В суматохе ему удалось выйти из зала. Те, кто стоял в коридоре, тоже норовили протиснуться к доктору Корчаку, и на Марека никто не обращал внимания. Теперь можно было спокойно вынуть книгу из-за пазухи и приготовиться к атаке, словно мушкетеру перед встречей с гвардейцами. Двое рослых мужчин в пожарной форме, заслоняя доктора, пытались вывести его из толпы. Дело шло медленно; в конце концов один остановился, раскинув руки, а второй пошел с доктором дальше. Мундир вызывал уважение, и, хотя коридор был широкий, никто не осмеливался пересечь линию, обозначенную руками пожарного. Марек, подождав, пока доктор Корчак отойдет достаточно далеко, нырнул под руку охранника и припустил бегом. Он знал, что остановить его никому не удастся, и, вероятно, поэтому второй раз в жизни почувствовал себя счастливым. Миновав двух сидящих на скамейке женщин, у младшей из которых были изумительные рыжие волосы, он чуть не налетел на доктора, который приостановился, услыхав, что за ним кто-то бежит. И даже улыбнулся, правда одними глазами, – но ведь улыбнулся, в этом не было сомнений. Марек вежливо поклонился и протянул книгу. Пожарный раскрыл рот, но не осмелился издать ни звука.
– Как тебя зовут? – Доктор полез во внутренний карман.
– Марек.
– А фамилия?
Мальчик заколебался, а доктор, не найдя ручки, недовольно посмотрел на пожарного:
– Найдется, чем писать, юноша?
Названный юношей пышноусый мужчина заметно смутился. Долго шарил по карманам, но вытащил только спички. Чтобы получить автограф, оставался только еще один шанс. Марек, снова поклонившись, указал на двух сидящих в коридоре женщин, и доктор одобрительно кивнул. Рыжеволосая оказалась очень догадливой: не успел Марек подбежать, а она уже доставала из выстланного темно-зеленым бархатом футляра вечное перо. И протянула его Мареку -открытым и готовым к употреблению.
– Кто этот господин? – с улыбкой спросила вторая женщина – судя по возрасту и сходству, мать рыжей.
– Да это же Корчак! – крикнул Марек и побежал обратно, но в коридоре уже никого не было. Он не стал останавливаться, рассудив, что увидит доктора за поворотом, но и там было пусто. Книга лежала на батарее под окном; Марек взял ее и, уже не спеша, пошел дальше, по пути дергая все подряд дверные ручки, но двери были заперты. «Упорство часто бывает вознаграждено», – повторяла в приюте пани Альбинская и, как оказалось, была права: одна из дверей наконец открылась. Ни секунды не колеблясь, Марек вошел внутрь. Ничего интересного: деревянные кабинки и разбитый умывальник, над которым остался только след от зеркала. Но главное – высоко в стене было окно, за которым виднелись верхушки деревьев. Мареку ужасно захотелось выглянуть наружу. Не раздумывая, он пододвинул к стене мусорный ящик, однако даже с него, даже встав на цыпочки, мало что смог увидеть. И в очередной раз позавидовал Марысю Едвабу, умудрявшемуся с обезьяньей ловкостью взбираться туда, куда другим было не залезть. Марысь сейчас уже лежал бы себе, как кот, на узком подоконнике и посмеивался. Однако жаловаться не приходилось: Мареку все-таки виден был кусок мостовой, часть стены и два дерева. По цвету листвы он понял, что давно не было дождя, а еще заметил, что кирпичная стена во многих местах выщерблена. Ничего особенно интересного, но приятна была сама возможность заглянуть в открытое пространство. Вдобавок – верно, в награду за боль в икрах – под окном почти бесшумно проехал красный фургон, каких Марек раньше никогда не видел. Нескольких секунд хватило, чтобы он успел убедиться, что это не пожарная машина – большие белые буквы на борту скорее указывали на цирк.
– Ты что делаешь в женской уборной?
Он оглянулся и увидел одного из двоих мужчин, встретивших их по приезде. Не того, который любит смешные галстуки и который нес его по лестнице на закорках, но Марек почему-то был уверен, что ему ничего не грозит. И рискнул ответить вопросом на вопрос:
– А вы?
– Я тут работаю.
