– Спасибо, друг Еремей, – просипел Дутов. Он наконец справился с застрявшей гильзой, выдернул ее из ствола, швырнул под ноги, – если бы не ты… – старшина не договорил.
Немецкая атака сорвалась – враги отвалили от самого окопа, занятого казаками, и поспешно понеслись назад. Хотя на правом фланге они сумели-таки залететь в окоп, и там завязалась рукопашная.
Дутов отложил карабин и ощупал тяжело отвисшую кобуру револьвера – в окопной драке самое лучшее использовать револьвер, – приподнялся на цыпочках, чтобы разобрать, что в окопе происходит и, помотав головой удрученно, предупредил Дерябина:
– Виктор Викторович, держите этот фланг под контролем, следите за всем. Как бы немцы не развернулись в новую атаку. А я – на тот фланг.
Хоть и длинен немецкий окоп, и выкопан со знанием дела – с выносными стрелковыми ячейками и ходами сообщения, с пулеметными гнездами, с досками на дне, – а места для боя мало. Люди, спрессовавшись на узком пространстве, мутузили друг друга прикладами, орудовали ножами, штыками, кулаками – кто чем. Невысокого роста казак лупил битюга-немца по голове каской, тот только мычал, да вскидывал в защитном движении руки, а казак все плющил каску о крепкий череп противника:
– На! На! На!
Войсковой старшина поспешил на помощь казаку, размахнулся, саданул немца рукоятью револьвера по темени, и тот медленно опустился на дно окопа. Казак сел рядом, вытер рукавом форменной рубахи залитое потом лицо:
– Спасибо, ваше высокоблагородь! Не то я совсем замучался с ним. Бью, бью его, а он все руками машет. Вот, гад, крепкий какой попался!
Дутов не ответил, протиснулся по окопу вперед, размял сапогами несколько мелких досок, изрубленных осколками в щепки, отодрал от кучи малы одного немца – сытого, кривоногого, с недоуменными глазами, саданул кулаком в лоб. Немец помотал головой, прорычал что-то и, развернувшись всем корпусом к Дутову, рогом попер на него.
Страха у Дутова не было, было другое – какое-то хмельное веселье, предощущение победы, что ли, желание, как в молодости, в безмятежную юнкерскую пору, похулиганить. Он сделал резкий шаг назад и поманил пальцем немца:
– Утю-тю-тю!
Тот набычился, шагнул к Дутову, поднял тяжелую, с исцарапанным прикладом винтовку, и войсковой старшина больше не стал мешкать да тянуть время – ткнул в него стволом револьвера:
– Хенде хох!
Немец вздохнул хрипло и, бросив винтовку, поднял руки. Дутов набрал в грудь воздуха, крикнул привычное:
– Еремеев!
Не думал он, что верный Еремеев слышит его, но тот услышал и, топоча ногами по доскам, подбежал к командиру, выдергивая из кармана моток веревки:
– Тут я!..
Войсковой старшина шагнул по окопу дальше – рукопашная вместе с рычащими людьми переместилась в самый угол – казаки там доколачивали швабов. Стенки окопа в нескольких местах обрушились, были измазаны кровью, истыканы, под ногами валялись грязные тряпки. И немцы и русские дрались в окопе яростно – кулаками, прикладами, ножами, выстрелов почти не было, только сопение, мат, восклицания, стоны, тупые удары, топот, аханье, всхлипы, хрипы, хруст костей. Выстрелы звучали очень редко, только при крайней необходимости, когда дышать становилось нечем, свет в глазах темнел, а в брюхо целился чужой штык.
Дутов миновал один ход сообщения и отшатнулся – на него, гулко бухая сапогами, несся немец в коротком, не по росту, мундире с закатанными по локоть рукавами. Винтовку он держал, будто дубину, за ствол.
Дутов пригнулся. Тяжелый дубовый приклад просвистел у него над головой. Дутов выпрямился и, стиснув зубы, ударил немца рукоятью револьвера по каске. Раздался звон – шлем «фельдграу» был отлит из прочного металла, ремешок, протянутый под подбородком, лопнул, и каска, похожая на большое, лошадиное копыто, проворно взметнулась в воздух. Дутов ткнул в немца стволом револьвера:
– Хенде хох!..
