Проведение рейдов по тылам противника – это тот самый очередной метод ведения боевых действий диверсионными отрядами, ради которого Степану пришлось последние три недели терпеть голод, жажду, лишения.
Особенность рейда – длительные переходы, требующие исключительной физической подготовки, выносливости и умения переносить лишения. Учиться терпеть лишения, пройти курс на «умение выжить» Степану, как и многим до него, пришлось в районе форта Леджен. Завтра кончался этот проклятый «курс», заставивший парня подбирать на полях случайно не замеченную фермером полусгнившую брюкву, пытаться ловить рыбу в ручье и разыскивать «питательные» корешки в лесных зарослях.
Неподалеку под чьими-то ногами захлюпала болотная жижа. Между хилыми стволами черных, точно обгоревших, елей показалась высокая фигура мужчины – сержант явно спешил. Кныш толкнул напарника, и тот моментально сел. Сержант издали делал знаки, по которым можно было понять, что следовало поторопиться. Солдаты с нетерпением ждали, что им скажет сержант, – они боялись, не придумал ли командир диверсионного отряда, в котором они проходили обучение по «третьей фазе», какое-нибудь новое испытание: от этой мысли им было не по себе.
Сержант не стал задерживаться возле них.
– Пошли! – скомандовал он и добавил всего лишь одно слово: – Радиограмма.
Сержант не отличался многословием, но все же удалось кое-что из него вытянуть. Оказалось, что его задержали на командном пункте отряда в ожидании какого-то важного приказа. Наконец приказ поступил по рации. Сержант презрительно сплюнул, – он не очень-то уважал этих парней. Степан Кныш должен немедленно выйти на поляну по ту сторону реки, где его ожидает вертолет. Надо торопиться.
Они спешили изо всех сил. У Степана на сердце было очень невесело, – он уже видел себя в роли «спасителя» с ядом и бациллами.
Кныш стоял навытяжку. За ничем не покрытым деревянным столом сидел крупный, плечистый мужчина. На фоне серых бетонных стен помещения комендатуры он казался особенно хмурым и каким-то бесцветным. Степан, конечно, не знал, что ему довелось встретиться с одним из самых опытных и «везучих» работников разведки, Патриком Смитом. Но вообще-то он догадывался, что это не рядовой инспектор.
Смит внимательно разглядывал стоявшего перед ним парня.
– Сегодня отдыхайте, примите человеческий облик, – сказал он, – а завтра утром вас переправят в Вашингтон, в отель «Гамильтон». Там я проинструктирую вас. А через неделю вас встретят на аэродроме возле Стамбула и перебросят на Восток. Через турецко-советскую границу вы проникнете в Армению. Перед самым переходом советской границы, в Карсе, вам скажут, не будет ли каких-либо изменений в задании. Условия старые. – Жестом Патрик Смит отпустил Кныша.
Глава третья
В стамбульском аэропорту Степана встретил Аггей Чурилин – он-то и оказался уполномоченным Патрика Смита, которому разведка поручила перебросить Кныша в Советский Союз.
Степан уже перестал удивляться умению старого знакомого изменять свою внешность, манеры, походку, даже голос: то задумчиво-дружеский, то холодно-безразличный, а порой злобный. Красивый, подтянутый, он производил на Степана впечатление приготовившегося к прыжку зверя. Степан так толком и не понял, какую, собственно, роль на этот раз отвела американская разведка Чурилину и почему он должен не только организовать переход им границы, но и собственными глазами убедиться в том, что его не сцапали тотчас пограничники. Ведь для этого Чурилину придется рисковать собственной шкурой, вместе с Кнышом нелегально пробраться в Советскую Армению, а затем ухитриться невредимым возвратиться на Запад, чтобы лично доложить Патрику Смиту о благополучной заброске очередного лазутчика на советскую землю. Было во всем этом что-то непонятное. Ясно лишь одно: до поры до времени оба они выступают в одной роли – агентов разведки, которым надо проникнуть в Советский Союз. А практически переброской их через границу займутся резидент американской разведки в Турции Бидл и его люди.
