завтра я тебе книгу верну. Я быстро с ней ознакомлюсь. И кстати, что у тебя с уроками?
Я счёл, что вопрос был бестактным. Встал и ушёл в свою комнату, как бы позволив ему почитать мою книгу.
На следующий день, перед школой, В. А. попросил что-нибудь ещё, как он выразился, «из этой же серии». У меня что-то нашлось. Вечером того же дня у нас закончились приготовленные мамой продукты и В. А. приготовил ужин. Он приготовил курицу в глубокой сковородке с большим количеством лука. Он сильно надымил, гремел и даже открывал окно, чтобы выпустить лишние запахи, дым и пар. Но запах был вкусный. Я хотел проигнорировать или выразить неудовольствие его стряпнёй. К тому же блюдо на вид выглядело не особенно аппетитно, но В. А. обезоруживающе трогательно признался, что с непривычной плитой и сковородкой его дебют не удался и что тягаться с моей мамой в кулинарных талантах и возможностях он считает самонадеянным безумием, однако гарантирует, что то, что получилось, – съедобно. Было видно, что он волнуется. Это меня тронуло, к тому же курица получилась сочная и вкусная, я ел с удовольствием и даже не стал этого скрывать.
Во время того ужина В. А. сказал, что ознакомился с данными ему мной книгами и ему интересно, что меня в них привлекает. Я не задумываясь ответил, что в научной фантастике меня интересует сильный человек в сложных и непредсказуемых обстоятельствах. Он выслушал мой ответ, задумался и совершенно искренне спросил, почему в таком случае меня не интересует «Горе от ума», где как раз всё, что меня интересует в фантастике, присутствует в изобилии. Я ответил, что «Горе от ума» написано давно, это скучно и ещё я не люблю читать, когда всё в рифму. Тогда В. А. принёс томик Грибоедова и зачитал мне вслух забавный отрывок. Как я позже узнал, это был монолог Репетилова. Мне нечего было ответить, потому что прочитанный текст звучал блестяще. А после того как мы закончили ужин и вымыли посуду, В. А. принёс томик Пушкина и прочитал мне пушкинскую статью, посвящённую «Горе от ума». Пушкинское высказывание было настолько неожиданным и живым, и оно настолько расходилось со школьной трактовкой образа Чацкого, что у меня просто руки зачесались да и глаза тоже зачесались немедленно прочитать «Горе от ума», перечитать пушкинскую статью и выступить на уроке с альтернативным высказыванием. Что я через пару дней с блеском и осуществил. Однако Шекли я демонстративно дочитал, а на вопросы В. А. по поводу моего интереса и понимания научной фантастики старался давать уклончивые, расплывчатые ответы.
Через неделю нашего совместного проживания я вынужден был признаться самому себе, что, возвращаясь из школы, жду, когда В. А. придёт из института домой…
В один из вечеров я попытался поставить ему на своём магнитофоне «Пинк Флойд» и «Лед Зеппелин», но он сразу сказал, что совершенно не музыкален и даже не претендует на какое-либо мнение по поводу услышанного. Однако на следующий день он принёс пластинку Окуджавы и пластинку с музыкальной сказкой «Алиса в Стране чудес», песенную часть которой сделал Владимир Высоцкий. Эта пластинка стала для меня большим впечатлением и открытием. Я не мог ей сопротивляться, поскольку она была вне жанров и категорий. Это было просто какое-то чудо. А вот Окуджава самым странным образом как будто не понравился, но тут же запомнился наизусть, причём после первого прослушивания.
Я очень скучал по родителям, но, когда прошло десять дней моей совместной жизни с В. А., я вдруг понял, что такого общения у меня никогда в жизни не было и я не хочу, чтобы оно заканчивалось. Каждый вечер что-то происходило, и это были именно открытия и события! В. А. пересказал мне «Преступление и наказание» Достоевского как детектив. И я немедленно захотел прочитать эту книгу, но не стал этого делать из юношеского упрямства и как бы не желая поддаваться. Я чувствовал, что меня уже тошнит от Шекли, мутит от занудного и примитивного Брэдбери, а Азимов так запутан, что распутывать его не хочется. Но я не мог… Поймите, мне было четырнадцать, я не мог так быстро сдаться! Я думаю, В. А. это понимал. И в один из вечеров он прочёл мне вслух добрую половину повести Достоевского «Неточка Незванова». Вторую половину я дочитал сам. Тогда-то со мной и случилось первое мощнейшее литературное впечатление. И тогда же я поверил странному сутулому человеку из Ленинграда, который увлечённее и азартнее всего занимался своей неведомой мне наукой. Своей физикой. А точнее, чем-то, связанным с лазером. Но который так любил большую литературу и некую истину, в которую беззаветно верил. А ещё со мной впервые говорили не как с мальчиком, который проявляет резвость ума и несвойственные его возрасту познания, но как с человеком, который просто чего-то пока не знает и в чём-то, скорее всего, ошибается, и мне очень-очень хотят помочь что-то понять и разобраться, потому что собеседнику это важно. То есть я важен.
