– Мне кажется, господин Баратран, вашему ворону тысяча лет!
Держа в пальцах одно из полученных писем, старик улыбнулся:
– Предание рода Риваллей Арвеев Баратранов утверждает, что этот ворон бессмертен, молодой человек. Мои предки были аристократами и оставляли потомкам свои портреты. По иронии судьбы все они достались моей старшей сводной сестре Магнолине, которую я не видел уже лет двадцать, и даже не знаю, жива ли она. Так вот, на многих портретах есть черный ворон. И у каждой птицы не хватает на правой лапке одного когтя, как у Кербера. Что до моего старого друга, – он кивнул на птицу, – то я справлялся у орнитолога – это врожденный дефект. Иногда Кербер на годы покидает меня, но всегда возвращается. Где его дороги? Его небо? Думаю, я не первый, кто задается этим вопросом. – Глаза старика насмешливо сверкнули. – Но иногда, ночью, когда я застаю его здесь, у старинных часов с колокольным боем, вижу, как он слушает ход спрятанных под старым деревом механизмов, как следит за медным маятником и черными спицами стрелок, мне действительно кажется, что ему тысяча лет или даже больше!
Старик взял со столика ножницы, срезал край конверта, вытащил открытку и чиркнул по строчкам взглядом.
– Нет-нет, сюда я не пойду, – покачал он головой, – ни за какие коврижки! – Старик отложил открытку, прицелился еще к одному письму, с интересом взял его, клацнул ножницами. – Еще минуту, Давид, еще минуту…
Пока Баратран читал новое письмо, молодой человек, проходя мимо, зацепил взглядом на конверте фамилию отвергнутого адресата. Там значилось: «Герцогиня Руоль, Равенна. Улица Чудаков, «478». «Интересно, – размышлял гость, – что связывает старика и эту герцогиню, в чей дом вчера он был приглашен красоткой Лейлой?»
Но спросить не решился.
В мастерской, куда они вошли вместе, стены оказались голыми – кирпич, штукатурка. Окон не было. Каземат, да и только! Зато от потолка трудно было отвести взгляд – он был стеклянным, составленным из рам, и открывал половину неба над Пальма-Амой.
В левом углу на стульях сидели двое молодых людей: долговязый парень с волосами цвета спелой пшеницы, и второй, похожий на забытую кем-то тень.
Еще два стула были свободны.
– Прошу любить и жаловать – Давид Гедеон, – представил третьего ученика Огастион Баратран. – Карл Пуливер и Вилий Леж. Надеюсь, вы станете друзьями.
Наказав ждать, старик исчез за небольшой дверью в конце залы.
– Карл Пуливер – это я, – вставая, добродушно сказал долговязый. – Но вы зовите меня просто Пуль. Я – Рыжий клоун, – с гордостью добавил он. – Был им до сегодняшнего дня. – Они пожали друг другу руки. – А это – Вилий Леж, – Карл заговорщицки подмигнув Давиду. – Он до сегодняшнего дня писал картины.
Тот, кого назвали Вилием Лежем, по всему – замкнутый молчун, поздоровался тихо и безразлично. Давид понял сразу, что с этим человеком они вряд ли хоть немного сблизятся.
Скоро из комнатки в мастерскую вышел старик. Он был в свободной белой одежде, в какой, не стоило труда догадаться, ходят индусы.
– Я рад видеть вас вместе, – подходя к ним, сказал Баратран.
Он сел напротив молодых людей, вытянув и скрестив ноги.
– Господин Пуливер часть жизни провел на манеже, Давид Гедеон – на сцене, Вилий Леж – за мольбертом, – кивнув каждому, проговорил старик. – Но каждый из вас страстно хотел чего-то большего. Возможно, именно у меня вы и получите то, что искали. Искусство, которым владею я, – тысячелетнее наследие Великих Брахманов, жрецов Огня. Я на сегодняшний день – единственный их преемник. Все остальные посвященные при различных обстоятельствах ушли из жизни.
Баратран не усидел-таки, встал со стула и теперь прохаживался по мастерской – под прицелом трех пар следивших за ним глаз.
Наконец, он остановился.
