– Жарища страшенная, спасу нет, – пожаловался Гребенников. Но разговора никто не поддержал.
В мазанку в сопровождении ординарца вошел старый мастер Умар. Его пестрая тюбетейка поблескивала золотым шитьем. Ватный халат с широкими зелеными полосами по белому фону перепоясывал черный с серебром ремень длинной старинной шашки, покрытой замысловатой резьбой. Старику никак нельзя было дать больше пятидесяти лет. Годы его будто не старили; он мало изменился, разве только чуть-чуть раздобрел. Эта небольшая полнота сгладила на лице старые морщины.
Командир отряда оторвался от карты:
– Умар-ата? Плохо, брат, дело. Алиев погиб.
Максумов покачал головой:
– Ай-яй-яй… Какой был хороший, молодой!
– Да, парень был настоящий, – проговорил задумчиво командир. – Растерзали его басмачи… Ну ничего, попомнят они еще Алиева… Слышал ты про колодец под названием «Неиссякаемый»?
– Слышал, ака.
– Значит, есть такой?
– Есть. Но он не оправдал своего названия и давно иссяк.
– А на карте его нет.
– Зачем же вписывать в карту, если он без воды?
– Пожалуй, да, – согласился командир. – Далеко до него?
Чеканщик прищурил один глаз, прикинул в уме и ответил:
– Если сейчас тронуться, к заходу солнца можно добраться.
– Дорогу знаешь?
– Знаю.
– Вода на пути не попадется?
– Нет, ака. Воды в этих местах нет.
– К заходу солнца… – командир задумался. – Так, хорошо. Поднимайте народ. Пусть седлают.
5
Группа басмачей под водительством курбаши Ахмедбека, не соблюдая никакого строя, углублялась в знойные пески. В те пески, которые зовутся здесь летучими. Лишь только налетит сильный южный ветер, как снимаются пески с места и стремглав несутся вперед. И горе тому, кто попадется на их пути. Они хоронят под собой все живое.
Легконогие афганские скакуны, утомившиеся за долгий путь, шли вялой рысью.
Впереди на сером иноходце ритмично покачивался в седле Ахмедбек.
Мысленно он подводил итоги нескольким дням своего пребывания на советской земле. Первый налет на колхоз прошел удачно. Мало кто уцелел в кишлаке. А уцелевшие во веки веков не забудут Ахмедбека. Захвачено одиннадцать лошадей. Они нагружены мукой, солью, урюком. Это – общее. Но и на долю каждого джигита кое-что перепало. Обижаться нельзя. И второй налет прошел на славу. Плотина разрушена. Хлопковые поля залиты водой, и ни один кустик теперь уже не поднимется. Пусть знают… Пусть помнят… И оба налета обошлись без потерь. Ни единого убитого, ни единого раненого. А когда Ахмедбек соединится со второй группой своего отряда, тогда можно подумать о чем-нибудь более серьезном…
Быстро гасли звезды в небе. На востоке загоралась заря. Курбаши повернулся в седле и, взмахнув камчой, позвал к себе Узун-кулока.
– Как долго до Неиссякаемого? – спросил Ахмедбек.
– До восхода солнца успеем. В тугаях[13] надо бы сделать привал.
Ахмедбек кивнул. Привал нужен. Лошади устали.
Восток алел. Небо бледнело. Непомеркшие звезды робко мигали лишь на западе. Тугаи тянулись на большом пространстве широкой полосой, изогнутой по концам, и напоминали собой букву «С». Когда-то они окружали озеро, но оно давно испарилось. Сейчас дно его покрывал плотный белый, похожий на снег слой соли. На северной стороне густо рос камыш. И тугаи, и камыш в эту пору были в своем бурном расцвете и сочной зеленью ярко выделялись на фоне мертвых песков.
«Хорошее место, – подумал курбаши, окидывая взглядом заросли. – Надо запомнить его. Здесь можно укрываться днем».
Вдруг его иноходец насторожил уши и заржал. Заржал звонко, радостно, приветственно.
«С чего бы это? – насторожился Ахмедбек. – Или отдых чует?»
Он еще раз, более внимательно, оглядел изогнутую зеленую полосу и ничего подозрительного не заметил.
Басмачи въехали в чащу зарослей и, следуя движению руки курбаши, спешились. И тут внезапно с двух точек короткими очередями затакали и яростно забили, выплевывая горячие пули, станковые пулеметы. Это было так неестественно, так неожиданно, точно гора зашагала. На мгновение басмачи окаменели. И только когда упали на песок первые жертвы, раздались дикие вопли, крики «Алла-а-а!..». Банда рассыпалась. Одни залегли в песок и стали искать глазами невидимого врага, другие метнулись на коней, в седла. А пулеметы кинжальным огнем разили бандитов. Но вот они сразу умолкли. Послышались крики «ура!». С обоих концов буквы «С» выскочило по десятку конников в островерхих шапках.
Они сошлись на скаку, рассыпались, пригнулись к шеям лошадей и устрашающей лавиной устремились вперед.
Успевшие вскочить в седла басмачи сомкнулись плотной кучкой и рванулись навстречу бойцам отряда. Они инстинктивно поняли, что только этот ход может их спасти, что, зажатые в кольцо, образуемое аскерами и плотной, непролазной стеной колючего тугая, они несомненно погибнут.
Этой кучке удалось прорубиться сквозь скачущий строй. Но Ахмедбек не успел прорваться. Он, его помощник Саитбай и еще двое, прижатые к тугаям, яростно отбивались от насевших на них четырех конников. Четыре на четыре.
Узун-кулок упал на землю после первой же пулеметной очереди.
Правда, ни одна пуля его не коснулась и ни одной царапинки на нем не было. Но он счел за благо выйти из боя, предоставив своим сотоварищам самим отбиваться. Так, по крайней мере, можно если не спасти свою шкуру, то уж во всяком случае отдалить гибель. Он видел, как аскеры, повернув коней и выхватив клинки, бросились вслед удиравшим басмачам.
К аскерам присоединилось еще несколько всадников в одежде простых дехкан, вынырнувших точно из-под земли. Он видел, как валились с коней его друзья по банде и, перевернувшись через голову, оставались лежать на песке. Чуть приподняв над землей голову, он наблюдал, как четверо бойцов наседают на самого курбаши и его приближенных. Узун-кулок мог, конечно, подобрать валявшуюся рядом английскую винтовку с полным магазином и расстрелять патроны в спины этих четырех аскеров.
Расстрелять – и выручить Ахмедбека. Но Узун-кулок не сделал этого. Он уже понял, что исход схватки предрешен и что его подвиг не сможет изменить ход событий. Все ясно. Половина воинов Ахмедбека уже лежит тут, на просоленной земле, окруженной тугаями, оставшиеся не спасутся от острых сабель аскеров. Никому не уйти… Кони у аскеров свежие, а у басмачей уже притомились.
Узун-кулок понял, что занятая им «позиция», в сторонке от битвы на земле, сулит ему еще какие-то шансы на спасение.
Не замеченный никем, он пополз, как длинный червь, между мертвыми джигитами и лошадьми, с опаской поглядывая туда, где отчаянно рубились восемь человек. Он полз на животе, тянулся в камыши, как подбитая ящерица: то замирая и притворяясь убитым, то посылая коленями и локтями свое длинное тело на два-три сантиметра вперед. Когда до камышей осталось каких-нибудь два-три шага, Узун-кулок, охваченный нетерпением, приподнялся на четвереньки и прыгнул лягушкой. Прыгнул, растянулся и чуть не умер от страха: перед ним лежал и смотрел на него человек. И лишь когда он разглядел, что это Хаким – мирза их отряда, опередивший его в сообразительности, он пришел в себя и прошипел:
– Что смотришь? Ползи дальше… в тугаи…
– Пошел к чертовой мать, – послал его по-русски Хаким, которого трясло как в лихорадке. Зубы выбивали замысловатую чечетку.
– Ползи, ишак… Конями вытопчут здесь.
Это подействовало. Хаким затаил дыхание и пополз.
А четыре басмача все еще бились, но теперь уже против трех аскеров. Но вот Ахмедбек поднял на дыбы своего коня и, изловчившись, рубанул красноармейца по плечу. Тот закачался, выронил саблю и сполз с седла. Осталось двое. И если удастся уложить еще одного… Но тут свалился и басмач, разрубленный чуть не надвое сильным ударом рыжего чубатого бойца. Трое против двоих. Этот чубатый, как дьявол, мечется из стороны в сторону. У него послушный и верткий, сухой и жилистый конь. Если бы не чубатый, можно было бы вырваться, но от такого коня не уйдешь.
Справа от курбаши бился басмач, слева – его помощник Саитбай. Их кони упирались задами в стену зарослей и дико храпели. Но вот Саитбай вырывается вперед. Его конь налетает грудью на круп коня противника, и конь падает на передние ноги. В тот же миг вылетает из седла и седок.
Конец клинка Саитбая задевает кисть руки бойца, и тот роняет клинок.
Победа! Остался один! Рыжий, чубатый. Хоть он и ловок, но что сделает один против троих? Но что это? Верный Саитбай, в руке которого курбаши видел свою лучшую защиту, удирает.
– Саитбай! Назад! Будь ты проклят! – яростно кричит Ахмедбек, сверкая глазами.
Но Саитбай не внемлет его призывам. Он спасает себя.
Теперь их осталось двое – Ахмедбек и его последний воин. Они пытаются сразить чубатого, но это не так просто. Боец зверски орудует саблей, вертится как волчок, и к нему не подступиться. Значит, надо перехитрить, обмануть, заманить, но срубить во что бы то ни стало, иначе не вырваться в степь.
– Бросай клинки! Сдавайся, а не то обоих порублю в капусту! – кричит вдруг чубатый.
Ахмедбек скрипит зубами, и желваки твердыми орешками ходят под его темными скулами.
– Заходи сзади! – приказывает он басмачу.
Тот выполняет команду своего повелителя. Конь его в несколько прыжков вырывается в сторону. Но чубатый проделывает почти такой же маневр. Теперь курбаши надо оторваться от стены тугаев и броситься на врага сзади. Но этому маневру помешали. Ахмедбек увидел несущегося к месту схватки всадника. Старый халат его развевался, голова была открыта, клинок в поднятой руке так мелькал и вертелся, что казалось – над головой крутится сверкающее колесо. Всадник с ходу налетел на убегавшего Саитбая, и клинок блеснул над его спиной.
«Перехватить этого… перехватить… Не дать ему соединиться с чубатым», – решает Ахмедбек и зло посылает коня вперед.
Два скачущих идут на сближение, но Ахмедбек мгновенно меняет решение. Лучше не здесь… Лучше завлечь этого выскочившего узбека в пески и там помериться с ним силами.
Ахмедбек клонит повод вправо, и послушный его руке иноходец несется вперед.
– Куда, Ахмедбек? Куда, старая собака? Нет, я тебя не выпущу. Твоим клинком зарублю!
«Мастер Умар… Да, Умар Максумов. И мой клинок! – мелькнуло в голове курбаши. – Надо заманить проклятого Умара. Заманить подальше в пески. Иноходец выручит…» А там… там уж Ахмедбек рассчитается с этим нищим шайтаном. И клинок, желанный клинок, пропадавший одиннадцать лет, вновь вернется в руки хозяина.
Ахмедбек опускает камчу на потные бока иноходца. Коня будто подбрасывает. Он срывается в карьер и выносит всадника из зеленой западни. Но что это? Впереди маячат конники. Это аскеры возвращаются из песков. Один… два… три… О! Их много. Нет, сюда нельзя.
Ахмедбек вздыбливает коня, поворачивает направо, и конь стелется над землей вдоль зарослей тугаев.
Но Ахмедбек переоценил силы своего иноходца. В горячке смертельной схватки он не заметил, что конь его напрягает последние силы.
Проскакав несколько минут вдоль зеленой стены зарослей, Ахмедбек хотел было уже свернуть в пески, где царило спасительное безлюдье, как слева от него послышался натужный лошадиный храп. Курбаши чуть повернулся, скосив глаз, и на какую-то долю мгновения увидел над собой сверкающую полоску змеевидного клинка и блеснувшие рубиновые глаза желтого дракона.
Раздался свист, и голова Ахмедбека полетела в песок, покатилась и уткнулась в тугаи. А серый иноходец сразу перешел на спокойную рысь, унося на спине безглавое тело своего хозяина.
Чеканщик Умар с ходу промчался мимо, круто развернулся и поехал назад. К нему подскакали командир отряда с ординарцем.
– Здорово вы его, товарищ Максумов! – восторженно воскликнул ординарец.
– Можно поучиться у вас рубке, Умар-ата, – с уважением произнес командир.
Умар вытер клинок о круп своей лошади и вложил его в ножны.
– А вы знаете, кто это? – спросил он.
Командир усмехнулся:
– Кто его знает… Не представлялся мне… Зверюга, басмач…
– Все они, бандюги, на один лад, – добавил ординарец. – Рубать их надо, не спрашивая фамилии.
Умар покачал головой:
– Да нет, не все… Это Ахмедбек…
– Курбаши?! – воскликнул командир.
– Курбаши?.. – недоверчиво повторил ординарец.
– Да, он, – подтвердил Умар. – Уж я-то знаю эмирскую собаку. И рассчитался с ним его же клинком… Этот клинок подарил беку эмир бухарский… Не гадал, видно, курбаши, что так обернется для него подарочек…
– Что ж… по заслугам, – проговорил командир.
– Собаке собачья смерть, – поставил точку ординарец.
Всадники медленно отъехали.
6
Быстро катилось вниз злое солнце пустыни. На западной окраине неба полыхал багровый пожар. Мертвая зыбь песков простиралась вокруг, и, казалось, не было ей ни конца ни края.
Вторые сутки брели по безлюдью сквозь прохладу короткой ночи и зной долгого дня Узун-кулок и Хаким.
Впереди виднелись неясные очертания того кишлака, где недавно провел дневку отряд особого назначения.
Жажда и голод – самые страшные враги в пустыне – не пугали путников. Они отправились в свой нелегкий путь не с пустыми руками.
Выждав, когда аскеры, забрав своих раненых и убитых, лошадей и разбросанное оружие, покинули поле боя, Узун-кулок и Хаким вышли из укрытия.
Они долго всматривались, вслушивались и, убедившись окончательно, что никакая опасность им не угрожает, стали пробираться в заросли.
При виде людей стервятники всполошились и с недовольным клекотом прервали начатую трапезу. Но они не улетали, а кружились в воздухе, будто знали, что этим двум живым нечего задерживаться среди мертвых.
Узун-кулок и Хаким не на шутку перепугались, когда чуть не из-под их ног с визгом выпрыгнул и умчался шакал. У него была золотисто-серая шерсть и небольшие, широко расставленные уши.
– Падаль, – пробурчал Узун-кулок, стараясь вернуть утраченную храбрость.
Выйдя на место битвы, они остановились, окинули взором распростертые на песке трупы басмачей, и Узун-кулок изрек:
– Души правоверных воинов уже на небесах. Им теперь ничего не нужно. О них позаботится всемогущий. Ты поищи что-либо из еды, а я пороюсь у них в карманах.
Мертвых Узун-кулок не боялся. Сказывалась профессия: в течение семи лет он усердно нес службу палача при хивинском хане и набил руку основательно. Удалить язык у подкандального, выпустить ему кровь через вены, отрезать нос или уши, снять кожу со спины или отпилить голову – для него было сущей безделицей. Хивинский хан любил даже похвастаться своим палачом и, поцокивая языком, говорил приближенным: «Золотые руки».
Узун-кулок ощупал убитых, собрал несколько серебряных табакерок, пузыречки с насом[14], тюбетейки, пачки сигарет, серьги, кольца и браслеты, награбленные его собратьями в домах колхозников. Подумал и стянул с убитого Саитбая лакированные сапоги.
Хаким в это время промышлял по части еды, хотя и не так смело, как Узун-кулок. Красноармейцы угнали лошадей, нагруженных провизией, и Хакиму удалось собрать лишь несколько лепешек, горсти четыре урюка и два куска вяленого бараньего мяса. Самой удачной находкой оказался бурдюк, наполовину наполненный водой. Хаким вытащил его из-под убитой лошади.
Когда путники достигли брошенного кишлака, солнце уже опустилось за горизонт.
Они сделали привал, подкрепились из своих запасов и тут же заспорили. Хаким считал нужным сейчас же отправиться в путь, пользуясь прохладой. До ближайшего селения оставалось идти еще двое суток. Он доказывал, что надо беречь время, да и запасы еды очень скудны.
Узун-кулок возражал и требовал ночевки: сапоги покойного Саитбая оказались немного узковатыми, они жали в ступне и натрудили ноги.
Тогда Хаким заявил, что пойдет один. Он взял свою котомку, перекинул через плечо и зашагал по песчаной тропе.