Марек слез с ящика и с притворным удивлением огляделся. Мужчине это не понравилось, и он схватил его за шкирку, правда небольно. В коридоре уже не было ни рыжей девушки, ни ее матери, которая не узнала доктора Корчака. Вместо них Марек увидел двух подозрительного вида мужчин в сопровождении огромной, на голову выше их, женщины в халате. Однако внимание его привлекла не столько разница в росте, сколько наряд одного из мужчин: на нем был красный просторный свитер с буквами на груди и смешная кепка с козырьком, наподобие тех, в каких ездят жокеи. Теперь Марек уже не сомневался, что красная машина с надписью «Кола-Коала» или что-то в этом роде, принадлежит цирку и привезла клоунов, которые развлекают людей, когда им грустно и плохо. Впрочем, долго размышлять об этом не пришлось: они уже входили в зал. Мужчина повел его на прежнее место; за шкирку, правда, больше не держал. Мареку не хотелось злобствовать, но он не отказал себе в удовольствии иронической усмешкой дать понять сопровождающему, что здесь, похоже, каждый кого-нибудь боится. Тот внимательно на него посмотрел и убедился, что в глазах у мальчика не только нет страха, но и вообще никаких чувств.
Нет, это уже становилось невыносимым. Можно подумать, свидетельство самого Януша Корчака ничего не значило! Регина вынуждена была признать, что высокомерие Хаима оправданно: он не заслужил такого обращения. И судья не вмешивался – когда адвокат передал ему слова своего подзащитного, сказал только:
– Разумеется, господин Румковский вправе отказаться от дачи показаний. Но ему следовало бы понимать, что так будет труднее защищаться.
И вот тут муж совершил ошибку – обозлившись, закричал срывающимся на фальцет голосом, даже не соизволив встать:
– Что значит труднее? Мне незачем защищаться! Я не знаю, кто вы такие и кто вам дал право судить меня или хотя бы перемывать мне косточки. И меня никто не заставит с вами разговаривать!
И, как всегда в приступе гнева, принялся стучать тростью об пол – до того сильно, что Регина почувствовала, как пол содрогается под ногами. Пронзительный голос Хаима обычно пугал людей – при его звуках хотелось провалиться сквозь землю, – но сейчас, к своему изумлению, она услышала в зале смех, нескрываемый смех. Судья тоже обратил на это внимание:
– Насколько мне известно, еще недавно никому не казалось смешным, что председатель от волнения повизгивает. Согласитесь: было бы странно, если б такой красивый мужчина не имел никаких недостатков…
– Лучше бы уж родился горбатым! – крикнули из зала.
– Господин Роте, я знаю, что здесь присутствует кто-то из родственников Зигмунта Фрейда. А также знаю, что в Вене вы часто их навещали.
– Комплексы могут стать причиной многих злодеяний! – воскликнул Роте, чрезвычайно довольный, что судья о нем наслышан. Регина отыскала его глазами и вспомнила, что они дважды встречались в гетто. Он привез с собой необыкновенно красивую трость – Хаим даже с улыбкой предложил ему поменяться. Роте отказался, притом на вечере, устроенном в честь Хаима!
– Ни слова больше, господин Роте, если не хотите, чтобы я вас тоже кое о чем спросил. – Судья усмехнулся и перевел взгляд на Румковского: – А вас попрошу держать нервы в узде. Что же касается права судить вас, оно у меня есть, не сомневайтесь. И, не хвалясь, замечу, что это право весомее любых других. Ну а насчет отказа с нами разговаривать – что ж, заставить мы вас не можем. Хотя… не сочтите за угрозу, но я и без того подумывал, не лишить ли вас слова. На ваше счастье, господин адвокат меня переубедил. Поэтому попрошу только подтвердить, что вы отказываетесь от дачи показаний. Коли уж намерены молчать – молчите, но и раздражение свое столь бурно не демонстрируйте… – Лицо судьи с каждым словом багровело. – И не повышайте голос: если это еще раз повторится, я вынужден буду принять меры… – Он так сильно ударил ладонью по карточному столику, что вставленные в углубления по краям столешницы маленькие латунные пепельницы высоко подпрыгнули. И, поднявшись, тяжело дыша прошелся взад-вперед по залу, пытаясь сдержать охватившую его ярость.
Воцарилась глубокая тишина – казалось, можно было бы услышать не только пролетающую муху, но и любое другое живое существо, принесенное сюда в складках одежды.
