И необыкновенные глаза его, и слова милые были полны несказанной теплоты. Отец Григорий покосился на Тучина: ну что, недаром проходили? На лицах Тучина и Терентия была теплота умиления.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… – раздалось за дверью.
– Аминь. Ты что, брат Данила?
Пришедший инок был во всем прямой противоположностью Павлу: румяный крепыш, с буйными темными волосами в кольцах, с бойкими глазами, развертистый, он производил скорее впечатление торгового человека, княжого отрока, чего угодно, но только не инока.
– Не дашь ли мне долотца, отец Павел? – сказал он. – Я свое, грешным делом, сломал. А хотца мне мисы, что поделал, торговым скорее сдать…
– Так что. Возьми вон на полке…
– Спасибо. Я скоро назад принесу…
– И не скоро так ладно… – улыбнулся Павел.
Данила взял долото и с любопытством оглядел своими бойкими глазами посетителей.
– Ну, счастливо оставаться… – тряхнул он своими темными кудрями и форсисто пошел тропкой в лес.
– Москвич? – спросил отец Григорий с улыбкой.
– Рязанец… – улыбнулся и Павел. – Они выходкой-то и москвитянам не уступят…
– Что говорить: и наши народ оборотистый… – усмехнулся и Терентий.
– А в Писании как начитан, удивлению подобно… – сказал Павел. – И до того обык он от Писания говорить, что попросту редко что и скажет. За обхождение его Рязанцем зовут, а другие за язык цветистый Агнечем Ходилом прозвали…
– Почему же Агнечем Ходилом? – спросил Тучин.
– А потому, что ты, к примеру, скажешь «баранья нога», а он обязательно «агнече ходило» скажет… Ничего, добрый паренек, усердный, заботник… Только, думаю, не высидит он здесь долго: больно в нем силы этой мирской много, а для нее у нас тесновато…
Помолчали.
– А что, старца Нила повидать нам можно будет? – спросил Тучин.
– Вот уж не знаю… – отвечал Павел. – Теперь к нему и пройти очень благо[15]: он середь болот, на берегу Сорки живет, со своим учеником Иннокентием. Да и не любит наш старец многоглаголания: лутче, бает, с какой высоты пасть, чем от своего языка… Господь его знает, может, оно и так: вот сказал я вам про Агнече Ходило-то, а теперь совесть и зазрит – может, лутче бы того не говорить…
Он вздохнул тихонько.
– Иннокентия-то я раньше знавал… – сказал Тучин. – Он из роду бояр Охлебининых ведь. Может, по старой дружбе он и захочет со мной повидаться…
– Да я поговорю и ему, и старцу… – поторопился прибавить Павел. – У Нила сердце доброе. Раз вы столько прошли, как же можно отказать вам? Ничего, я поговорю… Вот к вечеру, Бог даст, подморозит, я и провожу вас в скит. Ничего, как-нибудь с Божией помощью уладим. Я всегда жалею, когда человек за добром пришел, а перед ним дверь закрывают. Конечно, много так, зря, из любопытства ходят, то другое дело, а тем, кто ищет правды Божией, как заградить им путь? Благословен грядый во имя Господне, сказано… Да что мы, гости милые, в избе-то дябим? – вдруг спохватился он. – Пойдемте-ка над рекой лучше посидим, полюбуемся, порадуемся…
Они проходили уже мимо церковки, когда из лесу на прекрасном, до ушей мокром коне выехал вдруг молодой боярин. За ним спели двое вершников, а сбоку поспешал, тоже весь мокрый, весь в болотной тине, монах с сивой бородой. Красивое лицо боярина было угрюмо, и темным огнем горели красивые, слегка косящие глаза.
– Ну, спасибо тебе, отче… – останавливая коня, проговорил он. – Замаял я тебя…
– Не беда, княже… – отвечал монах, вытирая платом грубоватое умное крестьянское лицо. – Для Бога потрудиться не грех. Ты уж нас, простецов, прости, что не могли принять тебя как подобает…
– Я не пировать к вам, отче, приехал… – сказал всадник. – У вас ищут того, чего у нас на Москве уж не водится…
Умные глазки монаха осторожно блеснули.
