– Нет. Просто пошел по воде. Пошел, как мы с вами, к примеру, по суше ходим.
– Чудо какое-то!
– А чудо это от твердости веры. Вот если твердо поверишь в то, что у тебя не море, а твердь – и свершится чудо. Только сперва в Самого поверь! А то мы ждем чуда, как яблочка на блюдечке. Нет, так не бывает.
Слащев немного послушал священника, а затем обратился к нему:
– Великодушно извините, отче, что вклиниваюсь в вашу беседу. Совет нужен. А может быть, и помощь.
В трудные минуты, загнанные обстоятельствами в угол, люди охотнее отзываются на чужую беду, чем в спокойное сытое время. Смолк священник, и слушатели его тоже не прогневались, с некоторым любопытством и сочувствием уставились на стоящего перед ними растерянного человека, генерала. По тону, с которым он к ним обратился, люди поняли: у человека беда.
– Слушаю вас, мил человек.
– Такое дело! Жена только родила, а молока нет. В груди нет молока. Ребенок может помереть с голоду! Обессилел, кричать не может, только тихонько стонет, – изложил свою беду Слащев и с отчаяньем добавил: – Хоть немного бы молока! Хоть стакан!
Ему не ответили. Опустив глаза, молчали. Наконец поднялся священник, взял его за руку и с сочувствием, тихо и ласково сказал:
– Боюсь, никто вам не поможет. Если кто чем и запасся, то, скорее всего, хлебом.
– Нужно молоко! – твердо сказал Слащев. – Всего три дня девочке. Неужели ничего нельзя придумать? Ну, не молоко, так что-то подобное?
Священник понял: с находящимся в таком возбужденном состоянии человеком бессмысленно вести разговоры. Он не воспринимает сейчас никаких утешений. Он не слышит сейчас ничего, кроме того, что хочет услышать.
– Где вас искать? – спросил священник. – Точнее, где находится мама с ребенком?
– На второй палубе. Там вам скажут. – После чего Слащев закричал: – Но она не может ждать! Она может умереть!..
Слащев еще никогда в жизни, даже в самые трудные военные минуты, не испытывал такого отчаянья. Он понял лишь одно: все они, каждый по-своему, находились почти в таком же безнадежном положении. Чем помогут они ему? Советом? Но ему не нужны советы. Ему нужно молоко.
И, не говоря больше ни слова, он свернул в другой коридор, пошел по нему. Шел, не глядя себе под ноги. Здесь было так же многолюдно и тесно. Видя этого, как сомнамбула, бредущего человека, они невольно поджимались, подбирали под себя ноги.
Слащев шел, походя и бесцельно пытаясь открыть попадавшиеся на его пути железные двери. Почти все они были заперты. Но одна вдруг поддалась, открылась. И он вошел в тесное сумеречное помещение. Крошечный иллюминатор почти не впускал сюда дневного света, поэтому горел фонарь.
Слащев увидел пожилого лысого человека с седыми вислыми усами. Похоже, он был из пароходной обслуги, скорее всего, из механиков. Стоя у верстака, он точил напильником какую-то зажатую в тиски железку.
Сам не зная почему, Слащев присел на железный стул у верстака. Механик нисколько не удивился, лишь мельком взглянул на своего гостя и продолжил работу.
Спустя какое-то время механик вдруг пожаловался:
– Запчастей никаких. Машина в край износилась. На Божьей помощи идем. А ну как остановимся? Кто поможет?
Слащев выслушал механика и в свою очередь пожаловался:
– И у меня тоже… дочка помирает.
Механик отложил в сторону напильник, внимательно поглядел на Слащева, спросил:
– Болеет, что ли?
– Нет. Только родилась. Только три дня на свете пожила – и помирает.
– Так отчего же? Ей еще жить и жить.
– Молока, понимаешь, у жены нет. С голоду дите помирает. До Константинополя бы как-нибудь. Там больница, врачи. Там молока хоть залейся.
– До Константинополя тут всего ничего. Суток двое, не больше, – попытался утешить его механик.
– Для нее это целая вечность. В ней той жизни, как у воробья. Помрет.
– Ну что ты все заладил: помрет, помрет! – сердито проворчал механик. – Ты ж не один в море. Среди людей.
– Я тут одним рассказал. Посочувствовали, – что-то сдвинулось в голове Слащева: стало отступать отчаяние, прояснялись мысли. – Что еще можно? Море кругом. И все голодные.
– Люди все могут!