Сдав немца на руки Еремееву, Дутов снова ринулся в гущу схватки. Воздух над окопом висел смрадный, пахнул кровью, мочой, гноем, гнилью; чем-то противным, пропущенным через желудок, выжатым, вывернутым наизнанку… А неподалеку в кустах безмятежно шебуршали и попискивали птицы, незатейливая возня их никак не совмещалась с тем, что происходило в окопе, писк их был мирным и никакого отношения не имел к войне. Законы мира и войны – разные законы…
Через несколько минут в траншее все стихло. Ко всему безразличные мертвые лежали на дне окопа, вытянув руки, задрав заострившиеся носы. Над мертвыми вновь вились бабочки – опять откуда-то взялись. Живые сидели рядом, отдыхали.
Голова у Дутова была тяжелая, в глазах рябило, хотелось откинуться, разбросать руки крестом и, замерев, провалиться в сон. Он помял вялыми пальцами затылок, втянул сквозь зубы воздух: надо было прийти в себя, но сил на это не хватало, усталость брала свое. Дутов начал щипать жесткие небритые щеки, оттягивать кожу, чтобы сделать себе больно и немного встряхнуться. Наконец последним усилием, – больше ничего не осталось в загашнике, – он заставил себя подняться и выглянуть из окопа.
– Дерябин! – хриплым, едва различимым голосом позвал Дутов своего помощника. – Виктор Викторович!
Казак, сидевший рядом на дне окопа, зашевелился, ожил, повернул голову, передавая зов командира дальше:
– Их высокоблагородие зовут подъесаула Дерябина.
По длинному изгибистому окопу неторопливо двинулось:
– Подъесаула Дерябина – к командиру дивизиона.
Через несколько минут Дерябин – помятый, в гимнастерке с отодранным рукавом, с серым, испачканным глиной лицом, – протиснулся к Дутову:
– Да, Александр Ильич!
– Убитых у нас много?
– Точную цифру сообщить пока не могу, не успел подбить. Но человек двенадцать – пятнадцать есть.
– Давайте, Виктор Викторович, на левый фланг, а я – на правый. Особо надо проверить пулеметы. Важно, чтобы у пулеметов всегда были полные расчеты. Убитых стащить в одно место…
– Будет исполнено! – Дерябин козырнул и стал пробираться по окопу на левый фланг.
Дутов проводил его усталыми глазами, вскинул бинокль.
На кустах, прикрывавших линию, за которой находились немцы, ни один листок не дергался, не дрожал.
– Более двух часов швабы не выдержат, – старшина вздохнул, – снова полезут. – Им очень важно сбросить нас обратно в Прут.
В рукопашной схватке дивизион потерял четырнадцать человек убитыми. Дутов остановился у каждого погибшего, поклонился, закрыл глаза, если те не были закрыты. Этот скорбный ритуал рождал в нем боль, скорбь, у него дергалась щека и печаль сдавливала сердце. Двенадцать человек было ранено. Немцы потеряли на шесть человек больше, и еще двенадцать оказались взяты в плен. Пленные сидели тут же, в окопе, со связанными руками, – презрительно щурили глаза и плевали себе под ноги.
– Ну, плюйтесь, плюйтесь, – глянув на них, равнодушно произнес Дутов. – Ночью в штабе полка будете.
Но до ночи предстояло похоронить убитых. Со своими понятно, что делать. А вот как это сделать с немцами, Дутов не знал. Взять пленных на мушку и послать их закапывать гниющих соотечественников? Не факт, что пленных не захотят порешить свои же. Вот незадача-то!
В окопе Дутову на глаза попался Климов. Лоб у хорунжего был перевязан бинтом.
– Что это с вами? – спросил Дутов.
– Ничего серьезного, – отмахнулся Климов, вид у него неожиданно сделался гордым. – Ссадина.
Дутов понял – для Климова рукопашная стала боевым крещением, раньше он в таких переделках еще не бывал. Дутов ободряюще улыбнулся хорунжему:
– До свадьбы заживет.
– Так точно, – Климов коснулся пальцами бинта.
– Вы, насколько мне ведомо, знаете немецкий?
– В определенных пределах, Александр Ильич. Учил, как и все, не думая, что пригодится.
– Пленных допросить сможете?
– Попробую.
Оказалось, пеший дивизион Дутова выбил с позиций усиленный пехотный батальон, приданный к егерскому полку, – немцы в течение нескольких дней проводили перегруппировку своих сил, укрупняли боевые позиции, что означало одно – они готовятся к наступлению. Русские опередили их – в штабе графа Келлера сидели аналитики посильнее германских штабистов, – потому швабы так и злились, потому они так старались отбить утерянную линию обороны.
