– Ладно заливать-то, – отмахнулся Тимошин, – сказал тоже: порнуху на улицах.
– А что ты думаешь? Да это так, цветочки. Берешь, например, газету, на последней полосе – номера массажных салонов.
– Каких? – нахмурился Петька.
– Массажных, – повторил Савинов. – Бордели, Петр, бордели. Набираешь номер – тебе проституток подгоняют. Все законно. Хочешь – брюнетку доставят, хочешь – блондинку. Можно – маленькую, а можно – секс-бомбу. Желание клиента – закон.
– Чего мелешь? А закон? – Тимошин оглянулся на двери купе. – Ладно, фантаст, брось гнать. Номера в газете! О таком борделе если милиция узнает…
– Да какая к черту милиция! Она с владельцев этих борделей откат будет получать. Как зарплату. Крышевать их будет. Понял? Все легально!
Савинов говорил – водка развязала язык. Не сдержался. «Скоро все изменится, Петька, – говорил он. – На самом деле! Все перевернется с ног на голову. Белое черным станет. И наоборот. Большие люди большие куски отхватят. А то, что от страны останется, на откуп отдадут – хапугам помельче, бандюкам и прочей сволочи…»
Савинов, опрокидывая рюмку за рюмкой, говорил, а Петька хмурился. Даже пить перестал. Начал бледнеть, несмотря на выпитое. Но друг его был на подъеме, жестикулировал. Точно душа из него так и рвалась наружу.
– Куда же тебя несет-то, Дима?..
– По ветру меня несет, по ветру, Петя.
– Ты что ж, диссидент? Не пойму я…
– А хотя бы и так. Пей, дружище, пей.
Они выпили. Тимошин – неуверенно. С опаской. Он глаз не сводил с приятеля.
– Надеюсь, что ты не стукач, – сказал Петька. – А то ваш брат после исторического так в КГБ и норовит…
– Славная конторка. Только тоже гнилая насквозь окажется, как и все остальное. Никакого им дела не будет до государственной безопасности. Дело это для всех последним станет.
– И как тебя за такие мысли из комсомола-то не поперли?
– Пусть попрут, Петя. Пусть. И в партию пусть не примут. Это не беда… – Он нервно рассмеялся. – Шмотки! Тьфу! Скоро первые лица нашего государства будут фарцовать целыми эшелонами танков и баржами с медью. На экспорт. А барыши – в свой собственный карман.
Петька пьяненько отмахнулся:
– Слушай, ты напился совсем. Что несешь-то?
– Знаю, потому и несу, – вяло огрызнулся Савинов.
– Да ну тебя. Знаешь! Чего ты можешь знать? Антиутопия какая-то. Наш формат – держи язык за зубами и пей коньяк. Или «Столичную», – кивнул он на бутылку. – А ты – первые лица государства! Бред какой-то. Не знал я, что ты пьяный – такой. Лишнего тебе употреблять не надо. Загремишь еще с тобой, Дима, по пьяной лавочке. Честное слово…
– Смешно это все, право, – качал головой о своем Савинов. – Ой, как смешно…
– Все, спать буду. Ничего не слышал, ничего не видел. – Петька Тимошин вытянулся на своей лежанке, закрыл глаза. – Бай-бай, Дмитрий Палыч. «Спя-ят уста-алые игру-ушки, – тоненько завыл он, – книжки спя-ят…»
7
И вот уже время заиграло на своей дудочке губительную для власть придержащих мелодию. Выстроившись в ряд, некогда мощные старцы готовы были один за другим ступить в темные воды забвения. Вначале Савинов с интересом наблюдал, как хоронили отца застоя и великого женолюбца «дядю Леню», как уронили его гроб, к ужасу всей страны, как рыдали родственники, готовясь к худшей доле; как в том же направлении, на пушечном лафете, повезли борца за трудовую дисциплину – гэбэшника Андропова. «Гляди-ка, а вот этот – боровичок», – сказала, довязывая носок, мать о следующем генсеке. Савинов не стал ее разубеждать – все увидит сама.
Главное – его жизнь только начиналась…
Он возвращался с товаром из Москвы. Дмитрий Савинов принарядился – коттоновая рубашка, джинсы в обтяжку. Не какие-нибудь «Левис»! Держась за поручни, Савинов смотрел в окно – на убегающие назад леса. Сейчас, ночью, спальный вагон выглядел тишайшим местом. Разве что перестук колес нарушал тишину. Этакий мирно похрапывающий корабль, летящий через безмолвный космос.
Савинов оглянулся на шум открывающейся двери в начале вагона. Проводница. Он махнул ей рукой. Затворив дверь, девушка направилась в его сторону. Ее настроение выдавала походка – она была немного томной, легкой.
