Пирошников мысленно прикинул денежную выгоду домочадцев и нашел такой бизнес-план разумным. В обмен на отсутствие собственной кухни и света в окнах.
– Наверное, много иногородних? – спросил он.
– Нет ни одного. Черножопых не селим. Хозяин приказал.
– Геннадий, пожалуйста, не употребляй при мне этого слова, – попросил Пирошников.
– Да я что? Джабраил сам так говорит, – удивился Геннадий.
– А сам он кто?
– Сам он лицо кавказской национальности, – пояснил Геннадий. – Но мы их тоже не берем. Только с питерской пропиской. С постоянной регистрацией в Питере.
– Как же так? – удивился Пирошников. – Своих – и не берет.
– Да чего удивительного? Знает он их хорошо. Понимает, во что его дом превратится, если он своих начнет селить.
– И во что же?
– В аул, – коротко ответил Геннадий. – Или в кишлак.
– Ты в кишлаке бывал?
– Мне в кишлаке без надобности, Николаич. Я в Питере хочу жить… А вы что – их любите, что ли? – вдруг изумился он.
Вопрос застал Пирошникова врасплох. Он знал, что любить их надо тоже, как всех людей. Но не знал – любит он их или нет. Скорее, относился как к своим по привычке.
– Вот то-то, – примиряюще сказал Геннадий.
– Но жить-то им где-то надо…
– Угу. Только не у нас, – кивнул Геннадий. – Если питерского разлива черно… иногородний – то пожалуйста! Вон Дина живет же, армянка, – кивнул он на прорицательницу. – А в боксе 31 семья из Казахстана. Муж казах, а жена русская. Но прописаны.
Дина сидела рядом с Анютой и что-то ей тихо втолковывала. Анюта слушала внимательно, изредка коротко отвечая. По ее лицу невозможно было определить, насколько ей это интересно.
Явился местный гармонист Витек – кудрявый белобрысый парень – без собственного угощения, но с гармошкой. Принял сто граммов на грудь и растянул меха.
– Петь будем, гости дорогие! – объявил Геннадий.
– Да у тебя тут прямо колхоз! – улыбнулась Люба отцу.
– Не колхоз, а наша деревня, – поправил Геннадий. – Подземная, – добавил он зачем-то.
А гармонист, склонив голову к гармони, уже выводил рулады в качестве вступления. Наконец сдвинул меха и сказал деловито:
– Заказывайте.
– Вот кто-то с горочки спустился! – звонко выкрикнула первой Софья Михайловна.
Пирошников с удивлением взглянул на сотрудницу. Раскрасневшаяся от выпитого вина, она сидела рядом с близняшками из салона красоты и уже успела найти с ними общий язык, а сейчас трепетала от желания показать себя и, главное, показаться своей. Пирошников вдруг понял, что напрасно он опасался капризов своей «старушки» по поводу нового места. Это было то, что надо. Софье нужна была компания для разговоров, соседи с новостями, большие и малые события. Одиночество на Первой линии, когда за день заходили, бывало, всего два-три человека, смертельно надоело «старушке» и вот жизнь дала ей шанс влиться в коллектив.
Витек растянул меха, и Софья затянула тоненьким, дрожащим от волнения голоском:
И весь стол дружно грянул:
Не пели только самые молодые – Люба с Анютой и Данилюк-младший. Они не знали текста. Все остальные помнили и текст, и контекст.
«Зачем нам это? – думал Пирошников растроганно, вытягивая про “безответную любовь”. – Почему отзывается в сердце? Только ли в музыке дело?»
Впрочем, он тут же, надо отдать ему должное, подумал, что стихи в популярных и даже весьма хороших песнях никогда не поднимаются до настоящих поэтических высот, да этого и не надо. Стихи и песни идут по разным каналам восприятия, как сказал бы специалист по информатике, а Пирошников просто пел себе с чувством, разве что слегка морщился, когда в хоре кто-то фальшивил.
Кажется, это был долговязый аспирант.
С ходу спели «Ой, мороз, мороз…», «Тонкую рябину» и «По диким степям Забайкалья». Народ здесь был простой, ни Окуджавы, ни Визбора не требовал. Так что культуртрегеру поэзии, каким ощущал себя Пирошников, было где развернуться в дальнейшем.