– Что это ты баешь, княже? – усмехнулся он. – Там у вас сам митрополит всея Руси, и епископы, и вся сила церковная…
– Митрополиты да епископы… – насмешливо повторил князь, и ноздри его раздулись. – Им надобе только пиры, да селы, да скакати и смеяти с воры…
Богомольцы переглянулись.
– Кто это? – тихонько спросил отец Григорий.
– Князь Василий Патрикеев… – тихонько отвечал Тучин. – Я с ним, бывало, в Москве встречался. Жадное к добру, но омраченное страстями сердце… Нет, я не хочу, чтобы он меня узнал тут, – ты стой, а я за тобой спрячусь…
– Отец Пахомий, а как дорога в скит-то? – слабым голосом своим крикнул Павел. – Благо, чай?..
– И не говори!.. – махнул рукой монах. – Насилу вот с князем добрались… Жизни решиться можно…
Отец Павел повел своих гостей на обсохший берег над серебряной гладью радостно гуляющей реки, а князь Василий, простившись с монахом, поехал по-над рекой прочь. Много нового, много светлого, много глубокого поведал ему старец Нил, но не излечил мудрый отшельник до конца отравленной души его. Она болела не только страстью неугасимой к Стеше, но и всем тем нестроением и ложью, которыми была переполнена жизнь человеческая…
Он шел жизнью точно по раскаленным углям…
X. Нил
Прийми меня, пустыня, яко мати чадо свое, в тихое и безмолвное недро свое, отбегшаго от лукавыя блудницы, мира сего. О, прекрасная пустыни! Возлюбих бо тя паче царских чертогов и позлащенных палат…
Из стиха об Иоасафии-царевиче
На светку ударил морозец. Лужи все затянуло тонким и звонким ледком. Мхи просохли и хрустели под ногами, как стекло. Звонки были едва видные тропки лесные. В радостном золоте восхода нарядно играли по мелколесью тетерева, по трущобам щелкали и точили тяжелые глухари, а потом вскоре зазвенела и вся тварь живая. С лица Павла не сходила светлая улыбка: всем милым сердцем своим он пил радость лесного мира…
Все мокрые, они вышли на берег гуляющей Сорки. Там на поляне, среди темного леса, грелись на солнышке две хижинки крошечные да часовенка, игрушке подобная. Гости заглянули в нее в оконце: две-три иконки немудрящих в самодельном иконостасе, еловый аналой с какою-то старой книгой, вместо паникадила лампада бедная – вот и все. Но все было срублено из свежего леса и выглядело весело и нарядно. На деревянном кресте часовни сидел зяблик и, надувая горлышко, разливался серебристыми трелями…
– Неужели они так тут вдвоем и живут? – тихо спросил отец Григорий Павла.
– Нет. Другие ученики по лесу живут, каждый в своей келии… – отвечал тот. – Их немного…
Нилова пустынь, первая пустынь на Руси, не была общежитием, но не было это и полное отшельничество, ибо его может выдержать только человек исключительно сильный. Мудрый же должен избрать себе путь средний, «царский путь» жизни скитской, когда отшельники селятся неподалеку один от другого, чтобы иметь и радость общения, и не давать себе повода слишком грешить языком. Инок сам выбирал себе наставника и жил с ним на братских началах, но мог обходиться и совсем без наставника, руководясь только Святым Писанием. Настоятель был только опытный руководитель и никакой власти не имел. Собирание милостыни не допускалось – разве только в случае тяжкой болезни. В кельях иноков не было даже необходимого…
Павел тихонько постучал у келейки Иннокентия: во имя Отца и Сына…
– Аминь… – глухо отвечал оттуда голос.