– Тат твам аси, – произнес таинственную фразу старик. – Или, в переводе с санскрита, «ты есть то» – основополагающая формула многих религий Востока. Для исповедующего буддийскую религию земная жизнь бессмысленна и враждебна. Смысл имеет лишь одно – объединение души человека с душою всего сущего. Самые требовательные к себе буддийские монахи прекращали всяческое сношение с материальным миром, с окружавшими их людьми. Они уходили в леса и горы, где питались кореньями и водой, отказываясь ото всех земных благ. Но оставалась еще вторая часть – мистика. Перед отшельником стояла главная задача – соединить себя с Богом. Шло время, и деяния отшельников, уходивших от мира в поисках внутреннего совершенства, стали приносить результаты. Изучая душу, древние буддисты невольно познавали психологию и физиологию. Как море на протяжении долгих лет обтачивает камни, придавая им округлые, обтекаемые формы, так же и века обтачивали и совершенствовали знания отшельников. Так возникла китайская медицина и два метода ее терапии. Так появились йоги – люди, способные умерщвлять свою плоть и воскрешать ее. Так появилась древняя борьба, обладатели которой крошили руками камень и пробивали пальцами железо. Среди всех этих разгадчиков человеческого существа был один клан, мало кому известный, состоявший из единиц. Он передавал свое искусство из поколения в поколение лишь избранным соплеменникам. Обладатели этого искусства, проложившие великий путь сквозь темный лабиринт человеческого «Я», творили чудеса. Их окружение и они сами считали себя поднявшимися к Богу. То, чем они овладели, и было магией Огня, воплощением в пространстве. Многие религии убеждены, что мир создан из огня. Некоторые проповедуют, что Бог это и есть – огонь. И у всех религий телу отпущены мгновения, душе – вечность. Жрецы Огня воплощали не что-нибудь – свою душу! Они превращали ее в чистый огонь. Великие Брахманы были уверены, что они – каста богов на земле. Те, кому вверены все тайны Вселенной. Каста, в сравнении с которой даже цари – ничтожны. И кто, отправляясь в великое странствие после смерти, воссоединится с Создателем всего сущего. Потому что, оставив бренную оболочку на земле, они смогут обратиться в чистый Огонь!
Старик вновь опуститься на стул, вытянув и скрестив ноги.
– Теперь об инструментарии. Энергия, заложенная в человеке, практически беспредельна – нужно только уметь раскрепостить ее. А сделать это можно лишь благодаря умело контролируемой психике и физиологии. У древних тибетских медиков существовало учение о меридианах и протекании по ним «жизненной энергии». «Точка на теле – мозг – жизненный орган» есть тот волшебный треугольник, те три кита, на которых держится древневосточная медицина. Путем массажа одних точек врач, владеющий этой методикой, может направлять или отнимать у больного органа энергию, тем самым стимулируя его работу. Жрецы Огня добились большего: они уразумели, что можно регулировать свою энергию без применения массажа или иглотерапии, а всего лишь путем определенных движений самого тела и силой своей воли.
Баратран охватил цепким взглядом трех молодых людей.
– Каждый из вас знает старую пословицу: «Глаза – зеркало человеческой души». Кто был тем мудрецом, кому пришло первому в голову: если в глазах можно увидеть человеческую душу, почему нельзя получить ее зеркальное отображение в пространстве?.. Я знаю лишь точную науку «искусства воплощения», но как шли к этой науке на протяжении столетий, с каким трудом преодолевали преграды, не пытаюсь даже догадываться!
Огастион Баратран умолк, точно решал: быть ему до конца откровенным с учениками или промолчать.
– Противники Великих Брахманов, обвинявшие жрецов в гордыне, так же передавали из поколения в поколение легенду о рождении Огня, – уже иным тоном проговорил старик. – Однажды Некто, гордый и свободный, презревший власть Творца, пришел на землю и сделал дерзкий подарок маленькому народу, живущему на Горе Дракона. Он подарил им невиданный ранее Огонь, в пламени которого заключалась великая сила и власть. Сила, способная превратить вас в непобедимого война, и власть, покоряющая умы и сердца людей. В руках мудрого и достойного эта власть была скромным подарком. В руках тщеславного гордеца – угрозой каждому. В руках человека с черным сердцем – чудовищной, разрушительной силой. Та легенда гласила, что Некто, покидая этот мир, открыл своим ученикам будущее. Он вернется – вернется на землю для великой славы, чтобы снова взять Огонь, подаренный им, и покорить мир!