Стамбул. Дворцы и белые минареты виднелись на крутых холмах у синих вод Босфора. Речные трамваи-ширкеты сновали вдоль и поперек, совершали рейсы между Галатой и Ускюдаром на азиатском берегу пролива.
Чурилин и Кныш сидели в каюте американского военного катера. Наступали сумерки. У низкого берега крутился мусор с причалов, гнилые апельсины, огрызки, корки. С берегов доносились монотонные причитания – пели, не то веселились, не то кого-то хоронили. Потом их посадили в закрытую машину и доставили на станцию Хайдар-паша. Поезд, готовый к отправлению на Анкару, стоял под парами. Их провели в двухместное купе, и тотчас появился человек, о котором они были заранее предупреждены, – высокий, откормленный, с черными масляными глазами. Он назвал себя; имя у него оказалось длинным, сложным, непривычным, кончалось на «оглу». Так они и называли его между собой – «оглу», остальное не запомнили. Оглу сообщил, что с ним они пройдут специальную подготовку, с ним же будут и переходить границу.
Новость о «специальной подготовке» Чурилину и Кнышу не понравилась, хотя, привыкшие скрывать свои чувства, они и виду не подали. В эту ночь уснуть Степану не удалось, он понимал, что настают решающие дни, что приближается финиш, и страшно боялся, а вдруг все получится совсем не так, как мечтал на протяжении долгих последних лет. От мысли, что он как-то может выдать овладевшие им чувства и тогда всему конец, ему становилось страшно.
Утром прибыли в Анкару. Оглу смотрел в окно вагона и ждал, когда перрон опустеет. Потом сели в ожидавший их закрытый автомобиль. Оглу уселся рядом с шофером. Машина рванулась вдоль застроенной белыми домишками улицы, выскочила на широкий, тенистый бульвар Ататюрка, повернула налево, проскользнула через центральную анкарскую площадь Улус Мейданы и пошла вдоль извилистой полупустынной улицы с не подходящим к ней наименованием – Анафарталарджаддеси, что значит проспект имени Анафарталар. Затем автомобиль завилял по узким уличкам старого города и наконец остановился возле калитки, у которой прохаживался часовой. Турецкий это был солдат или американец – разобрать не представлялось возможным, поскольку в турецкой армии введена американская форма. Приезжих провели в небольшую комнатку и предложили отдыхать. Как тотчас выяснилось, любезность эта носила несколько своеобразный характер – покидать дом, в котором их поместили, запрещалось. На следующее утро придется ехать дальше, но куда именно – не сказали.
Время шло страшно медленно. Не раздеваясь, валялись на кроватях, молчали, перелистывали брошенные на стол американские журналы, думали каждый о своем.
Поздно вечером снова появился Оглу и подтвердил – отъезд назначен на утро, а пока можно «прокатиться» по городу. Их опять усадили на заднее сиденье закрытого автомобиля, запретив опускать боковые стекла. Машина медленно пошла той самой дорогой, которой Чурилин и Кныш ехали сюда накануне. В витринах магазинов полыхали электрические огни. На фасаде кинотеатра огромные красочные ковбои бросали лассо, мужчина в маске кого-то душил. На площади под мощным фонарем красовались огромные часы с белым циферблатом, на автобусных остановках в железных загородках толпились люди, сновали украшенные шашечными полосками такси… Автомобиль, постепенно набирая скорость, двигался по бульвару Ататюрка, миновал Сары кешек (желтый дворец) и помчался по направлению к Чанкая, туда, где помещается резиденция президента Турции – тогда им был Джалал Байяр, – и почти рядом с ней – американское посольство.
Справа показалось обширное строение с небольшими колоннадами и верхним этажом, напоминающим палубу корабля. От улицы строение было отделено металлической решеткой, в которой виднелись широкие ворота. В глубине поднимались деревья, густые заросли кустарника обрамляли усадьбу с обеих сторон.
– Советское посольство, – тихо сказал Оглу.
Чурилин и Кныш промолчали.