К счастью, прыгающие пепельницы произвели должное впечатление: Хаим сник – Регина это поняла по его низко опущенной голове. Она почувствовала, что кто-то гладит ее по руке. Марек, уже сидевший с ней рядом, вероятно, хотел ее подбодрить, и она не стала ругать его за то, что уходил без спросу.
– Мой клиент подтверждает свой отказ от дачи показаний и просит его извинить за нарушение порядка. Он целиком и полностью полагается на объективность и справедливость суда. – Борнштайн с облегчением вздохнул.
– Пусть не сомневается: так оно и будет. – Судья уже взял себя в руки. – Я лично об этом позабочусь. Справедливость гарантирована, а вот насчет объективности… тут всяко бывает. А теперь попрошу обвинение напомнить, для чего мы все здесь собрались – сдается, многие уже успели об этом забыть.
В зале его слова были восприняты как сигнал, что можно перевести дух и даже тихонько засмеяться. Прокурор встал и огляделся – Регине показалось, что он опять поискал ее взглядом.
– Благодаря защитнику, мы узнали, что старый доктор сделал Румковскому подарок. «Король Матиуш Первый», чудесная книжка. Я сам ее читал…
– Поистине знаменательное событие… – Борнштайн вроде бы пробурчал это себе под нос, но кое-кто в зале расслышал, а одна из женщин даже хихикнула.
– Еврейский народ никогда не теряет чувства юмора. – Прокурор, казалось, сам удивился, что не ответил наглецу похлеще. – Но… к делу. Человека, ради которого мы здесь собрались, называли король Хаим Первый. Вот этот убеленный сединами старик мог стать героем, прославляемым грядущими поколениями, а стал едва ли не самым противоречивым персонажем всемирной истории, перед которым меркнет другой небезызвестный правитель, царь Ирод. – Он сделал долгую паузу, устремив взгляд на скамью присяжных. – Мордехай Хаим Румковский создал в лодзинском гетто невольничье государство, поставлявшее немцам множество разных изделий, в том числе и для военных целей. Он был абсолютным монархом и действовал только так, как сам считал справедливым. Он возвышал одних за счет других. Лично подписывал приговоры тем, кто отказывался подчиняться немцам и нарушал установленные им правила. Мало того! Когда фашисты приступили к окончательному решению еврейского вопроса, то есть к уничтожению всех евреев в захваченных ими странах, он позволил отправить на смерть своих подданных. И не только позволил, но еще своим авторитетом и патетическими речами усыплял их бдительность. Пора уже королю Матиушу… прошу прощения, королю Хаиму… а правильнее Хаиму Грозному, поскольку чаще его именно так называли, отчитаться перед нами.
Вильский был так уверен в себе, что, сев, достал из кармана пилочку для ногтей и принялся ее крутить. Регину такое поведение возмутило; интересно, видит ли это судья? Но тот, даже если и видел, не сделал прокурору замечания. Борнштайн схватился за голову и, прежде чем что-либо сказать, прошелся между рядами, стараясь заглянуть в глаза сидящим поблизости.
– Невероятно, – сказал он наконец. – Не хочется верить, что в этом зале, где всем отлично известна суть дела, прозвучали слова не просто лживые, но и позорящие доброе имя человека, перед которым мы, евреи, навсегда останемся в неоплатном долгу. Позвольте, – он отвесил легкий поклон в сторону Румковского, – я буду называть подсудимого господин председатель. Могу безо всякого преувеличения сказать, что этот титул в гетто произносился с доверием и надеждой – так христиане в декабре говорят о святом Николае. Злые языки утверждают, что немцы назначили господина Румковского на самый высокий в гетто пост только из-за красивой и благородной внешности. Его в этом упрекают – как будто красота и благородство исключают гениальность…
Регина заметила, что конец трости Хаима все реже постукивает по полу.