– Вот им! – Дутов сложил из трех пальцев популярную фигуру, одинаково понятную и немцам, и русским. – Максимум, что они смогут отбить, – своих дохляков. А дохляков мы готовы отдать им безо всякого боя.
Попав на фронт, братья Богдановы часто вспоминали свой дом в станице – из самодельного кирпича, большой, рассчитанный на несколько семей.
Хоть и была разница в рождении близнецов Богдановых всего сорок минут, а они четко придерживались деления «старший» и «младший». И старший в их паре, естественно, верховодил.
Из младшего, Ивана, война еще не выбила из него мальчишество, а запах дома не выветрился из памяти. Старший же, Егорий, казался обстоятельнее, степеннее Ивана.
Теперь братья сидели на дне окопа неподалеку от пленных, охраняемых Еремеевым, с любопытством поглядывая на врагов – такие же люди, сотворенные человеком, так же ощущающие боль, поющие песни и тоскующие по дому, любящие послаще поесть и подольше поспать… Хотя слово «мать», например, у них звучит гораздо грубее, чем у русских. Ну, разве можно сравнить неудобное, будто бы выпиленное из фанеры «мутер» с милым, звучным, словно бы рожденным сердцем словом «мама»?
– Как там дома обходятся без нас? – голос Ивана повлажнел, сделался тихим.
Старший брат задрал голову, посмотрел на кудрявое недалекое облако, неторопливо ползущее по небу, вздохнул:
– Наши сейчас в поле. Хлеб сеют.
– И кто выдумал эту дурацкую войну?
– Как кто? – Егорий не выдержал, с досадою крякнул. – Известно, кто.
– Много бы дал я сейчас, чтобы очутиться в станице, – потянулся, отер пальцами влажные глаза Иван. – Интересно, как там Наталья?
Младший Богданов ушел на войну, не успев жениться: невеста его, Наталья Гурдузова, плакала на станции в Оренбурге так, что косынка у нее стала мокрой, хоть выжимай. Егорий успел провести со своей женой Авдотьей несколько медовых ночей, а потому и к жизни уже относился несколько иначе, чем младший братец.
– А что Наталья? Она там же, где и моя Авдотья. Помогает родителям.
Старший Богданов отщипнул от стенки окопа немного земли, помял ее пальцами, понюхал.
– Чем пахнет?
– Не пойму. Теплая. Самый раз бросать зерно.
– Вместо этого мы начиняем ее железом, – мрачно проговорил младший Богданов и, подражая старшему, с досадою крякнул.
– Я сегодня, братуха, сон видел, – в голосе старшего зазвучали задумчивые нотки, – даже не знаю, как к нему отнестись.
– Что за сон?
– Бабку нашу Меланью Терентьевну видел…
– Да ты что, Егорий! Покойницу?
– Покойницу, – подтвердил старший Богданов. – Как живая была… Стояла у скирды и внимательно смотрела на меня. Я подошел к ней, думал – исчезнет, а она лишь вздохнула скорбно, да губы поджала. Я к ней: «Ты чего, бабунь?», она молчит. «Случилось что?» – она вздыхает. Тут наша Меланья Терентьевна поманила меня пальцем: «Пошли со мною, внук!»
– Это плохо, братуха.
– Не верю я ни в какие сны, Иван, так что… – старший Богданов рубанул рукою воздух. – А бабку я был рад повидать, – лицо у Егория дрогнуло, в следующий миг сделавшись неподвижным, словно отвердело.
Богданов-меньшой глянул на старшего и расстроено подумал о том, что война не даст им вернуться домой. Никогда они не услышат, как поскрипывают под лемехом сухие коренья трав, перерезаемые углом плуга, как стучат слабенькими молочными копытцами новорожденные телята в углу избы. Никогда не увидят сизую, задымленную по весне степь. Не втянут ноздрями печеный вечерний дух станицы, – в каждом дворе были сложены летние печки, а под навесами сушились целые горы кизяков[13], от которых шарахались даже мухи.
