Отдельный блок образуют в письме и отдельный интерес представляют теоретические и методологические соображения Леонтьева о культурной психологии. Большую часть из них занимают характерные для Леонтьева и в последующем акценты на философско-методологические основы теории. Из числа конкретных проблем прежде всего появляется проблема психического-психологического, которая через несколько лет станет предметом его докторской диссертации. Проблема функциональных систем и межфункциональных связей, ставшая одной из центральных для всей школы в 1940—60-е гг. Ключевая роль знака. Наконец, проблема воли и интенции и – в контексте проблемы развития – проблема личности как его субъекта, т. е. «проблема активного психологического развития, проблема психологической культуры личности (свободы!) и отсюда ближайшие этические проблемы» (наст. изд., с. 234). Такая постановка вопроса звучит свежо и сегодня. Но эти проблемы вскоре вошли в нашей стране в «черный список», и только в публикациях самых последних лет жизни мы встречаем волнующую Леонтьева проблему личности не как объекта формирующих воздействий, но как активного, свободного и ответственного субъекта собственного развития.
Из этого письма, а также из других документов следует со всей очевидностью, что отъезд Леонтьева в Харьков не был разрывом с Выготским. Во-первых, Леонтьев ехал туда, чтобы заниматься именно развитием культурной психологии, что было сложно делать в Москве. Во-вторых, Выготский и Лурия также получили приглашения на работу в Харьков и одновременно с Леонтьевым начали там работать, хотя не столь решительно; не «вина» последнего, что именно он оказался в положении единственного реального лидера Харьковской группы и что только в Харькове с его помощью сложился сильный коллектив единомышленников, взявших идеи культурно-исторической психологии на вооружение, а в Москве (или где-либо еще) такого коллектива не возникло. В-третьих, на фоне идейного кризиса Выготский сам дистанцировался от содержательного общения, что подтолкнуло Леонтьева к принятию самостоятельных решений, но отнюдь не к какому-либо изменению научных воззрений и человеческих отношений. В-четвертых, отъезд Леонтьева не был вызван теоретическим расколом – ни малейшего намека на это нет в тексте письма, и позднейшие письма и действия Выготского служат этому недвусмысленным подтверждением, заодно опровергая и мифы об «измене» и «не восстановившихся отношениях».
Первые годы после отъезда Леонтьева в Харьков (1932–1934) проходят преимущественно под знаком диалогов с Выготским – очных и заочных дискуссий, посвященных тому, как перспективнее развивать культурно-историческую психологию. Вопрос стоял не о правоте исходной платформы (в этом сомнений не было), а о магистральных путях ее реализации. На первый план выходят именно теоретические дискуссии между Выготским и Леонтьевым.
Из текстов этого периода наиболее концентрированно эти дискуссии выражены в небольшой рукописи А.Н. Леонтьева «Беседа с Выготским» (наст. изд., с. 236–240), очень четко фиксирующей научные позиции как Выготского, так и Леонтьева к осени 1933 г. Это итог первого цикла исследований Харьковской группы, если следовать периодизации, данной самим Леонтьевым в «Материалах о сознании» (наст. изд., с. 353–372). Вначале идет конспект сообщения самого Леонтьева о проделанной им работе по исследованию переноса, причем характерно, что теоретическая основа этой работы в основном повторяет мысли Выготского. Правда, здесь уже поднимается проблема «речь и практический интеллект» и возникает чеканная формулировка «значение слова выступает как значение вещи» (в этом, кстати, суть переноса). Это вполне соответствует позиции Выготского. Однако тут же ставится острый вопрос, обращенный к Выготскому: «Словоцентризм системы. Что – субъект развития? Где человек, мир? Где действительные отношения человека к миру?» Выготский дает, судя по конспекту, достаточно уклончивый ответ, лишь в конце которого проскальзывает то, чего, видимо, ожидал от него А.Н. Леонтьев: «За сознанием открывается жизнь <…>. Мысль нужно выводить из жизни, а не обратно» (наст. изд., с. 239).
Этот ответ был, однако, для Леонтьева и харьковчан слишком абстрактным и нерасчлененным.
Молодому коллективу соратников и учеников А.Н. Леонтьева казалось тогда, что научная программа Харьковской школы альтернативна программе Л.С. Выготского. Возможно, здесь проявилась общая закономерность возникновения любой новой научной концепции – чтобы осознать ее принципиальную новизну, нужно противопоставить ее точке зрения предшественников и тем самым зачастую «огрубить» их позицию. Зарождение новой научной программы, как отмечает сам Леонтьев, началось «с критического анализа системы теоретических положений Л[ьва] С[еменовича]»[12]. Харьковские психологи критиковали тезис Выготского, что значение – демиург сознания, а общение в свою очередь – демиург значения. В этом вопросе Выготский и харьковчане оказались в отношениях теоретического противостояния. И в качестве центральной научной задачи Харьковской школы была поставлена проблема раскрытия действительных отношений к миру во всей их конкретности и богатстве.
