Тот, что начал разговор, встал, похлопал себя занемевшими от холода руками по бокам и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, как будто разминался на занятиях по физической подготовке. Тихим голосом, почти шепотом, но так, чтобы слышали все, он сказал:
– Мне глубоко плевать, что каждый из вас скажет на допросе у русских. Тем более что это не имеет теперь никакого смысла…
– Но, господин шарфюрер[34], долг чести…
– Заткнись, Мирус! Ты не на собрании молокососов из гитлерюгенда!
– Господин шарфюрер…
– Я сказал, заткнись! Тут нет шарфюреров! Здесь есть только солдаты вермахта! Ублюдок! Ты первый всех сдашь! Из-за своей глупости!
Раздался какой-то клокочущий звук, и послышалась возня в том месте, откуда доносился шепот человека, которого назвали шарфюрером.
– Ах ты, скотина! – громко вскрикнул он.
Все услышали глухой удар и звук, будто кто-то со всего размаху швырнул на пол тяжелый мешок.
По всей видимости, возню внутри сарая услышали и часовые, стоящие снаружи. Один из них сильно стукнул прикладом в дверь и громко крикнул:
– Эй, фрицы! Не орать! Руэ![35] Буду стрелять!
Немцы притихли, понимая, что русский шутить не будет и может дать очередь через дверь. Теперь молчание воцарилось надолго.
Вдали слышались гул канонады, эхо отдельных взрывов, протяжный звук летящих далеко самолетов. Где-то на окраине поселка отчетливо простучала трель автоматной очереди. Мартовская ночь на подступах к Кёнигсбергу была тревожно-жуткой, готовой в любую минуту разорваться грохотом взрывов и громом артиллерийских орудий.
Спустя некоторое время шарфюрер снова заговорил приглушенным голосом, почти шепотом, но теперь уже совсем другим, примирительно-доверительным тоном:
– Камрады, так вышло, что мы заканчиваем войну в этом вонючем сарае. Завтра, быть может, нас всех расстреляют. Каждый в этой ситуации выплывает сам. Вы можете рассказывать русским все, что заблагорассудится: говорить правду, болтать чушь о том, что вы всегда сочувствовали коммунистам и пошли в диверсионный отряд только для того, чтобы перейти на сторону русских. Скажу сразу, можете поверить мне на слово, русских вы не проведете. Они уже давно не верят в пролетарский интернационализм немцев и готовы растерзать любого, кто им кажется «истинным фашистом».
Говоривший замолк, как будто подбирая слова для убедительности. Затем зашептал снова:
– Но я хочу всех предупредить, особенно тебя, Хорст Мирус. Не дай бог, если вы проговоритесь об объекте «Б-Зет»! Уверяю вас, что у СД руки достаточно длинные, чтобы дотянуться до вас и сюда. Если русские сохранят вам жизнь и пойдут на перевербовку, то это не значит, что вы спасены. Вспомните Фингера! Русские выудили из него все, что могли, заставили его стать предателем, но горло ему перерезали все-таки ребята из СД!
– Господин шарфюрер, не надо нас убеждать в этом. Большинство из нас не первый раз на задании. Мы уже повидали всякое. Да и испугать нас, наверное, уже нельзя… – проговорил кто-то из прежде молчавших. – Кроме того, все кончено. Вы все это знаете. Германия погибла. И нет смысла жить…
– Эрнст, ты всегда был отменным философом. Только именно из-за вас, интеллигентов, Германия оказалась в дерьме. Фюрер открыл для всех нас дорогу в будущее, а вы своей болтовней и вечным нытьем привели народ к гибели. Один ваш Штауффенберг[36] чего стоит! Все предатели – это интеллигенты…
За дверью раздались голоса. Затем шум отодвигаемого засова.
– Выходи по одному! Ком, ком![37]
Первым из сарая вышел тот, кого все называли шарфюрером.