Неужели все это навсегда окажется в прошлом и никогда уже не вернется? Человек предполагает, а Бог располагает…
Следующую атаку немцы начали под вечер, когда воздух уже загустел, налился недоброй кровянистой темнотой, по небу плавали длинные розовые нити, схожие с неповоротливыми ленивыми червями, какие обычно встречаются в скотомогильниках. Сделалось неожиданно тихо. Так тихо, что было слышно; как на противоположном берегу Прута, где расположился штаб Первого Оренбургского полка, переговариваются казаки-коноводы, стараясь понять, куда удрала одна из сумасбродных кобыл.
Младший Богданов толкнул брата в бок:
– Чуешь?
– Что?
– Тишина-то какая!
– Ну и что?
– Такая бывает только в могиле.
– Типун тебе на язык, – старший выругался. – Ну, Иван, ну, Иван… Тьфу!
Дутов в это время лежал на бруствере и в бинокль рассматривал дальнюю гряду зелени – там, казалось, намечалось какое-то подозрительное шевеление… Хотя что кроме атаки там могло затеваться? Сейчас немцам однако будет атаковать труднее, чем, скажем, сутки назад, – и слева и справа от Дутова высадились стрелковые десанты, подсыпали швабам перца под хвост – те морщатся, но терпят. Собственно, иного выхода, кроме атаки, у них и нет…
Вот в прогале между кустами мелькнул человек – пронесся стремительно, будто дикая коза, за ним проскочило еще несколько теней, с головами вроде кастрюль, и у Дутова перед глазами задергалась нервная прозрачная строчка – похоже, немцы через несколько минут пойдут в атаку. Он негромко позвал Дерябина:
– Виктор Викторович! Давайте-ка, голубчик, на правый фланг, к пулеметчикам, Климова пошлите на левый, я останусь здесь, в центре. Стрелять, как обычно, только по команде.
Подъесаул тоже засек движение немцев и поспешно двинулся по окопу на правый фланг, по дороге выдернул из стрелковой ячейки Климова и велел ему взять под свое крыло левую часть окопа.
Дутов был прав – через семь минут немцы пошли в атаку. Вначале они скреблись по траве, приподнимаясь над землей, будто жуки, и исчезая, а потом по команде горластого батальонного офицера вскочили и, петляя, понеслись на дивизион Дутова.
Войсковой старшина сдернул с бруствера очередную травинку, привычно сунул ее в зубы. Сощурился критически: непонятно, почему немцы жалеют снаряды. Или имеют какую-нибудь хитрую уловку, дальновидный план? Дутов оставался спокоен, хотя внутри у него все было натянуто, что-то нехорошо подрагивало, в горле дребезжал холодок, словно туда заскочила противная мерзлая ледышка.
Казаки молчали. Припав к карабинам, они ждали. Дутов скосил глаза вправо – туда ушел Дерябин. Подъесаул уже добрался до пулеметчиков и скрылся за насыпью. Потом старшина развернулся в сторону левого фланга – что там? И там все было в порядке.
Набрав в грудь воздуха, Дутов выдохнул, прочищая легкие, и крикнул негромко:
– Приготовиться!
Бабочки над трупами ослепляли людей яркими красками – казаки даже хватались за глаза, загораживаясь, ругались – что-то было в этих прелестницах колдовское, мифическое – явно ими командовал дьявол… А Дутов продолжал смотреть на приближающегося неприятеля, ежился, будто ему было холодно, приподнимал то одно плечо, то другое, у него нервно дергались углы рта, но команды «пли!» он не подавал, ожидая нужный момент. На этот раз с немцами наступали австрийцы, – немцы держали их в резерве и распечатывать эту «заначку», похоже, раньше не думали. Но Дутов заставил ее распечатать…
Горло ему сдавили чьи-то пальцы, он сделал несколько резких вдохов-выдохов, невидимое кольцо разжалось и соскользнуло с его глотки.
– Пли! – негромко выговорил он.
Окоп окутался резким, пахнущим скисшей серой дымом. Первая шеренга наступающих повалилась на землю.
– Пли! – вновь скомандовал Дутов.
На поле опять повалились люди, но от того, что два залпа уложили два десятка вражеских солдат, наступающих меньше не стало – наоборот, их стало больше, они бросками, шарахаясь из стороны в сторону, уходя от пуль, вскрикивая, стреляя ответно, приближались к линии, занятой пешим дивизионом. Плотные клочья резкого сизого дыма, зло кусающего глаза и ноздри, плавали над землей, прилипали к кустам; бабочек, всех до единой, словно ветром сдуло.