– Не спится? – подходя, тихо спросила она.
– Обижаете, Катюша. Я вас жду. Как мы договорились. Армянский коньяк на столе. И закуска тоже. Все готово. – Он улыбнулся. – Надеюсь, вы не передумали компанию мне составить?
Девушка поймала его взгляд:
– Нет.
Он открыл дверь купе.
– Тогда – прошу.
Оглядев убранный яствами столик, Катюша села на пустующую полку.
– Хорошо, когда едешь один, – сворачивая пробку, сладко пропел Савинов. – Можно пригласить гостей, – он уже наливал коньяк в походные стопки. – Посидеть, поговорить по душам.
– И часто вы так по душам говорите?
Круглые колени проводницы приковали внимание Савинова.
– Как правило, мне попадается ответственный работник, который беспощадно храпит после законного пол-литра того же армянского коньяка. Так что сегодняшняя ночь – исключение. – Он поднял свою стопку. – За знакомство? И волнующие последствия? – в последней фразе читался вежливый вопрос, заданный галантным кавалером.
Опуская глаза, девушка снисходительно покачала головой:
– Вы своего не упустите, это точно.
– Может быть, на ты?
– Ты своего не упустишь, – поднимая голову, девушка открыто взглянула на спутника. – Но вы мне нравитесь, Дима. Ты мне нравишься…
«Своего не упустишь…». «Барыши со шмоток – это, конечно, хорошо, – думал он, глядя в глаза девушки. – Но неужели нет вариантов получше? Ведь они должны быть! Где-то совсем рядом. Сейчас все по земле ходят, кажется, пустой, но под ногами-то – россыпи: золото-брильянты. И почти никто об этом не знает. Но только не он. Возьми лопату, копни! У кого власти побольше, через несколько лет на экскаваторах будут ездить, разгребать, обогащаться. Шмотки – нет, это ерунда на постном масле. Насмешка. Глупость. Надо найти лопату получше, приготовиться…»
– О чем ты думаешь? – спросила Катя.
– О вас. – Он улыбнулся. – Прости, о тебе.
Дома, поставив чемоданы и сумки на пол, Савинов сел на табурет в прихожей и оказался перед зеркалом. Мать, бесконечно обрадованная его приездом, гремела посудой на кухне. Она всегда переживала за него, пока он странствовал.
– Тебе супа полную тарелку? – спросила она оттуда. – А, Дима? – Мать вышла в переднике, с половником наперевес. – Чего не раздеваешься?.. Устал?
– Немного, – не сразу ответил он, разглядывая розовый шрам над правой бровью.
– Супа, спрашиваю, полную тарелку?
– Половинку.
– Почему?
– Обедал в ресторане. В вагон-ресторане.
– Опять впустую тратил деньги?
– Тратил.
Мать вздохнула:
– Ну что мне с тобой делать?
– Ничего.
– А котлеты – две?
– Две, – вздохнул он.
Этот шрам – точно печать. Да вот только чья? И к чему обязывает?..
– Ладно, раздевайся, мой руки, – уходя на кухню, настоятельно проговорила она.
Но он, продолжая смотреть в зеркало, едва расслышал мать. В нем, Диме Савинове по прозвищу Спортсмен, ворочался другой человек. Ему давно было неуютно в юношеской утробе. Он советовал и учил. Настаивал. Если что, мог садануть по печени, защемить артерию, вцепиться в желудок. Он был неудачником и теперь не хотел все повторить. Потому что ему обещали. Он верил этому обещанию. Требовал верить в другого себя. И ему это удавалось…
Мать негромко запела на кухне. А он, привалившись к стене, смотрел на себя и не мог оторвать от изображения глаз…
Так как же диссидентство и бессребреничество? Нет, ему это не сдалось! Теперь не сдалось. На рубеже веков и тысячелетий как все это будет выглядеть глупо и ничтожно! Когда фигуры будут расставлены по местам. Когда бывшие коммунисты, из мудрых, и новые демократы на ниве развивающегося капитализма найдут общий язык. Пока такие, как он, будут радоваться новоиспеченному строю, захлебываться свободой, драть глотку, что-то отстаивать, сложившие партбилеты чиновники усядутся на самые денежные места в стране. Завладеют нефтью и газом, банками. И что прикажете делать ему: знать обо всем, быть в курсе самых неправдоподобных курьезов и оставаться в стороне? Еще раз покричать, повопить, порадоваться за новое светлое будущее, – сделать свое солдатское дело, – а потом услышать пренебрежительное: «Отвали!» Так?!