И тут как нельзя более кстати, чтобы поддержать или опровергнуть эту мысль, явились трое молодых поэтов из объединения «Стихиия».
Точнее, две поэтессы и один поэт.
Пирошников знал, насколько девушки, пишущие стихи, не любят, когда их называют поэтессами. Поэтому иногда нарочно поддразнивал их.
Этих барышень, как и молодого человека постарше, Пирошников хорошо знал. Они постоянно приходили в лавку, сдавали на продажу свои сборнички, выпущенные непонятно где и как, покупали книжки друзей и конкурентов, иногда Пирошников устраивал в лавке их творческие вечера, где они читали стихи при некотором стечении поэтической публики.
– Господа! – воскликнул Пирошников, но тут же поправился, поскольку ненавидел это обращение. – Друзья мои! К нам пришли молодые поэты! Это лучшие молодые поэты нашего города! – и первый зааплодировал.
Публика подхватила аплодисменты и потеснилась, насколько возможно.
Поэты расселись, им налили вина.
Поднялась с бокалом Тоня Бухлова – девушка с тонкими чертами лица, вечно печальным взглядом и дредами, окружавшими ее красивое личико наподобие охотничьих колбасок.
Пирошникову нравились многие ее стихи, он читал два ее сборника, и всегда улыбался, видя новую Тоню, которая почему-то любила экспериментировать со своею внешностью. В натуральном виде Тоня была очень хороша, по мнению Пирошникова, а эксперименты не всегда удавались.
Вот и теперь эти дреды… Он впервые видел Тоню с дредами.
Тоня поздравила с новосельем, произнесла несколько приличествующих случаю фраз и уже хотела садиться, как черт дернул Пирошникова попросить ее прочитать стихи.
Поломавшись для приличия, Тоня достала из сумочки блокнотик и принялась читать – тихо и без всякого выражения, как это она обычно делала.
Хуже было другое. Куда-то делся также смысл стихов. Прослушав всего пару строф, Пирошников понял, что Тоня, с тех пор как они не виделись, заразилась «актуальной поэзией», подалась в «актуальщики» и принялась писать стихи без какого-либо логического смысла. Пирошников достаточно их наслушался и начитался.
Прелесть этого метода состояла в том, что можно было ставить в строку всякое лыко, как говорится, то есть первые попавшиеся слова – «и чем случайней, тем вернее». Грамматического, а также любого другого согласования не требовалось. Получался забавный набор, который у талантливого автора все-таки как-то свидетельствовал о его способностях, не обретая, впрочем, смысла. У авторов бездарных это выглядело по-прежнему бездарно.
Однако имитировать актуальность бездарным было легче, почему это направление и перестало быть чисто экспериментальным, сделавшись вдруг модным.
читала Тоня в тишине.
Народ некстати трезвел.
Тоня дочитала и села, тряхнув дредами.
Раздались несколько неуверенных хлопков.
– Спасибо! – бодро провозгласил Пирошников. – А теперь Олег, прошу, прошу!
Олег Рябинкин встал и спас ситуацию. Читал он остроумные иронические стихи, вполне внятные и рассчитанные именно на эстрадное исполнение. Прием был горячий. Тоня сидела злая, народ ее не принял.
«Что же ты, лапушка, хотела? – ласково думал Пирошников, глядя на нее. – Стихи из сора растут, оно понятно, но никто не говорил, что сами они должны стать сором…»
После успеха Олега поэтесса Лиза читать отказалась, сказав, что стихов своих не помнит. Этот краткий экскурс в поэзию не отразился на общем направлении праздника. Вскоре опять стали петь, и уже кто-то заговорил о танцах. Но плясать, слава богу, было негде.
Пирошников взглянул на часы. Ощущение времени в бункере пропадало. Совершенно невозможно было сказать, который час. Оказалось – половина восьмого.
Вдруг к нему подошел Толик и тихо предложил:
– Папатя, Геннадий может показать нам нашу кладовку. Помнишь?