Механик присел на соседний стул, и они так долго сидели молча. Слащев понял, что ничего больше он здесь не высидит, поднялся.
– Ты куда? – спросил механик.
– Не знаю, – откровенно ответил Слащев.
– Посиди.
– Некогда. Дочка помирает.
– Не мешай! Я думаю.
Через какое-то время он сказал:
– Капусты бы кочан. Или яблок с десяток. У моей бабы, когда третьего родила, тоже молока не стало. От нервов, что ли. Так моя мать ей капустные листы к груди прикладывала. Или яблоки в кашу перетолочь, и тоже.
– Помогло? – поднял глаза на механика Слащев.
– Девятый год пацану.
– Ну да. Это, если от нервов. А от голода?
Механик задумался, потом решительно встал:
– Пошли.
Они долго шли по длинному трюмному лабиринту, заполненному голодными и больными людьми. В каком-то закутке механик остановился. В тусклом свете Слащев увидел одетую в ватные одежды старуху, и возле нее такой же, тепло укутанный, ватный сверток, из глубины которого виднелись только два любопытных глаза. Старуха сидела прямо на железном полу, вытянув в проход ноги, руку держала на свертке.
– Ну, здравствуй! Как пацан?
– А че ему скоится! Отогрелся, хлеб сосеть, чтой-то свое бормочет, – отозвалась старуха.
– Тебя звать-то как? Мужика твоего знаю, а с тобой не познакомился.
– Авдотья, – ответила старуха и насторожилась: – А че?
– Дите тут у ихней жены помирает. Третий день от роду.
– От болести? – коротко спросила старуха.
– Молока у барышни нету, с голоду. Что присоветуешь?
Старуха немного помолчала.
– С самых родов молока нету?
Механик вопросительно взглянул на Слащева.
– С самых родов, – ответил Слащев. – Третьи сутки девочке. Голодная. Сил плакать нет.
– Скверно! – изрекла старуха и, подумав, добавила: – Сахарю бы где достали. В води его распустить, пущай сосеть. Можно хлебушка нажевать и тоже подсластить. Энто не спасение, но какое-сь время ще проживет.
– А дальше что, Авдотья? – взмолился Слащев. – Помоги. Век не забуду.
– А мне ничо не надо. Смогла бы, рази отказала б? – И, немного подумав, добавила: – У меня молоко отошло аккурат в вакуацию. Дня четыре назад. Мне б чего горяченького вдоволь поесть, да с хлебушком, може, и возвернулось бы. У меня его много было, на землю сцеживать приходилось.
– Идем! – тронул Слащева за рукав механик. – До капитана идем, до Анисима Михайловича. Он добрый, чем-то поделится.
И уже через час Авдотья в камбузе хлебала флотские щи. Сняв с себя все теплое, она оказалась совсем не старухой, а статной светловолосой молодицей лет тридцати.
Механик, Слащев и молоденький кок сидели напротив Авдотьи и смотрели, как она жадно ест. Ее распеленатый малыш лежал рядом с ней на скамейке, что-то сам себе говорил и, поднимая ногу, пытался дотянуть ее до рта.
– Ты – с хлебушком, с хлебушком, оно сытнее! – участливо подсказывал пароходный кок, подсовывая Авдотье новые куски хлеба.
Но Авдотья ела все медленнее, ленивее и наконец, облизав ложку, отложила ее в сторону.
– Ты вот что! – сказал кок. – Ты часок походи и возвращайся. Не стесняйся. Я тебе еще макароны по-флотски. Мужик у тебя, слыхал я, тоже флотский?
– Он – на «Кагуле». При машине. Ему не до нас. У их там начальствие плыветь, строгости.
– Хоть знает, что ты при эскадре?
– Сообчала. А передали ай нет – не знаю. Може, думает, у большевиков осталась.
– Ну, и сидела бы дома, в тепле да сытости. Большевики тебя вряд ли бы тронули, – сказал механик. – А как солнышко бы пригрело, мы тут как тут.
– Энто хто ж тебе такое напророчив?
– Своим умом дошел. Вот и их превосходительство скажут, – он указал глазами на Слащева. – Как же не вернемся? Нас же тут не десять человек, не сто – тыщи. Почитай, пол-России. Как же она без нас?
– Все одно, – упрямо сказала Авдотья. – Вместях Рассею покинули, вместях и возвернемся. А так-то: один тама, другой – здеся. Нешто можно не по Святому Писанию? – покачала она головой и рассудливо разъяснила: – Куды голка, туды й нитка. Так в Библии прописано.