«Нет, – точно оживая, стряхивая пелену с глаз, он отрицательно покачал головой. – Так дело не пойдет…» Все будет по-другому. И больше его не купить болтовней. Но откуда эта уверенность в нем, с каждым часом, минутой становящаяся все сильнее? Он чувствовал поддержку, чей-то локоть, плечо.
Того, кто смотрел на него из зеркала?.. Или кто, невидимый, стоял за его спиной?
– Дима, я наливаю суп! – призывно крикнула из кухни мать.
– Я слышу.
Савинов встал, снял плащ. Повесил на крючок кепи. Потянулся, расправил плечи.
– Я с собой коньяку прихватил! – громко сказал он. Усмехнулся своему отражению, подмигнул. – Бахнем по рюмочке, ма?
8
Сидя за столом ресторана, в удушливом табачном дыму, Савинов улыбался беспардонной напористости Петьки Тимошина.
– И как вас зовут, девочки?
За их столом, напротив, скромно приютились две девушки – блондинка и брюнетка.
– Людмилы, – ответила брюнетка за обеих.
– Что, обе – Людмилы? – удивился Тимошин.
– Обе, – ответила блондинка.
– И не шутите?
– Нет, – засмеялись в ответ девушки.
– Ты слышишь, Дмитрий? Они обе – Людмилы. Фантастика! И какой формат! Симпатишные, веселые. Что будете пить, Людмилы?
– Коктейль, – ответила брюнетка.
– И какой же?
– «Кровавую Мери».
– Обеим?
– Да, – ответили разом девушки.
И встретившись взглядами, вновь прыснули.
– Будет вам Мери. – Он уже возбужденно махал рукой. – Официант, две самых кровавых Мери!
Но Савинов не замечал – ни хорошеньких Людмил, ни своего приятеля. Он смотрел на столик в другом конце ресторана. Там сдержанно пировали трое молодых мужчин. Знакомая униформа – те самые серенькие костюмчики, галстучки. Правильные стрижки. Лицо одного из них, мордатого, с пухлой талией, было очень знакомо Савинову.
– Ты кого там увидел, призрака?
– Почти…
– Знаешь, – сбавляя голос, тихонько зашипел Тимошин, – я тебя бояться стал, когда ты вот такой.
– Какой?
– Когда призраков видишь, – он обернулся к девушкам, подмигнул им. И вновь потянулся к приятелю. – Пей поменьше. На тебя не только водка плохо действует, но и коньяк тоже. Запомни это. Даже вино сухое. Ты мне тогда что в поезде нес, помнишь? Перед сном. Когда я уши заткнул, чтобы тебя не слышать. А ведь слышал! Цитирую: «И страна, как подстреленная сука, будет подыхать на глазах у всего мира. Быстро будет подыхать, точно отрапортовала: пятилетку за год! Качественно будет подыхать, на совесть…»
– Я это говорил?
– А то нет!
Официантка принесла две «Кровавых Мери». Тимошин вновь обратился к девушкам.
– Самые кровавые, как и было обещано. Наслаждайтесь, Людочки-Людмилочки… Так вот я еще раз говорю тебе, Дима…
– Это же Кузин, – слушая его вполуха, сказал Савинов. – Женя Кузин.
– Какой еще Кузин? – нахмурился Тимошин.
– Евгений Платонович. Он на несколько классов старше нас учился. Подрабатывал еще пионервожатым…
– Был такой, припоминаю. Мерзкий типчик…
– Мерзкий-то мерзкий, да он меня как-то к себе звал…
– Куда к себе?
– На работу. Это курсе на четвертом универа было…
«Дмитрий, ты же умный мужик, – вспомнил Савинов встречу на улице. – Преподавать историю, конечно, благородно. Но, ты меня извини, это дело, как бы лучше выразиться-то? – для дураков. Заканчивай свое высшее, получай диплом и давай к нам, в комсомол. Ты по всем показателям подходишь. Говорить умеешь, спортсмен. Нам такие нужны». Он слушал его, кивал. А когда они расстались, шагов через десять процедил: «Кретин».
– Да куда он тебя звал, этот Платонович? Помощником пионервожатого?
– Что-то вроде того. Кажется, тогда он был вторым секретарем Ленинского райкома комсомола. Сейчас, может быть, уже первый.
– Так он тебя работать в комсомол звал?!
– Ага.
– Фу, гадость какая…
– Нет, ты не понимаешь, – Савинов уже хотел было сказать, что это сейчас Кузин – второй или первый секретарь райкома, а через пять лет он будет первым секретарем областной комсомольской организации, а чуть позже…
Отмахнувшись от него, Тимошин уже развлекал девушек болтовней. А перед глазами Савинова с экрана телевизора выступал первый секретарь ВЛКСМ области.