Миновав посольский квартал, автомобиль продолжал еще довольно долго продвигаться вперед, несколько раз останавливался. Оглу и шофер выходили размяться, любовались звездами, точно посыпанным золотистой пудрой небом. «Пассажиры» сидели в машине безмолвные, растерянные, им ни разу не предложили выйти подышать свежим ночным воздухом. Прогулка завершилась без происшествий, она лишь усилила тревогу Степана.
Из Анкары выехали утром. Поезд шел на восток. По соседству расположились Оглу и человек в длиннополом клеенчатом пальто, должно быть, агент эмниет мюдюрю (управления безопасности). Поезд шел пустынной местностью, иногда взбирался на самые гребни гор, делал зигзаги. С верхушек горных хребтов по обе стороны отлично просматривались узкие, глубокие долины, то уныло-серые, то бездонно-синие. На огромных расстояниях не встречались ни люди, ни животные.
Ночью прибыли в большой город Кайсери с текстильными фабриками, построенными с помощью Советского Союза еще при Ататюрке, ценившем хорошие отношения с великим северным соседом.
И на следующий день поезд продвигался среди бесконечных горных хребтов, безлесных, серых, часто нырял в туннели. Смешанный с угольной пылью дым от паровоза проникал в вагоны, пришлось плотно закрыть окна, но и это мало помогало.
Оглу появился, только когда подъезжали к Эрзеруму. Снова последними покинули состав, прошли перроном, но на этот раз автомобиль их не поджидал.
– Арабаджи! – крикнул Оглу.
Один из стоявших в стороне извозчиков хлестнул лошадь и подкатил к вокзалу.
– Как в старой России, – шепнул Кныш.
Он, конечно, не видел старой России, но кое-что читал о ней, и в его представлении она неизменно вставала в образе мордастых урядников, городовых и подстриженных в кружок извозчиков, облаченных в черные длиннополые одежды, по покрою напоминавшие поповские рясы.
В Эрзеруме извозчиков было много, они разъезжали и парами и тройками, обязательно почему-то с колокольчиками, с разноцветными тряпками на дугах, с цветными лентами, вплетенными в конские хвосты.
От вокзала уходила широкая, плохо мощеная пыльная улица. Босые, в рваных рубашонках дети стайками сбились у обочины, клянчили у приезжих монеты или хотя бы кусок хлеба. Их было тут очень много, изможденных, в язвах, с в кровь изодранными ногами.
У отеля «Сакарья» пассажиры покинули пролетку и поднялись по лестнице на второй этаж, в контору.
Отель – угрюмое, приземистое здание, лестница сложена из толстостенных метровой ширины каменных плит, но комната, в которой их поселили, оказалась просторной, с большими светлыми окнами и высокими, на русский лад, кроватями, покрытыми легкими пикейными одеялами с взбитыми подушками на них.
– Отдыхайте, пожалуйста, – нараспев сказала горничная, пожилая женщина, на чистом русском языке.
Чурилин ничего не ответил, он был испуган и рассержен не на шутку: почему же тут знают, что они русские? Молчал и Кныш. Женщина, орудуя тряпкой, рассказывала о себе. Она с Кубани, правда, давно ушла оттуда, еще в молодости. Жил там один молодой турок, и Марфа – так звали женщину – сошлась с ним и ушла на его родину, в Эрзерум. Возможно, все это она наскоро придумала, кто знает.
Чурилин был недоволен.
– Романтику развела… – шипел он после ухода женщины. – Постели – как для купцов первой гильдии…
Кныш упорно отмалчивался, думая о своем заветном, тайном.
Глава четвертая
И снова – дорога на Восток. От Эрзерума до Саракамыша на целых триста километров тянется узкоколейка, проложенная русскими еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году, в разгар Первой мировой войны – тогда шли а этих местах жестокие бои.
Паровоз «кукушка», крошечные, будто игрушечные вагончики с матовым изображением полумесяца на стеклах окон. Всю ночь продвигались высокогорным плато. Вокруг, посеребренные лунным светом, бушевали степные травы.