Пирошников вздрогнул от неожиданности. Для него новое обличье дома успело заслонить тот старый дом, где с ним давным-давно происходили довольно странные вещи. В том числе и чудесные путешествия в кладовой. Но сейчас дом казался вполне заурядным, он не таил уже никаких неожиданностей.
– С удовольствием, – согласился Пирошников.
Глава 8. Кладовка
Каким теперь помнил это место Пирошников?
С игр в заброшенной кладовой, что находилась в коммуналке, где жила Наденька и куда попал в пьяном беспамятстве Владимир, началась его дружба с будущим приемным сыном, которому было тогда лет пять.
Это место сейчас вспоминалось ему как тесная затхлая комнатенка, забитая самым разнообразным старьем. Здесь стояла старая и ржавая стиральная машина и висело на гвозде велосипедное колесо, заменявшее им штурвал с надписью по латыни beati possidentes – «счастливы обладающие»… Да, тогда они были обладающими…
Там же громоздились пыльные книги и журналы, среди которых помнились «Крокодил» и «Огонек» с портретом Сталина в черной рамке на обложке. Там же на стеллаже стояли граммофон с самодельным жестяным раструбом и телевизор КВН-49 с линзой – редкость даже по тем временам, а сейчас и подавно.
Самое интересное было то, что телевизор работал. Они с Толиком включали его, и тогда каморка озарялась голубоватым светом экрана. По нему пробегали неясные тени, полосы, динамик трещал и шипел.
На противоположной стене висело тяжелое бархатное знамя пионерской дружины какой-то школы с приколотыми к нему металлическими значками ДОСААФ и ГТО, а также октябрятскими значками с белокурым Ильичом.
На крючках висели две облезлые шубы – одна лисья, а другая овчинная. Пирошников с Толиком облачались в эти шубы, Толик брался за штурвал, а Пирошников отдавал команды в машинное отделение через жестяной раструб граммофона. И тогда на экране телевизора возникали картины Арктики, льды и торосы, белые медведи и неповоротливые тюлени, дрейфующие полярники и советские ледоколы. В шубах было жарко, клонило в сон и, бывало, они засыпали там, сидя на стиральной машине и привалившись один к другому, пока их не будила Наденька:
– Выходите, путешественники! Приплыли. Ужин на столе.
Это было, было! И все это вмиг возникло в памяти Пирошникова вместе с теплым пыльным запахом каморки и нафталинным запахом шуб.
Что помнил и что чувствовал Толик при воспоминаниях об этих играх, Пирошников не догадывался. Но несомненно, что кладовая была для него местом, где переменилась его жизнь и он обрел родителей.
Сестры, заметив, что Толик куда-то тянет Папатю, конечно, увязались с ними. На замечание Пирошникова, что негоже оставлять застолье без хозяев, Люба заметила, что новоселье достигло такой кондиции, что остановить его может лишь землетрясение. Но землетрясений в Питере не бывает. А ухода хозяев никто и не заметит.
И все равно Пирошников попросил покинуть комнату потихоньку, по одному, чтобы не вышло демонстративно. Так и сделали.
Геннадий со связкой ключей уже ждал их у лифта – Пирошникова с детьми и котенком Николаичем, ибо Анюта отказалась запирать его в боксе Пирошникова.
Выяснилось, что бывшая квартира, где жила Наденька, располагается ныне на третьем этаже и используется под офисы двух фирм: одна из них занимается продажей недвижимости в Испании и Греции, а другая ввозит и продает в России элитные вина из той же Испании, а также Италии и Франции.
– Стоимость бутылки от пятисот евро, – с гордостью сказал Геннадий.
– И покупают? – с раздражением спросил Пирошников.
– Не поверите, Николаич. Фирма процветает. И по тысяче за бутылку платят. И больше.
С некоторых пор, выйдя на пенсию и поняв, что он обречен до конца жизни возиться с книжными пачками, накладными, счетами, бухгалтерскими отчетами, чтобы как-то прокормить себя, потому что пенсия не покрывала и четверти аренды квартиры, Пирошников стал нервно реагировать на сверхдоходы некоторой части населения. Казалось бы, что ему чужие доходы? Но он считал несправедливым положение дел, когда в стране, где масса бедных, больных и несчастных, некто пьет вино по тысяче евро за бутылку.