Он говорил: «Наша организация, не раздумывая, приняла все жизнеутверждающие идеи перестройки. И на вопрос, какой быть стране дальше, каждый член нашей организации с чистым сердцем ответит: “Новой, демократической, человечной!”». А еще несколькими годами позже на экране телевизора Евгений Платонович Кузин появится в роли нового персонажа. «Как генеральный директор “Нового социального банка”, – будет вальяжно говорить он, холеный, в двубортном костюме, пополневший, – я могу смело сказать нашим вкладчикам: вам не о чем беспокоиться, дамы и господа, мы денно и нощно стоим на страже ваших вкладов!». Приблизительно так. Кузинский банк в городе так и прозовут – «комсомольским», потому что осядет там большая часть денег областного ВЛКСМ, а все посты займут секретари, инструкторы и прочая челядь доживающей последние годы власти. Что Петька Тимошин? Расскажи об этом сейчас Кузину – в лицо рассмеется.
– А почему ваш друг такой молчаливый? – спросила брюнетка.
– Это он только сегодня такой задумчивый, – объяснил Петька. – Может, заболел?
– Эврика, – тихо проговорил Савинов и залпом выпил только что милостиво налитую Тимошиным рюмку коньяка. – Эврика! Я – гений, Петр… Гений.
– Заболел, если не хуже, – пристально поглядев на него, затем на девушек, проговорил Петька. – Вы лучше, девочки, подумайте, куда мы сегодня поедем? После ресторана.
Людмилы переглянулись.
– А у вас есть хата? – спросила брюнетка.
– У нас-то есть, – сказал Тимошин. – Правда, однокомнатная. Но кровати – две. В смысле, кровать и диван. Вы его не бойтесь, – Тимошин кивнул на Савинова, – он не кусается.
– Хотелось бы верить, – покачала головой брюнетка.
Но Савинов уже потеплел, повеселел, подмигнул приятелю:
– Точно, не кусаюсь, – и перевел внимание на девушек, – разве что чуть-чуть. За хвостик.
9
– Вот и молодец, – несколькими днями позже, вставая из-за просторного полированного стола, проговорил упитанный комсомольский вожак Евгений Платонович Кузин. – Я знал, Дмитрий, что голова у тебя работает правильно… Тут такое дело: ничего сверхъестественного я пока предложить не смогу. Уж извиняй. Но одна должность у меня есть. Хлопотная, правда. Будешь инструктором по дальним районам. У меня было еще пару человек на это местечко, но я выбираю тебя. Считай, что успел. Полгодика покантуешься, покажешь себя, а потом поглядим… Идет?
Савинов тоже поднялся:
– О лучшем я не мог и мечтать, Евгений Платонович.
– Э нет, так не пойдет. Просто Женя. Мы теперь – одна команда.
«Комсомол так комсомол, – дома сказала ему мать. – Все лучше, чем твое бродяжничество».
А вот Петьку Тимошина так и перевернуло!
– Да ты рехнулся?! – завопил он в летнем кафе.
Все оглянулись как один. Точно бомба взорвалась! А потом, выпив коньяку, рассмеялся:
– Ты всегда умнее меня был. И хитрее. Только прикидывался: учитель, мол. Вот и сейчас свою игру придумал. Скажешь, нет? Корочками решил обзавестись, легализоваться. Что я, не знаю, как комсюки по заграницам шастают и шмотки оттуда возят? А я-то простак – призраки Савинова! Хитрец ты, Дима, ой, хитрец! А мне про подстреленную собаку лепил. Про «Греческую смоковницу». Про массажные салоны. Зачем? – Тимошин пожал плечами. – Даже обидно…
И пока Савинов, улыбаясь, подбирал слова, добавил:
– Знаешь, Дима… Мне-то ведь не стыдно в глаза людям смотреть. Хошь – покупай джинсы, хошь – проходи мимо. Я – продавец. Никакого лукавства. Головы не засоряю людям. А с тобой теперь все иначе будет…
– Что значит, иначе? – спросил Савинов.
Петька, не скрывая презрительной улыбки, взглянул в глаза приятелю:
– Другой формат, Дима.
Сидя перед телевизором, Савинов смотрел на мямлящего, в ряду других старцев, Черненко. А рядом с ним улыбался в камеру другой – помоложе, с пятном на полголовы. Неожиданно Савинов быстро встал с дивана, прошелся по комнате. Отправился в кухню. Залез в буфет, налил рюмку коньяку. Глядя в темное окно, выпил. Вот бы оказаться рядом с Горби! В нужную-то минуту! Тут за один год в министры можно попасть. А то и покруче. Чем черт не шутит, а может быть, рискнуть?..