От Саракамыша на восток шла нормальная, широкая колея. Два часа езды, и агенты Смита очутились в Карсе. До советской границы оставалось всего пятьдесят километров. Город – скопление невзрачных каменных домишек среди серых гор, лишенных растительности, красок.
С разрешения Оглу Чурилин и Кныш отправились на прогулку. Городишко оказался небольшим. Вырвавшись из гранитных теснин, неширокий Карс-чай с шумом катил свои волны посередине города, журчал меж камней, в изобилии нагороженных вдоль и поперек русла. На берегу виднелся двухэтажный особнячок с палисадником, в котором произрастало несколько чахлых деревцев. Пара скамеек у трухлявого штакетника, бледно-синяя краска на ставнях окон, – в этом домике когда-то помещалась уездная управа, тут царские чиновники вершили дела. Поодаль – армяно-грегорианский храм, разграбленный завоевателями, заколоченный досками. На утесах, из-за которых рвется на простор торопливый Карс-чай, видны доты, оттуда на долину, на город наведены пушки и пулеметы. Туда же, к дотам, убегают рельсы конно-железной дороги – конки, оставшейся тут в наследство от старой России. Конкой пользуются главным образом офицеры гарнизона крепости, расположенной на высокой скале над Карсом.
Вечером Оглу и Чурилин куда-то ушли. Степан остался в гостинице, сидел у открытого окна. Душно, голову, точно обручем, сжали – начиналась горная болезнь: сказывалась непривычка к высоте в два с половиной километра над уровнем моря. Степан тщательно скрывал боль. Он догадывался, что «специальная» подготовка будет проходить в горных условиях, и боялся быть отставленным, а ведь без этой подготовки его, видимо, не рискнут послать через границу, туда, на территорию Советского Союза. И он терпеливо молчал.
В Карсе Кныш получил подтверждение задания разведки. Резидент Центрального разведывательного управления в Турции Элиас Бидл, совершая очередную поездку в район горы Арарат, решил сам дать напутствие питомцу форта Брэгг. Разговор происходил с глазу на глаз. Однако, как вскоре убедился Степан, насчет характера его будущей работы на территории Советского Союза Чурилин был отлично осведомлен, чего он и не старался скрывать. Что бы это могло означать?
В Карсе же Кныш получил свое шпионское снаряжение, включая портативную рацию и радиомаяки для наводки самолетов на цель. Затем его, Чурилина и Оглу посадили в американские джипы и отправили на северо-восток от озера Чилдыр, в турецкую пограничную зону.
Подготовка к переходу советской границы заняла еще около двух недель. Таких гор и пропастей Степан нигде не видел. В сопровождении Оглу агенты Смита лазали по скалам, совершали восхождения на крутые пики, спуски в ущелья и тренировались в пользовании специальной аппаратурой, которая должна была помочь им незаметно проскользнуть на территорию Советского Союза.
Наконец настала ночь, когда они отправились в путь. Их сопровождал турецкий офицер-пограничник, отлично знавший местность. Всю ночь лил дождь, шумели невидимые бесчисленные потоки, несущие с вершин камни. В кромешной тьме шли долго, карабкались по скалам. Потом вышли в небольшую лощину и направились точно на восток. Местность несколько изменилась, теперь чередовались холмы и долины. Турок-пограничник о чем-то поговорил с Оглу и пошел обратно, на свою заставу. Тяжелые рюкзаки резали плечи, на подъемах тянули назад. Степан чувствовал, как с каждым шагом в его сердце, в его мозг все глубже проникает пронзительно острое чувство страха, страха и стыда – нестерпимо жгучего, мешающего дышать. Родина, милая Родина, о которой он так мечтал все эти годы на чужбине, тут, совсем рядом, а он шел к ней как враг! Дойдет он или погибнет от пули советского пограничника? Что ждет его – жизнь или позорная смерть? И как быть дальше, что делать с этими людьми, идущими рядом с ним? Если они каким-либо образом догадаются, о чем он думает и чего хочет, его труп останется гнить среди этих пустынных нагорий.