Мы много беседовали, много смеялись, много времени провели в очень концентрированном общении. Я забывал про уроки, а В. А. мне про них не напоминал. Не думаю, что он забывал про них, он просто полагал, что наши беседы важнее. Как же он был прав!
8 января
Ещё мы много говорили о кино. В. А. рассказывал, что в Ленинграде есть кинотеатр Госфильмофонда, где показывают фильмы разных лет, а также в нем можно посмотреть зарубежные фильмы – участники Московского кинофестиваля за многие годы. Но и не только фестивальные фильмы. В том кинотеатре можно посмотреть и самую разнообразную иностранную киноклассику. Кинотеатр назывался «Кинематограф», и каждый день в нём шли разные картины. Подобный кинотеатр есть и в Москве, сообщил В. А., он называется «Иллюзион». А больше такое кино посмотреть просто негде.
В. А. рассказывал, что репертуар этих кинотеатров появлялся за месяц вперёд и можно было купить абонемент, но на каждый день шедевров и даже просто хороших фильмов не набиралось. Часто шли какие-нибудь весьма посредственные картины с изобличающим капитализм содержанием. На шедевры и свежие фильмы больших мастеров попасть было сложно, и приходилось выстаивать очереди или беспокоиться о билетах сильно заранее. Я слушал его рассказы и представлял себе те кинотеатры, то общество, которое там собиралось, особую атмосферу, некую особую общность людей, любящих настоящее и столь недоступное мне кино. Вот только самого кино я представить себе не мог. Но жажда увидеть его во мне зародилась и стала расти. А главное – я узнал о том, что другое кино существует.
За время отсутствия родителей ко мне и к ним накопился у учителей и завуча целый ряд вопросов. Но за те три недели я приобрёл совершенно другие интересы. Я с удивлением узнал от В. А., что даже в школьной программе по литературе много замечательных произведений, а главное – прекрасных имён. Просто эти имена и произведения предложены нам для изучения не в том возрасте и не в тех обстоятельствах. Ещё я узнал, что философия – это не что-то совершенно от меня отдельное, а наоборот, философские тексты могут быть мне понятны и даже интересны. В. А. говорил мне о науке как об интереснейшем и азартнейшем деле, увлекательнее которого он не знал и вряд ли узнает. Я познакомился с человеком, которому интересно блуждать в собственном сознании и получать радость в нахождении новых и новых путей в нём. С В. А. мне довелось участвовать в споре, в котором я пытался жарко отстаивать что-то и впервые был доволен тем, что спор проиграл, а то, что я отстаивал, не стоило моего внимания и горячности.
Родители отсутствовали три недели. А я за это время пережил несколько эпох, открытий и переосмыслений…
Родители вернулись. Они привезли много-много всего, и мне всё было интересно, их рассказы и впечатления. Они привезли первые в моей жизни кроссовки, а ещё – вельветовые джинсы и светло-коричневые замшевые сапоги на очень модной литой подошве… В. А. вернулся в своё общежитие, и первые дней пять после возвращения родителей я даже не заметил нашего расставания. А потом ощутил пустоту и ясное осознание того, что такого собеседника, такого старшего товарища у меня прежде никогда не было и столь концентрированного нашего общения уже больше не будет. Мы, конечно, будем встречаться, но скорее маленькой или большой компанией, за столом, да и то не чаще раза в неделю. Можно, конечно, поднакопить вопросов и договориться о встрече, но это будет уже не то. Я это понял и здорово приуныл. И тут обнаружил на своём письменном столе несколько листочков. Один двойной листочек, исписанный красной ручкой, выдернутый, видимо, из моей тетради в клетку, и два маленьких листочка из рабочего блокнота В. А., исписанных синей ручкой. Это были те самые листки, которые я на днях обнаружил вложенными в книгу. Тридцать лет назад мне подарил их на день рождения мой первый в жизни старший товарищ В. А. Вот что было написано синей ручкой:
Цель научной фантастики – выяснить неисследованные возможности человеческой психики за счёт привлечения различных нереальных ситуаций, которые писатели-фантасты стараются по возможности рационально объяснить и связать с научными фактами.
Многие другие жанры литературы связаны с изучением прошлого и настоящего (событий, людей) в реальных условиях. Естественно, что всякое предсказание предполагает знание этого прошлого и настоящего, то есть научная фантастика вынуждена опираться на эту прочую литературу, так как без этого она не сможет говорить о сколько-нибудь серьёзных вещах.
Собираясь предсказывать новое в характерах, этот жанр себя сильно ограничивает. Героем произведений научной фантастики становится человек, как правило вырванный из своей национальной среды и который, по сути, является представителем человека вообще, то есть в значительной мере абстрактным человеком. Его история, прошлое также обычно тёмно (особенно если он действует через века от нас) и связано с происходящим по этой причине весьма косвенно. И стало быть, национальный материал, история оказываются практически в забвении. А это главное, что человечество имеет на сегодня. Ведь недаром говорится, что человек редко думает и делает новое. В основном всё уже было, и теперь мы только повторяем это прошедшее… (часто и не подозревая об этом).