Катя недолго гуляла среди голых деревьев сада, примыкавшего к вилле. Солнышко светило уже довольно ярко, отражаясь веселым блеском в лужах талой воды. Под его лучами, казалось, вот-вот проснутся деревья и на голых ветках распустятся ярко-зеленые почки. Чириканье воробьев дополняло картину ранней весны, придавало ей веселое настроение, когда точно знаешь, что скоро, очень скоро наступит теплое лето, о котором мечталось долгой и холодной зимой. Предчувствие лета! Оно всегда вселяет в душу человека какое-то внутреннее ликование и радостное возбуждение.
Около особняка уже не было ни солдат, ни грузовиков. «Наверное, уехали на операцию», – подумала Катя. Работая в «СМЕРШе», она уже привыкла к тому, как быстро меняется обстановка, как новые люди, неожиданно появившись, вдруг надолго исчезают, уходя на выполнение какого-то задания. Привыкла к перевернутому графику работы, когда очень часто ночами ведутся продолжительные и изнурительные допросы и Кате приходится до боли в пальцах и рези в глазах стучать по клавишам трофейного «континенталя»[38], а днем – урывками спать, не раздеваясь, приткнувшись где-нибудь на кожаном диване в секретной части.
Вот и сегодня, прежде чем отпустить Катю отдохнуть, подполковник предупредил, что вечером и ночью ожидается работа. «Наверное, будут допрашивать тех немцев, которых я встретила в саду», – подумала Катя. И не ошиблась. Когда она поднялась по ступенькам и часовой с улыбкой на лице открыл входную дверь виллы, Катя увидела в просторном холле тех же семерых немцев в грязных шинелях под охраной нескольких автоматчиков. Они стояли лицом к стене, по-прежнему держа руки за головой. Лишь один из них, должно быть, раненый, стоял с одной опущенной вниз рукой. Из-под рукава шинели торчали обрывки пропитанного кровью бинта.
По скрипящим ступеням деревянной лестницы спустился старший лейтенант Третьяков, оперуполномоченный второго отделения. Всегда подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, со сверкающими и позванивающими при движении медалями на груди, он выглядел бравым офицером-контрразведчиком, как будто сошедшим с плаката героем-победителем. Черные густые волосы, чисто выбритое лицо, острый, пронзительный взгляд, самоуверенная пружинящая походка – все выдавало в Третьякове человека, знающего себе цену, особенно если дело касалось женского пола.
В самом начале года, когда он только прибыл в управление после почти четырехмесячного лечения в госпитале, Третьяков попытался заигрывать с Катей, всем своим видом подчеркивая, что делает великое одолжение девушке только тем, что обратил на нее внимание. Но Катя сразу дала ему резкий отпор в присутствии девушек-связисток и других офицеров, сказав, что он абсолютно не в ее вкусе. Надо было видеть лицо Третьякова, который не привык к такому обращению! Он как-то делано усмехнулся и, резко повернувшись, вышел из комнаты под смешки окружающих. С тех пор он проходил мимо Кати, абсолютно не замечая ее. Даже тогда, когда по долгу службы ему надо было забрать у нее какие-либо документы или передать поручение подполковника, делал это демонстративно равнодушно, не глядя на нее и стараясь всем видом показать, как она ему безразлична.
«Ну и пусть, – думала Катя. – Надо держаться подальше от таких наглых и самоуверенных. Мама предупреждала, что именно такие мужчины способны сломать жизнь девушке, не испытывая при этом ни малейших чувств».
Вот и сейчас старший лейтенант Третьяков пролетел мимо, даже не взглянув на нее. Он подошел к группе задержанных немцев и, четко отделяя одно слово от другого, сказал им по-немецки:
– Сейчас все вы по очереди называете свою фамилию, имя, звание, номер и местонахождение части, цель заброски группы. После этого вас отведут в подвал. Затем каждый будет допрошен. вы доставлены в контрразведку. Любая ложь будет расцениваться как сопротивление. За это по законам военного времени – расстрел! Понятно?
Он повернулся к немцу, стоящему ближе к окну.
– Кто такой?
Это был самый высокий по росту, можно сказать, долговязый немец лет пятидесяти, из группы захваченных диверсантов, с типично «фрицевским» лицом – длинный орлиный нос, узкие губы, белые космы давно нечесанных волос. Совершенно нелепо и неуместно сидела на нем красноармейская суконная шинель с сержантскими погонами, прожженная и порванная в нескольких местах.
– Грюцки Альберт, ефрейтор, полевая почта 15017…
– Не полевая почта, а номер части или наименование разведшколы, – перебил Третьяков немца.
Тот потупился, сделал резкое глотательное движение, как будто протолкнул застрявший ком в горле, и еле выдавил из себя:
– Отряд 038, Разведывательная школа СД в Кёнигсберге…
Из Справки о разведывательно-диверсионном органе в Кёнигсберге
«С 20 февраля по 2 марта 1945 г. на одной из улиц Кёнигсберга в районе военного городка дислоцировался орган немецкой разведки (наименование не установлено) – п.п. 15017… предназначавшийся для подрывной деятельности в тылу советских войск.
Начальник – ЭРБРИХ Вилли, немец, около 40 лет, высокого роста, брюнет. Переводчик КЕЦЕЛЬ, унтер-офицер, около 30–35 лет, шатен.
При вербовке – заполнение анкеты с установочными данными. После этого со всем личным составом… несколько занятий по диверсионному делу… 2 марта 1945 г. – от агентов отобрана подписка о неразглашении своего обучения, даны псевдонимы…»
– Цель заброски?
– Диверсия на участке ближних тылов тридцать девятой армии.
– Кто старший?
– Убит. Капитан Адамский.
Немец посмотрел исподлобья на контрразведчика.
– Убит одним из ваших во время сдачи отряда в плен…
– Ясно! – Старший лейтенант повернулся к другому немцу.
– Солдат Мирус Хорст. Военнослужащий вермахта. К этим… – он кивнул на долговязого, – не имею никакого отношения. Отстал от своей части…
– А форма, русская форма? – со злой усмешкой спросил Третьяков.
– После боя моя пришла в негодность, и я надел то, что оказалось под рукой.
– Снял с пленного? А может быть, убил и снял? – с угрозой в голосе проговорил старший лейтенант.
– Н-н-нет! Нет! – вдруг взвизгнул молодой немец, поняв, что совершил глупость, пытаясь неуклюже соврать русскому контрразведчику.
– Ладно. С тобой, Мирус, все ясно. Если будешь врать на допросе – расстреляем сегодня же ночью.
– Фабрициус Иоганн…
– Кюн Вальтер…
– Вокенфусс Эрнст…
Немцы по очереди представлялись и отвечали на поставленные вопросы. После такого быстрого десятиминутного блиц-допроса все были уведены в подвал, а старший лейтенант Третьяков, мельком взглянув на стоящую поодаль Катю, нехотя процедил сквозь зубы:
– Сержант Скоморохова, поднимитесь в разыскной отдел.
Через три часа Катя уже заканчивала оформление протокола допроса одного из диверсантов. От длительной работы на машинке у нее заболели пальцы, а в ушах еще звучала ненавистная немецкая речь. Раньше, еще студенткой, она полюбила немецкий – язык Гёте и Шиллера, Фейхтвангера и Ремарка. Но за время войны немецкий язык стал ассоциироваться у нее с головорезами из СС, убийцами из зондеркоманд, шпионами, диверсантами и лазутчиками всех мастей. Разболелась голова. Но об отдыхе теперь не приходилось и думать – впереди была ночь, в течение которой должны быть допрошены вновь доставленные диверсанты. И хотя в соседних комнатах тоже шли допросы – оттуда слышался стук пишущей машинки, – работы вполне хватало до утра.
Эта группа немцев показалась Кате совсем не такой, какие у них побывали на допросах в прежние дни уже здесь, в Восточной Пруссии. Куда делись спесь и заносчивость их предшественников? Или этим немцам теперь стало окончательно ясно, что война проиграна и нет смысла молчать о своем задании и своих начальниках, а главное, любыми средствами выжить, убедить победителей, что они, бывшие враги, не представляют теперь для русских никакой опасности, что не успели сделать ничего такого, что побудило бы к суровой каре.
Об этом же думал и майор Завьялов, начальник четвертого отделения в отделе у Ратнера, отвечающий за розыск агентуры немецких разведывательных органов.
В последнее время на отделение, в составе которого были всего восемь офицеров, буквально обрушился шквал информации. Разведчики и агенты «пачками» стали попадать в руки смершевцев. Если за весь 1944 год контрразведка 1-го Прибалтийского фронта задержала четыреста двадцать лазутчиков, то только за февраль 1945-го были схвачены сто двадцать четыре вражеских агента. Несмотря на то что спецслужбы гитлеровской Германии работали с предельным напряжением, развернув неслыханный фронт тайной войны против наступающей Красной Армии, общая деморализация охватила и их. «До последнего вздоха с именем фюрера» готовы были умирать лишь единицы – либо безнадежные фанатики со сдвинутой психикой, либо желторотые юнцы, ничего в жизни не видавшие, кроме лагерей юнгфолька[39] и гитлерюгенда. Правда, еще были и те, кто знал, попадись они в руки русских, их неминуемо ждет веревка или пуля в лоб. За их плечами были зверства в лагерях военнопленных и гестаповских тюрьмах, массовые убийства мирного населения, сожженные деревни и разграбленные церкви.
Майор сидел за столом, обхватив голову руками. Бледная переносная лампа, питаемая от движка, пульсирующим светом освещала разложенные на столе документы. Завьялов, как и большинство офицеров управления, давно не мог как следует выспаться. То в районе местечка Зеерапен[40] в подвале отдельно стоящего дома был обнаружен целый ворох документов, принадлежащих радиогруппе какого-то немецкого разведывательного органа, и оперативники вместе с переводчиками двое суток подряд разбирали радиограммы, донесения, ключи к шифрам.
То в районе Инстербурга[41], можно сказать, в глубоком тылу наших войск, была окружена и захвачена группа диверсантов-штурмовиков в количестве двадцати шести человек. Они уже успели произвести несколько подрывов железнодорожного полотна на перегоне Гумбиннен[42] – Инстербург, совершить нападение на танковую колонну в районе Гросс-Скайсгиррена[43], перерезать кабель в районе командного пункта стрелковой дивизии вблизи Гольдбаха[44], коварно убить около десятка советских офицеров.
Совсем недавно в тридцати километрах юго-западнее того же Инстербурга немцы выбросили парашютный десант в составе двадцати пяти диверсантов, окончивших «партизанскую школу» в Иенкау под Данцигом[45]. Головорезы, прошедшие специальную подготовку, были в гражданских костюмах, поверх которых были одеты красноармейские шинели. Каждый имел, кроме диверсионной экипировки, солдатскую книжку или рабочую книжку восточного рабочего, естественно, на вымышленную фамилию.
В донесении, направленном в управление «СМЕРШ», сообщалось, что эти громилы передвигались, искусно маскируясь под советских солдат, конвоирующих пленных. Потом, после того, как в результате короткого, но ожесточенного боя они были захвачены оперативно-разыскной группой контрразведки, у каждого из них при тщательном обыске были обнаружены капсулы с ядом, зашитые в пояса кальсон. Однако крайне примечательным было то, что ни один из диверсантов им не воспользовался, может быть, надеясь на удачу или на милость победителей. В конце войны никто не хотел умирать.
Майор Завьялов встал из-за стола, прошелся по комнате, достал из кармана пачку трофейных сигарет «Фемина», с удовольствием затянулся, глубоко вдыхая ароматный дым. Как только войска вступили на территорию Германии, он вдруг неожиданно для самого себя переключился на немецкие сигареты. Нет, ему нравились наши папиросы «Дукат» и «Казбек», но трофейные сигареты казались более приятными из-за их тонкого аромата и слабого душистого табака. В этом, конечно, Завьялов не мог признаться никому, боясь неправильно быть понятым. Впрочем, наблюдательный подполковник Ратнер сразу заметил перемену в привычках своего подчиненного и укоризненно сказал: «Даже если б я курил, никогда в рот не взял эту немецкую гадость».