Старик поднялся со стула.
– Как бы там ни было, через несколько минут, если кто и надумал сбежать от меня, подозревая, что я сумасшедший, этого сделать уже не сможет.
Огастион Баратран подошел к дальнему углу залы, потянул за длинный шелковый шнур, и первый отрез материала стал закрывать осеннее небо. То же самое Баратран проделал и с другой половиной стеклянной крыши.
Через пять минут трое молодых людей оказались в кромешной темноте.
Маленькая лампочка на стене вспыхнула мягким и ровным светом, но он был скорее символичным. Привыкнув к полутьме, Давид увидел старика, стоявшего в середине залы. Прошло минут пять, когда одна рука его плавно отделилась от тела, затем вторая, тело изогнулось, в игру вступили ноги. И скоро уже Давид был целиком во власти странного, ранее никогда не виданного им танца…
5
Он наблюдал, как в темноте, наполнившей собой огромное пространство, шагах в двадцати от него из фосфорических светящихся комков рождается фигура белоснежного барса. Зверь танцевал. Он отталкивался от земли, которой не было видно, на широких лапах поднимался в воздух, парил там, словно для него не существовало закона тяготения, и так же медленно опускался обратно. Иногда барс переворачивался в воздухе, но приземлялся всегда на свои мощные серебристые лапы. Все, что хотелось Давиду в эти минуты, поймать взгляд животного. И наконец это случилось – взгляд барса коснулся его глаз. Скоро это повторилось вновь. И еще раз. Давид чувствовал, что животное теперь все время смотрит на него. Но выражение глаз животного изменилось, и не только выражение, но и сами глаза. Они, ледяные, немигающие, изучали Давида почти с человеческим интересом. И тут Давид догадался, что это и есть глаза человека! И тогда он понял – нужно бежать. Бежать куда угодно, без оглядки, лишь бы не видеть этих ледяных, желтых, пристально глядящих на него глаз. Но тут же осознал, почему не сделал этого раньше – за ним была стена! Давид похолодел. Ноги его подгибались, тем не менее он стал медленно красться вдоль этой стены. Но сколько ни двигался, осторожно, стараясь не выдать своего бегства, животное оставалось от него на том же расстоянии. Новая догадка поразила его: он был в замкнутом пространстве – в круге! А в человечьих глазах животного уже читалось любопытство – злое, жестокое любопытство! И вдруг серебристая шкура барса словно погасла – стала пепельной. А глаза животного горели тем ярче, чем темнее становилась его шкура, и главное – по-прежнему смотрели на Давида. Тело барса превратилось уже в одну серую тень. Давид стоял, не двигаясь, упираясь в стену руками. И тут он увидел, что животное приближается к нему и что это уже не животное, а одни светящиеся глаза, потому что шерсть из серебристой и пепельной давно превратилась в черную, как смоль. Но где-то в этом душном пространстве, вместе с холодными желтыми глазами, на него двигалось, выгибая спину, вытягивая морду вперед, мускулистое тело животного. Оно медленно шло к нему… И тогда Давид закричал – отчаянно и страшно… А глаза животного с черными зернышками зрачков уже стояли рядом и в упор смотрели на него…
Давид очнулся, сидя в постели. Лунный свет, падавший из окна, заливал мутным серебром гостиничный номер. Давид вспомнил белоснежного барса, танцующего в темной зале, в доме на бульваре Семи экипажей. Серебристую шкуру. Барс сложился из светящихся комочков воздуха, стал реальным. И казался ручным. Старик, точно дрессировщик, управлял им. Давид вспомнил весь танец животного, рожденного из неведомого ему огня, от начала до конца. Но как странно изменился в его ночном кошмаре танец великолепного серебристого животного! И откуда взялся этот монстр, только что в упор смотревший на него?
Давид повалился назад, головой в подушку, и еще долго глядел в потолок. Сможет ли он забыть о том, что видел в особняке Огастиона Баратрана? Об этом чуде? Сможет ли забыть свой страх и безграничный восторг? Захочет ли?..