На самом деле той альтернативы, которую видели «харьковчане» в начале 1930-х гг. – либо «единство интеллекта и аффекта» по Выготскому, либо «практическая деятельность и сознание», не было. Уже в конце 1930-х гг., в работах А.В. Запорожца, поддержанных Леонтьевым, это противостояние было снято; и Леонтьев, и в особенности Запорожец начали осознавать, что на самом деле в основе деятельности лежит «функциональная система интегрированных эмоциональных и когнитивных процессов», что у человека благодаря этой системе эмоции становятся «умными», а интеллектуальные процессы обретают эмоционально-образный характер, становятся смысловыми. В 1939 г. Запорожец, например, писал: единство мышления и речи «возникает только при определенном содержании жизненных отношений»[13]. А в 1977 г., в докладе памяти Выготского, сам Леонтьев откровенно признал: «…Альтернатива 30–31 гг. оказалась не альтернативой, а необходимой линией движения психологического исследования. Не или-или, а обязательно и-и!». Но в те годы и еще несколько лет спустя она оставалась все же альтернативой, хотя в некрологе Л.С. Выготскому, написанном летом 1934 г., А.Н. Леонтьев четко определил деятельностный характер концепции Выготского: «Трактовка Л.С. Выготским опосредствованной структуры человеческих психических процессов и психического как человеческой деятельности послужила краеугольным камнем, основой для всей разрабатывавшейся им научной психологической теории – теории общественно-исторического <…> развития психики человека» (наст. изд., с. 242).
Последняя работа, которую мы включили в раздел «Диалоги с Выготским», – статья «Учение о среде в педологических работах Л.С. Выготского (критическое исследование)», датируемая ориентировочно 1937 г.
Публикуемая рукопись А.Н. Леонтьева, обнаруженная лишь в 1997 г. в архивах РАО И.В. Равич-Щербо, которой мы выражаем огромную благодарность, интересна прежде всего тем, что о ней до этого не было известно никому из исследователей. Ее не сохранилось в архиве А.Н. Леонтьева, он не упоминал ее в списках научных работ, и даже в личных беседах с коллегами и близкими, нами в том числе. Осознавал он это или нет, но статья оказалась «вытеснена» им из числа своих научных работ. Вместе с тем его авторство сомнений не вызывает.
Она относится ко времени, когда А.Н. Леонтьев писал и публиковал чрезвычайно мало, – к периоду, наступившему непосредственно после печально известного постановления ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 г. «О педологических извращениях в системе наркомпросов», на которое в тексте есть прямая ссылка. Наука в этот период, как и все общество, испытывала жесточайшее идеологическое вмешательство со стороны партийно-государственного руководства. Выготский и его школа обвинялись в антимарксизме и субъективном идеализме. А в начале 1937 г. вышла небольшая брошюра Е.И. Рудневой под выразительным названием «О педологических извращениях Выготского». Там, в частности, писалось: «Критика работ Выготского является делом актуальным и не терпящим отлагательства, тем более что часть его последователей до сих нор не разоружилась (Лурия, Леонтьев, Шиф и др.)». А.Н. Леонтьев в это время был в крайне трудном положении, находясь к тому же «под подозрением», потому что, как и Лурия, Эльконин, Гальперин, наотрез отказался «разоблачать» своего учителя Выготского и признавать свои ошибки. Непосредственно под удар Леонтьев не попал, но лаборатория генетической психологии во Всесоюзном институте экспериментальной медицины (ВИЭМ), куда он был приглашен заведующим, после скоротечного идеологического скандала, вызванного его докладом «Психологическое исследование речи», была закрыта. Закрылся и Высший коммунистический институт просвещения (ВКИП) и находившийся при нем небольшой научно-исследовательский институт, где сотрудничал Леонтьев, и он остался без работы до осени 1937 г., когда директором Института психологии вновь стал К.Н. Корнилов, взявший Леонтьева на работу на сугубо прикладные темы.
Публикуемая рукопись свидетельствует о том, что А.Н. Леонтьев все-таки пытался в этот период разрабатывать принципиальные методологические вопросы психологии. Хотя создается явное впечатление, что ее написание было вызвано конъюнктурной необходимостью, связанной в те времена не с карьерой, а с простым выживанием, но при этом А.Н. Леонтьев умудряется, во-первых, превратить формально неизбежную критику Л.С. Выготского-педолога (в тексте есть прямая квалификация некоторых педологических идей Выготского как идеалистических и позитивистских) чуть ли не в апологию, несмотря и на вступивший к этому времени в силу запрет на публикацию и пропаганду идей Выготского, и на уже вполне теоретически оформившиеся расхождения Выготского и Харьковской группы. Как бы то ни было, научное содержание этой статьи весьма весомо и содержащийся в ней глубокий методологический анализ проблемы среды в развитии резко дисгармонирует с жанром огульной идеологической критики, в котором она должна была быть выдержана и пример которого являет огромное количество публиковавшихся в те годы статей и книг. У Леонтьева это «не получилось». Может быть, именно недостаточная степень критичности сделала невозможной публикацию этой статьи в свое время, однако для А.Н. Леонтьева эта мера критичности была все же слишком большой, чтобы идентифицироваться с этой статьей впоследствии.