– Да, только гений способен понять, что выжить в неволе может лишь тот, кто приносит пользу. Что делает господин председатель? В тщательно продуманной докладной записке немецким властям он предлагает организовать в гетто мастерские, благодаря чему оно станет самоокупаемым. И, получив согласие, создает безупречно функционирующую общественную структуру. Кто-то может сказать: несправедливо управляемую. Да во всей истории не найти более справедливой! Это – государственный капитализм: прибыль идет на содержание всего общества. Богач и бедняк работают на равных. Где, как не в лодзинском гетто, были больницы и сиротские приюты, царил порядок и была еда, тогда как в Варшаве от голода люди умирали на улицах? У нас имеется достаточно тому доказательств. А также не составит труда доказать, что именно благодаря гениальным идеям господина председателя наше гетто продолжало существовать, когда от всех прочих уже ничего не осталось. Если всякая война – смертоносная трясина, то я осмелюсь еще раз сравнить господина председателя с Моисеем, ведущим евреев через Красное море…
По рядам зрителей пролетел шумок, а судья погрозил защитнику пальцем.
– Знаю, он в этом не преуспел, – поспешил добавить Борнштайн. – Однако не будем забывать, что, если бы не стечение неблагоприятных обстоятельств – взять хотя бы остановку русских на Висле или неудачное покушение на Гитлера, – война закончилась бы раньше, и тогда уцелели бы еще по крайней мере семьдесят тысяч человек. Эти семьдесят тысяч теперь были бы должниками господина председателя. Судьба, правда, распорядилась иначе, и тем не менее мы у него в долгу…
Конец трости явно постукивал в ритме три четверти. Это означало, что Хаим доволен. Регина посмотрела на Марека: слушает ли тот, удостоверилась, что это так, и только тут заметила художника, который, по-видимому, рисовал ее мужа. Она подумала, что и это должно быть приятно Хаиму. Художник не принадлежал к числу известных в гетто, однако карандашом работал с немалой сноровкой.
– Из ваших слов я понял только, что, если бы Гитлер не пришел к власти, ваш председатель спас бы всех европейских евреев. Я не ошибся – такова главная линия защиты?
Обвинитель своим замечанием все испортил: по залу прокатилось веселое оживление. Если Регина кого-то и ненавидела, так это были Гитлер и прокурор Вильский.
Прочитав гороскоп из еженедельника «Ля Батай», вышедшего в свет третьего сентября почти сто лет назад, я в дневнике обозвал себя посредственностью, а внизу страницы добавил еще кое-что похуже. А ведь, посылая пожелтевшую вырезку, дочка хотела сделать мне приятное. Впрочем, гороскоп, хоть и сложный, казался разумным: …в каббале буквой «коф» изображается дух Юпитера. Буква эта соотносится с 19 арканом – арканом планетарного Разума, Истины и Ослепительного Света. Числовое значение этой буквы 100, число солнца, символ индивидуальности, силы позитивного единства. Ему соответствуют радость жизни, экстаз, начало Великого Дела, Свет и Правда. Буква «тау», то есть планетарный дух солнца, соотносится с 22 арканом – арканом плодотворной деятельности и успеха. Ему соответствует всеобщее возрождение, Царство Божие на земле, великое посвящение, осуществление Великого Дела. Легко понять, что люди с такой хорошей основой ненавидят пошлость, не уступают занятых позиций, а их ремесло, будучи под знаком «трансформации», постоянно обновляется. Они добиваются блестящих успехов как реформаторы. Основой их жизни являются четыре слова: Знание, Воля, Отвага и Молчание.
Чепуха, конечно, но подбадривает, особенно если учитывать, что во Вроцлаве я уже дважды общался с судебным исполнителем. На третий раз я, пожалуй, смогу ему кое-что рассказать о начале Великого Дела, о Свете, Истине и букве «тау» – пусть знает, с каким должником он имеет дело! Читаю дальше: рожденные под знаком Девы, однако, по природе своей чужды финансовой деятельности, не имеют доступа к золоту, а игра, биржевые спекуляции, участие в надзорных органах, финансовые операции – не их стихия. Если они не примут этого во внимание, их неизбежно ждет полное разорение. Прочитать подобное о себе, притом в качестве подарка ко дню рождения? Узнать об отсутствии перспектив в мире, который в большей мере, чем когда-либо, зиждется на деньгах? Если Магда подсунула мне гороскоп с намерением поддержать меня в трудную минуту, то за такую трогательную заботливость (не от меня унаследованную) я должен не позже октября отказать ей в отцовстве. Упоминая об этом, я доказываю прежде всего самому себе: всему, что я пишу в дневнике, с точки зрения правдивости – грош цена. В своей внутренней (возможно, более реальной) жизни я энергичен, находчив, практичен и, как многие другие, ради презренного металла готов исполнять чужие прихоти.