Он злился на себя за это свое раздражение, потому что сам избрал жизненный путь, который не сулил ему богатства. Откуда эта тяга к справедливости, которой нет и не будет? Не есть ли это обыкновенная зависть?
«Ну да. Все отнять и поделить. То же самое, – подумал он с горечью. – Пускай пьют свое вино. Пусть подавятся!»
Они поднялись в лифте на четвертый этаж, и Геннадий отпер стеклянную дверь, ведущую в центральный коридор, пронизывающий все здание от первого до последнего парадного. От него в обе стороны отходили отростки коротких коридоров, бывших когда-то коридорами квартир. По сторонам тянулась вереница дверей с табличками различных ООО и АО.
Они прошли по центральному коридору и свернули в боковой – тот самый, что был когда-то коридором Наденькиной квартиры. Пирошников узнал ее по каким-то неуловимым признакам.
Он испытывал волнение, несмотря на то что после всех фокусов лестницы, продолжавшихся всего-то несколько дней, прожил здесь целых четырнадцать лет и все эти годы лестница и квартира вели себя смирно. И все же от них исходила вполне ощутимая опасность, как от заснувшего вулкана.
Здесь было всего пять дверей, все с офисными табличками.
– Вот тут… – сказал Геннадий, посмотрев на Пирошникова как-то хитро.
Пирошников огляделся. Три двери слева вели в бывшие комнаты Ларисы Павловны, Наденьки и мастерскую скульптора Кирилла. Дверей справа раньше не было вообще. Скорее всего, они появились после перепланировки кухни. Но где же дверь в кладовку? Раньше она тоже была слева, между дверями комнаты Наденьки и мастерской.
Геннадий подошел к этому простенку, представлявшему собою гладкую поверхность, отделанную каким-то красивым материалом в крупную клетку, и вынул из кармана маленький ключик, который не находился в общей связке ключей, а висел на отдельном шнурке с бирочкой.
Геннадий сунул его в неприметную крохотную замочную скважину, находившуюся ровно на темном стыке клеток, в самом перекрестии, и повернул.
Часть стены, оказавшаяся замаскированной дверью, распахнулась и открыла вход в темную комнатенку, откуда пахнуло пылью и плесенью.
Геннадий нырнул туда, щелкнул выключатель, и добровольные экскурсанты, притихнув, протиснулись внутрь. Пирошников шел последним.
К своему удивлению, он увидел почти то же самое, что сохранила его память. И велосипедное колесо было на месте, и граммофон с жестяным раструбом, и пионерское знамя. И усатый Сталин мудро смотрел с обложки траурного журнала, будто знал, что ему еще жить и жить, «покуда на земле последний жив невольник».
Исчезли лишь шубы, окончательно истлев, зато прибавилась небольшая конторка с откидным столиком, на котором лежала раскрытая тетрадь и стояла бронзовая чернильница с воткнутым в нее гусиным пером.
Толик шагнул к штурвалу и взялся за него. И сразу засветился экран телевизора.
– Лево руля! – скомандовал Пирошников.
Толик повернул колесо влево, благо, как оказалось, оно было насажено на ось в виде огромного гвоздя, вбитого в стену.
На экране возникли какие-то картинки – Арктика, снежный шторм, ледяной ветер. Сквозь это бедствие прорывался куда-то советский самолет. Пирошникову достаточно было двух кадров, чтобы он узнал кинофильм «Семеро смелых». Для детей эти картины были в новинку.
– Право руля! – скомандовал Пирошников, и на экране, вдруг сделавшемся цветным, возникли автомобили, которые с грацией слонов танцевали вальс. Это была реклама какой-то марки, Пирошников слабо в них разбирался.
– Толь, дай порулить… – вдруг несмело попросила Анюта.
Толик уступил ей место за штурвалом, а Пирошников дал команду:
– Полный вперед!
Анюта передала котенка сестре и встала к штурвалу. Она повернула руль, и все увидели на экране целый выводок мультяшных обезьянок, которые тоже танцевали, но под быструю ритмичную музыку.