Утверждение Выготского, что во всяком психологическом факте даны в неразложимом механически виде и свойства субъекта деятельности, и свойства действительности, в отношении которой осуществляется эта деятельность, Леонтьев считает бесспорным, и «весь вопрос заключается в том, насколько удается автору его конкретизировать в дальнейшем исследовании». По его мнению, Выготский, развивая свою концепцию, «вступает… в противоречие со своими собственными исходными положениями». Выготский не развивал, по Леонтьеву, принципиально ошибочную с самого начала теорию – исходно она совершенно верна, но в ней содержатся «конкретные положения, которые приводят автора к общим ошибочным позициям». При этом Выготский «выдвигает совершенно правильное требование» – психологический анализ должен быть направлен на отношение личности к действительности. «Положение Л.С. Выготского о том, что сознание есть продукт речевого общения ребенка в условиях его деятельности по отношению к окружающей его вещной действительности необходимо обернуть…». Обернуть, но не отбросить! И вот итог: понятие среды, понятие значения, «как и целый ряд других понятий, введенных Л.С. Выготским в советскую психологию, по-настоящему обогащает ее и сообщает необходимую жизненность и конкретность нашему психологическому анализу». Ничего себе критика!
Собственно в теоретико-методологическом плане, однако, этот текст во многом оказывается «недостающим звеном», позволяющим реконструировать развитие деятельностных идей в конце 1930-х гг. Статья убедительно показывает, что основные идеи и подходы, легшие в основу будущей психологической теории деятельности, полностью сформировались у Леонтьева уже в 1937 г. «Отношение… есть не что иное, как содержание конкретной деятельности субъекта. Данный предмет и становится средой, лишь вступая в действительность деятельности субъекта, как один из моментов этой действительности… Субъект вне его деятельности по отношению к действительности, к его “среде” есть такая же абстракция, как среда вне отношения ее к субъекту» (наст. изд., с. 248). Здесь недвусмысленно сформулировано и положение о том, что сознание является продуктом деятельности, а особый интерес представляет анализ А.Н. Леонтьевым понятия переживания у Выготского, из которого видно, что именно из понятия переживания выросло появившееся у А.Н. Леонтьева через два-три года понятие смысла, ставшее одним из центральных понятий его общепсихологической теории. Генетически леонтьевское понятие смысла связано именно с понятием переживания, а не с понятием смысла у Выготского, которое носит у того чисто семантический характер. А.Н. Леонтьев в данной рукописи не только практически впервые отчетливо сформулировал основные положения деятельностного подхода в психологии, но и показал его принципиальное родство с идеями своего Учителя.
* * *
С переездом в Харьков для А.Н. Леонтьева начинается новый и очень продуктивный этап его творчества, когда он формулирует свою собственную научную программу, получившую мощную теоретическую и экспериментальную разработку (1932–1941).
Научная история Харьковской группы еще не написана. Более того, лишь ничтожная часть выполненных ею исследований доступна в виде публикаций. Основная их масса либо не предназначалась для печати, либо публикация не была осуществлена по вненаучным причинам (после постановления ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 г. «О педологических извращениях в системе наркомпросов» в Харькове был рассыпан набор уже готового к печати сборника статей), либо результаты исследований публиковались в малотиражных, совершенно недоступных сейчас материалах местных конференций.
«Системообразующим» фактором научной программы Харьковской группы стала всесторонняя разработка проблемы «практическая деятельность и сознание». Основной принципиальный недостаток культурно-исторической концепции Выготского Леонтьев видел в том, что в ней сознание «чрезмерно интеллектуализировалось»: его единицей выступило значение, представляющее собой продукт духовной деятельности общества. Но функционирование значений в реальной психической жизни конкретного индивида, их присвоение субъектом зависит от объективных условий реальной деятельности данного субъекта – приобретут ли они адекватный и действенный смысл или же будут восприняты лишь внешним образом[14]. И хотя сам Выготский позже попытался преодолеть интеллектуальную замкнутость сознания, разрабатывая идею единства «интеллекта» и «аффекта», эта попытка не удалась, потому что, как считает Леонтьев, «проблему исследования роли аффекта он ставил в плане дальнейшего расширения психологической характеристики значения как “единицы сознания”»[15]. Поставленная когда-то Выготским задача «разомкнуть» замкнутый круг явлений сознания осталась решенной наполовину. Харьковская группа попыталась сделать новый шаг в этом направлении – действительно включить сознание в процесс реального бытия человека, его реальной деятельности.