Павел приотворил маленькую дверку. У елового столика сидел над творениями Исаака Сирина средних лет монах с истомленным лицом. В переднем углу чуть теплилась лампада перед иконой, которая так восхищала Павла, «Светлая Заря, держащая Пресветлую Лучу».
– Прости, отче, что, не спросившись, я привел гостей… – сказал Павел. – Они стучат во имя Господне. Может, отворишь им? Тут и дружок твой прежний, боярин Григорий Тучин…
Монах обежал усталыми глазами лица посетителей и остановил их на смуглом, одухотворенном лике маленького боярина. Глаза его чуть улыбнулись. Тучин был предупрежден Павлом, что лишнего в скиту говорить не полагается. И вот прежние друзья смотрели один на другого, и в немой беседе глаз их было много грусти и тепла. И Иннокентий сказал:
– Ведь вы не ко мне, а к старцу Нилу пришли… Пойдемте, я спрошу его… Может, он и пожалеет вас за труды ваши. Ишь, как измокли вы все.
Они подошли к келейке Нила, Иннокентий легонько постучал, но ответа не было. Приотворили дверь – бедная келейка была пуста.
– Значит, в лес молиться ушел… – сказал тихо Иннокентий. – Ну, ничего, присядьте вот тут, на бревнышках, отдохните. Он скоро подойдет. А меня, убогого, уж простите ради Христа, знаю немощь мою и скудость и говорить опасаюсь. Пользы от меня вы не получите, а голые слова, как называет их отец наш Исаак Сирин, скорее вред принесут вам.
И снова усталые глаза его с немой лаской остановились на лице Тучина. И опять без слов сказали одни другим глаза если не все, то главное: жизнь проходит, мы оба страдаем на путях ее, но надеемся все же, что спасение есть… И, низко поклонившись, Иннокентий скрылся в своей келейке и плотно притворил за собой дверь…
Старец Нил между тем сидел, прислонившись спиной к могучему стволу старой ели и закрыв глаза, на своем любимом местечке, на краю глубокого оврага, по дну которого бежал гремячий ключ, тут же падавший в широко разлившуюся Сорку. Вокруг, по солнечным опушкам, гремели весенние хоралы, теплый и душистый ветер ласкал истомленное лицо Нила, но он точно не чувствовал ничего, и на простом, мужиковатом лице его с толстым носом и уже начавшей седеть бородой – ему было под пятьдесят – был великий покой. Нил предавался тому «умному деланию», которое он познал на Афоне и которое было занесено туда какими-то таинственными путями из далекой Индии. Собрав всего себя в себе, затаив дыхание, Нил истово повторял про себя молитву Иисусову: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…» И по мере того как он призывал так в глубине дремучего леса имя Иисусово, жизнь повседневная замирала в нем, душу заливал все шире и радостнее неизъяснимый и сладчайший свет, а когда после такого делания возвращался он в мир, все вокруг исполнялось неземной радости, все, как ему казалось, «усладительно кипело…».
Нил происходил из боярского рода Майковых. В юности он жил в Москве и занимался перепиской книг, потом ушел в Кириллов монастырь и имел руководителем своим в духовной жизни знаменитого старца Паисия Ярославова, из Спасо-Каменского, что на Кубенском озере, монастыря. Нил не удовлетворился даже суровой жизнью Кириллова монастыря и вместе с другом своим и учеником Иннокентием отправился в Царьград и на Афон. Там ему особенно полюбилась скитская жизнь, и он стал изучать все, что о ней было написано отшельниками прошлых веков. Семена эти и у Нила, и у многих других русских людей пали на подготовленную почву: набеги кочевников, междоусобия князей, ужасы татарщины, частые моровые поветрия, опустошительные пожары – все это поддерживало в русском человеке взгляд на мир как на юдоль вечной скорби: «Вся в мире погибает, аки прах и пепел, яко цвет травный увядает вся света сего прелестна…» Вернувшись на Русь уже под сорок, Нил сперва поселился около Кириллова монастыря, а затем отошел в лесные дебри, которые для мирской чади были маловходны.