6
Вечером следующего дня Давид забрел на Ночной бульвар, сияющий от огней, что переливались на мокрых мостовых. По нему катили, теснясь, экипажи и гуляли сотни наряженных людей. Здесь пахло духами и табаком, тут искали удовольствий. Конечно, по Ночному бульвару веселее было слоняться с туго набитым кошельком, а не с теми крохами, что оставались у молодого бродяги на черные времена, но здешняя жизнь не могла оставить равнодушным даже рассудительного бедняка!
В кабаре «Алая роза» было шумно. Шрапнелью за столиками рвалось шампанское. Маленький оркестр играл канкан – зажигательно, что есть мочи. Восемь ладных девушек-танцовщиц визжали, платья их взрывались белыми кружевами юбок, выбрасывая коленки, туфельки и ляжки в кружевных штанишках. Были и другие номера. Давид уже допивал бутылку вина, когда на эстраду вышел полный, розовощекий, напудренный, похожий на переспевший фрукт, пожилой конферансье.
– Смерррртельный номеррр! – надтреснутым голосом прокричал он. – На сцене кабаре «Алая роза» Госпожа Виолетта Барр и ее питон! Пррррошу!
Он сделал взмах рукой и, на удивление бойко отпрыгнув в сторону, скрылся в кулисах. И тогда под мелкую барабанную дробь не сцену вышла женщина в ярком, по-восточному пестром плаще, скрывавшем ее тело от шеи до пят, и в мягких башмачках с загнутыми носами. Золотая маска оставляла возможность только гадать, каковым было ее лицо. Черные, как смоль, волосы были собраны в пучок над макушкой и падали змеевидными локонами на затылок и лоб.
За женщиной вышел мальчик с духовым инструментом, похожим на свирель. Сев на подушечку, подогнув под себя ноги, он приложил дудку к губам и, стоило барабанной дроби смолкнуть, заиграл. Зал кабаре вдруг затих. Мелодия была дрожащей, похожей на журчание ручья, на переливы цветного шелка, на долгую, почти бесконечную ночь над белыми минаретами, дворцами, пустынными восточными улицами, над лимонными садами и пустынями, по которым, серебрясь от лунного света, проплывают от одного – цветущего даже во сне – города к другому длинные полусонные караваны… Неожиданно руки женщины сбросили плащ назад, и Давид увидел ее всю – смуглую, тонкую, охваченную кольцами змеиного тела. Голова чудовища спала на груди женщины, едва прикрытой серебристой полоской с чашечками на сосках; такая же серебристая нить шла через ее бедра, сходясь в середине в крошечный треугольник.
Женщина подошла к краю сцены. Ловко перебирая пальцами, мальчик в тюрбане выдувал свою нездешнюю мелодию…
Танец женщины начался. Он рассказывал о любви человека и змеи – о любви двух существ, которые никак не могут насытиться друг другом. Давид не мог оторвать от женщины глаз – ее тело было совершенно. В животной силе и грации оно не уступало змее. А та, тем временем, волнами перетекала по ее телу, освобождая его и вновь овладевая им. То обнажая ее живот и темную ямочку пупка, серебряные блюдца на сосках, то закрывая все это своим блестящим, изумрудно-золотистым мускулистым телом… Это было одной из самых невероятных и самых красивых любовных игр. Руки женщины, ее бедра повторяли движения змеи, сливаясь с ней в одно целое или ей противостоя. Женщина вставала на колени и на цыпочки, кисти то нервно рассекали воздух, то бесконечно медленно и плавно скользили по нему, а змея кольцами захватывала ее ноги – колени, икры, лодыжки; плечи, грудь танцовщицы, шею и запястья… И вот тут Давид обратил внимание на ее левое запястье – его стягивал знакомый золотой браслет в форме змеи. «Лейла?!» – прошептал он. Давид одолжил бинокль, настроил его, но тотчас музыка бесконечных песков закончилась. Он увидел лишь пестрый плащ, лежавший на сцене бесформенной цветущей клумбой, лицо мальчика, его белый тюрбан, и черные, змеевидные локоны, расползавшиеся по плечам уже исчезавшей за кулисами танцовщицы. Сколько зал ни аплодировал ей, сколько ни кричал восторженно, она не вышла.