– Мы ж не надолго. На месяц-два. Горячее бы встретились, – добавил кок.
– Не, не по-христиански так-то. Нельзя.
Когда Слащев собрался уходить к себе наверх, кок налил в металлический судок щей, отрезал увесистый ломоть от буханки.
– Отнесите своей жинке, извините, не знаю как вас величать.
– Да-да, забыл представиться. Слащев.
– Как – Слащев? Тот самый? – удивленно переспросил кок.
– А что, есть еще другой?
– Яков Александрович? – кок смотрел на Слащева широко открытыми глазами, в них светилось восхищение. – Сколько раз слыхал!
– Полагаю, ничего хорошего?
– Наоборот! Не знаю, как там у вас, промеж начальства, а промеж солдат… да что вы! Только самые лучшие слова! Как вы под оркестр в атаку ходили, и другое разное!
– Спасибо на добром слове. И за это, – Слащев указал глазами на судок и завернутый в тряпицу хлеб. – Это сейчас для меня дорогого стоит.
– Та чего там, ваше превосходительство! Прокормим до Константинополя. Будем надеяться, и дите ваше выживет, станет вам утехой в старости. Я вам для дочки еще сахарку отсыплю.
Он открыл шкафчик и совком насыпал в кулечек сахару. Подумал и подсыпал еще.
Загруженный всем этим добром, Слащев направился к двери камбуза.
– Еще пару слов, ваше превосходительство! – остановил его кок, сияющий от нахлынувшего на него восторга.
Слащев обернулся.
– Я что еще хочу сказать! Мы хоть и в море, хоть и расплевались с большевиками, а все равно – Россия. И если не истребим друг дружку, то снова к себе вернемся. Ну, может, не мы, так хоть наши дети. И Авдотьин сын, и ваша дочка. Без нас, без наших детей Россия, как бы это сказать, не в полном комплекте. Или я что-то не так понимаю? Вот вы, в высоком генеральском звании, все изучили, про все знаете, скажите, – правильно я мыслю своими камбузными мозгами?
– Тебя как звать? – спросил Слащев.
– Семеном нарекли.
– У тебя, Семен, государственное мышление. Ты, верно, стихи пишешь?
– Пробовал. Пока не получается. Грамотешки, говорят, не хватает.
– Продолжай писать! Грамотность – дело наживное. У тебя получится.
– Вы думаете?
– Уверен.
– Вы на главный мой вопрос не ответили: что там, в верхах, про все это думают? Вернемся обратно? А то, знаете, у меня под Херсоном немощные родители. И брат, под Каховкой ранетый. Тоже в помощи нуждается. Вот я и гадаю, как все будет? Вернемся или не вернемся?
– Непростой вопрос. Не хочу обманывать. Скажу тебе так: вернемся мы или не вернемся, а Россия есть и будет. Ты ждал другого ответа? Его у меня нет, – и Слащев покинул камбуз.
Вернувшись в каюту, Слащев хотел поставить на узкий столик судок со щами и, к своему изумлению, заметил, что едва не весь столик завален свертками, кульками и кулечками. Из них выглядывали картофелины и луковицы, яблоки и морковины, рассыпной сахар и голубоватый кусковой рафинад, краюхи хлеба и белые сухарики, которые еще несколько дней назад были булочками. Чуть отдельно на расстеленной холстине лежал даже небольшой кусочек сала.
– Что это? Откуда? – удивленно спросил Слащев.
– Люди принесли, – ответила Нина и затем уточнила: – Сперва что-то принес судовой священник, назвался отцом Антонием.
– Молодой священник?
– Лет двадцать пять, может, чуть больше. И другие тоже что-то принесли. Я отбивалась, говорила: нам столько не надо. А они молча ставили и уходили.
Слащев вспомнил сегодняшний разговор в камбузе. Вот и ответ: где еще есть такая страна, где люди, голодая, делятся последним?
– Кормила чем-нибудь?
– Сахар расколотила, и из пипетки, как котенка. Глотала.
Слащев прошел к картонной коробке, склонился над дочерью. Девочка спала.
– Может, все же продержимся до Константинополя, – с надеждой сказал он.
– Боюсь, – ответила Нина. – Ей молоко нужно.
– Будем надеяться на лучшее. Даст Бог, продержимся два дня на жвачке и сиропе. Всего два дня.
Ночью в каюту кто-то настойчиво постучал.
Слащев вскочил с койки, зажег лампу и открыл дверь. На пороге стояла Авдотья.
– Входи! – обрадованно сказал он. Чуть было сразу же не спросил, как она себя чувствует, не пошло ли молоко. Но по ее деловому виду догадался: то, на что он надеялся, случилось.
Слащев стал молча наблюдать за Авдотьей.
Она же села на стул и стала расстегивать тесный жакет. Нина удивленно смотрела на незнакомую женщину и постепенно начинала догадываться.
– Отверниться! Бо ослипнете! – грубо прикрикнула она на Слащева.
Слащев послушно стал лицом к стенке и даже почему-то закрыл глаза. Теперь он лишь слышал звук расстегиваемых пуговиц, шелест одежды, затем хлюпанье воды.
– Ну, давайте маленьку! – приказала Авдотья уже Нине. И после того как Нина передала ребенка, Авдотья радостно запричитала: – Ой, яка ж краси-ивенька! Ну, чистый ангелочек!
Авдотья приложила ребенка к груди, и девочка жадно впилась в нее губами.
Слащев прожил большую жизнь, слышал чарующую музыку и много разных волшебных звуков, но таких…Ребенок чмокал, сопел, сосал, захлебывался, откашливался и снова тихо, с урчанием, сосал.
Нина Николаевна стояла возле Авдотьи и с благоговением наблюдала за кормлением своего ребенка. Первым кормлением.
А Слащев, по-прежнему стоя лицом к стене, вслушивался в эти божественные звуки, и по его обветренной щеке медленно стекала предательская слеза. Этот суровый человек, боевой генерал, прошедший все войны, которые выпали на его век, впервые за долгие годы не смог сдержать свои чувства…
Глава четвертая
До турецких берегов оставалось всего ничего, несколько часов пути. Шторм прекратился так же внезапно, как и начался, оставив на море лишь легкую зыбь и теплый слабый ветер.
Как предвестницы близкого берега, над растянувшейся эскадрой появились сварливые чайки. Они носились высоко над мачтами, обещая хорошую погоду.
Занималось утро, когда со стороны Турции из серой рассветной дымки возник тяжелый французский корабль «Вальдек Руссо». Он быстро приближался и, сделав крутой маневр, пришвартовался к «Генералу Корнилову».
Предупрежденный капитаном, Врангель спустился вниз, чтобы встретить гостей. На борту «Вальдека Руссо» к нему прибыл давно и хорошо знакомый Командующий морской двизией Леванта контр-адмирал Дюмениль и Верховный комиссар Франции граф де Мартель. С ними также находился неизменный переводчик адмирала месье Сорбье.
– Здравствуйте, генерал! – помахал Врангелю адмирал Дюмениль. – Извините, плохо дали вам спать.
Сорбье улыбнулся неуклюжему русскому адмирала и перевел точнее:
– Господин адмирал извиняется, что своим ранним визитом они с комиссаром нарушили утренний сон.
– У меня бессонница, – буркнул Врангель. – Скажите, пусть поднимаются на борт.
– Они предлагают пройти к нам. У нас уже готов утренний кофе.
– Благодарю.
Врангель обернулся. За его спиной стоял адъютант Михаил Уваров. Он, вероятно, даже не успел умыть лицо и сонными глазами смотрел на Врангеля, ожидая распоряжений.
– Микки, с таким выражением лица не ходят в гости. Идите досыпайте. Вы мне пока не понадобитесь.
Врангель, поддерживаемый двумя французскими матросами, перешел на «Вальдек Руссо». Здесь его подхватил под руку адмирал Дюмениль, стал что-то говорить ему по-французски.
– Господин адмирал и комиссар рады приветствовать вас и вашу армию в Турции. Да-да, это уже турецкие воды.
– Правда? – улыбнулся Врангель. – А вода ничем не отличается от русской.
– У вас хороший юмор, – сказал Сорбье. – Это не я сказал. Это отметил господин комиссар. Они поздравляют вас с завершением очень тяжелого этапа в вашей жизни.
– Вот уж с чем не следует поздравлять. Лучше выразить соболезнование. Во всяком случае, я чувствую себя словно на похоронах.
– Вас можно понять, – перевел слова адмирала Сорбье. – Но господину адмиралу больше нравится другое русское выражение…
– Есчо не увечер, – по-русски произнес Дюмениль.
– Только на это я и надеюсь, – согласился Врангель.