К нему скоро стала проситься братия, но он принимал только тех, которых не пугал его суровый устав…
К писанию Нил относился совершенно свободно: «Писаниа многа, – говаривал он, – но не вся божественна суть. Ты же, истинная известне[16] испытав, сих держися». Он с недоверием относился ко всему чудесному в этих писаниях и не ставил на первое место, как другие монахи, посты, молитвы и усиленные моления: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, – говорил он, – тот воздуху молится, Бог уму внимает». Самым главным в духовном самосовершенствовании было, по его мнению, то, чтобы «умом блюсти сердце». Только этим путем достигается то высшее духовное состояние, та неизреченная радость, когда умолкает язык, когда даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть, направляемый «силой иною», и затихает сердце, этот хранитель помыслов, и мысль, эта быстро парящая и бесстыдная птица, и прекращается всякое их ухищрение… «Здесь да остановятся ищущие, – говорит Исаак Сирин, – потому что пришел Домовладыка».
Так молятся на небесах святые – не молитвою молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе…
Павел был одним из любимых учеников Нила, который чуял в этой зачарованной душе целые россыпи духовных сокровищ. Но в то время как Павел искал и находил в мире только солнечную радость – в ней для него был весь сок жизни, – Нил, более углубленный, более сложный, познал и не отворачивался от тех страшных глубин жизни, о которых с такою силой, с такой беспощадностью говорили его любимые писатели, отцы Церкви. Путь Павла был каким-то райским путем, по которому шел, может быть, человек до грехопадения, путь Нила был иногда тяжким путем Голгофы, на котором впереди, в небе, виднеется страшный, но и спасительный крест, символ мирового страдания и победы над ним…
От очень многого в своих верованиях отрешился в зеленой глуши своей Нил, но все же, если бы его спросили, православный ли он, он, вероятно, удивился бы: у него могли возникнуть сомнения в том, православна ли православная Церковь с ее пышными и тупыми иерархами, но о себе таких сомнений у него не было. Здесь, в скиту, он первым делом поставил церковку себе. Но в последнее время он чувствовал все чаще, все яснее, что он, независимо от своей воли, уходит к каким-то далеким и светлым берегам…
Нил встал. В душе его был великий и светлый покой. Ему было не нужно ничего. И в этом-то вот и была высшая свобода и радость, которых не знают смертные, извечные слепыши. Он чувствовал, что эти рати старых елей, эта светлая река, эти синие дали, эти медведи, эти облака – все это Он, не он, Нил, который родился и скоро умрет, а тот Он, Который живет в нем, Ниле, и из Которого нельзя выйти: Единородный Сын, сущий в недре Отчем…
Тихо, едва заметной тропкой, Нил побрел к своему скиту. На бревнах, оставшихся от постройки, сидели трое. Первым движением при виде людей у Нила было всегда: куда и как скрыться? Но, как всегда, доброта победила: сколько шли, мучились, стало быть, есть в нем нужда. Он не торопясь подошел к гостям и из-за кустистых бровей поглядел на них своими мягкими, но читающими в душе глазами и, заложив руки за лычко, которым был подпоясан его худенький подрясник, устало, но мягко проговорил:
– Ну, здравствуйте, люди милые… Не ко мне ли побеседовать пришли?
Павел, встав, совершил обычное метание. Нил сделал движение, чтобы остановить его, но не успел и укоризненно покачал головой.
– Не тебе, отче, не тебе!.. – проникновенно проговорил Павел. – Но Тому, Кто избрал тебя сосудом мудрости Своея… Не препятствуй любви и радости.
Нил, сделав усилие удержать слезы умиления, любовно потрепал Павла по щеке.
– Ну, садитесь, гости милые… Тут на солнышке нам гоже будет… Откуда пришли?
Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина.
– Слышал я, слышал о делах ваших новгородских… – сказал он. – Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят. Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал – точно вот в окольничьи или в стольники произвел. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские – не знаю уж, к добру ли… – сказал он и вдруг оборвал: – Ни к чему все это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне?