Они спешились. Путь был неблизкий, особенно для таких измученных пешеходов, но всадников легче выследить. А рисковать безопасностью хутора было нельзя – ведь там Мо оставлял самое дорогое.
Дом и полуразвалившиеся хлев с конюшней возникли из-за деревьев так внезапно, словно кто-то случайно их тут обронил. От полей, которые когда-то кормили хутор, не осталось и следа. Давно заросла и дорога к ближайшей деревне. Все поглотил лес. Здесь его не называли Непроходимой Чащей, как к югу от Омбры. Здесь у леса было столько имен, сколько деревень вокруг: Лес Фей, Темный лес, Кикиморовый лес. Те места, где скрывалось гнездо Перепела, называли Жаворонковым лесом – так, во всяком случае, утверждал Силач.
«Жаворонковый лес? Чушь какая! Силач все называет птичьими именами. У него даже феи зовутся по птицам, хотя они птиц терпеть не могут! – возражала Мегги. – Баптиста говорит, что это Светлячковый лес». И правда, столько светлячков и огненных эльфов больше нигде не увидишь! А по ночам тут еще всякие светящиеся жуки на деревьях…
Как бы ни назывался лес, Мо всякий раз с новым наслаждением окунался в его покой. Да, в Чернильном мире было и это, а не только солдаты Зяблика. Первые лучи утра пробивались сквозь ветви деревьев, обрызгивая стволы бледным золотом; феи плясали, словно хмельные, в холодных лучах осеннего солнца, залетая медведю на мохнатую морду, пока тот не хлопнул по надоедливому рою лапой; Принц поймал одну из вертлявых крошек и, улыбаясь, поднес к уху, словно пытаясь разобрать, о чем верещит этот пронзительный голосок.
А в другом мире тоже было так? Странно, но вспомнить не получалось. Была ли его прежняя жизнь так полна сводящих с ума контрастов: тьмы и света, жестокости и красоты – пьянящей, чарующей красоты, заставляющей забыть обо всем на свете?
Хутор круглосуточно охраняли люди Черного Принца. Сегодня вахту нес Гекко. Он с недовольной миной вышел им навстречу из полуразвалившегося хлева. Гекко был подвижным маленьким человечком с глазами чуть навыкате, действительно похожий на ящерку, за что и получил свое прозвище. На плече у него сидела ручная ворона. Этих птиц Принц иногда использовал как почтальонов, но в основном они воровали для Гекко на рынке. Mo всегда поражался, как много они могли унести в клюве.
Гекко побледнел, увидев кровь на их одежде. Но если тьма Чернильного мира и охватит заброшенный хутор, то еще не сегодня.
Мо, спотыкаясь от усталости, шагнул к колодцу. Принц, тоже совсем измученный, взял его под локоть.
– Мы сегодня еле ноги унесли, – произнес он чуть слышно, словно боясь спугнуть обманчивый покой. – Если мы не станем осторожнее, в следующей деревне нас уже будут поджидать солдаты. За цену, которую Змееглав назначил за твою голову, можно купить всю Омбру. Я и на своих-то людей не могу теперь вполне положиться, а в деревнях тебя узнают даже дети. Может быть, тебе стоит какое-то время отсидеться здесь?
Мо разогнал фей, вившихся над колодцем, и стал спускать деревянную бадью.
– Ерунда. Тебя они тоже узнают.
Вода в глубине колодца поблескивала, словно там спряталась от наступавшего дня луна. «Точно колодец перед хижиной Мерлина, – подумал Мо, ополаскивая лицо холодной водой. – Того гляди, мне на плечо взлетит Архимед, а из леса, пошатываясь, выйдет заблудившийся Варт…»
– Ты что улыбаешься? – Черный Принц стоял, прислонившись к колодцу, а медведь, сопя, валялся по мокрой от росы траве.
– Вспомнил одну историю, которую читал когда-то. – Мо поставил перед медведем бадью с водой. – Расскажу как-нибудь на досуге. Очень хорошая история, только конец у нее печальный.
Принц покачал головой и провел ладонью по усталому лицу.
– Если у нее печальный конец, то лучше не рассказывай.
Гекко караулил спящий хутор не один. Мо улыбнулся, увидев выходящего из хлева Баптисту. Баптиста предпочитал разбою мирные занятия, и среди людей Принца Мо особенно привязался к нему и к Силачу. Ему легче было уходить по ночам, когда охранять сон Резы и Мегги оставался кто-то из этих двоих. Баптиста по-прежнему выступал скоморохом на рынке, хотя у зрителей давно не было для него лишнего гроша.
– Надо ж им хоть иногда повеселиться! – отвечал он, когда Хват дразнил его за это.
Свое рябое лицо он любил прикрывать самодельными масками – то плачущими, то смеющимися, смотря по настроению. Но сейчас, подойдя к колодцу, он протянул Мо не маску, а сверток черной ткани.
– Привет тебе, Перепел! – сказал он с низким поклоном, каким обычно приветствовал публику. – Прости, что затянул с твоим заказом. Нитки у меня кончились. С ними в Омбре нынче плохо, как и со всем остальным, но, к счастью, Гекко, – он отвесил поклон в сторону товарища, – послал одну из своих черноперых приятельниц, и она стащила пару катушек у одного из торговцев, которым благодаря нашему новому наместнику по-прежнему живется неплохо.
– Черное платье? – Принц вопросительно посмотрел на Мо. – Зачем?
– Это наряд переплетчика. Я ведь на самом деле переплетчик, не забывай! К тому же черная одежда хороша для ночных вылазок. В ней легче слиться с темнотой. Пожалуй, это, – он стянул с себя перепачканную кровью рубашку, – тоже надо выкрасить в черный цвет. А то, боюсь, носить ее уже нельзя.
Принц задумчиво посмотрел на него:
– Не упрямься, послушай меня! Не выходи пока отсюда. Забудь на время большой мир, как мир забыл этот хутор.
Темное лицо выражало такую заботу, что Мо был тронут. На мгновение ему захотелось вернуть Баптисте черный сверток – но лишь на мгновение.
Когда Принц ушел, Мо переоделся в обнову, а окровавленную рубашку спрятал в мастерской, которую оборудовал в бывшей пекарне. Черная одежда сидела безупречно. Мо тихо прокрался в дом. В незастекленном окне забрезжил первый луч утра.
Мегги с Резой и вправду еще спали. В комнату Мегги залетела фея. Мо прошептал несколько слов – и она села ему на руку. «Вы только поглядите, – говаривал Хват, – даже эти дуры-феи не могут устоять перед его голосом. Что ж он на меня-то не действует?» Мо поднес фею к окну и выпустил наружу. Прикрыл плечи Мегги одеялом, как делал в ту пору, когда они были одни на свете, и взглянул в ее лицо. Во сне она казалась еще ребенком, а днем – уже почти взрослой. Мегги прошептала во сне: «Фарид». Первая любовь – это взрослость?
– Где ты был?
Мо вздрогнул. В дверях стояла Реза, протирая сонные глаза.
– Смотрел, как феи танцуют в утренних лучах. Скоро они перестанут вылетать из гнезд – ночи уже холодные.
Это, конечно, правда, хотя и не вся. А длинные рукава черного платья закрывали рану над запястьем.
– Пойдем отсюда, а то мы разбудим нашу взрослую дочь.
Он потянул ее за собой в их спальню.
– Что это на тебе надето?
– Костюм переплетчика. Мне его сшил Баптиста. Черный, как чернила. Отлично сидит, правда? Я попросил его сшить что-нибудь для тебя и для Мегги. Тебе скоро понадобится новое платье.
Он положил руку ей на живот. Еще ничего не заметно. Ребенок, зачатый в другом мире, но замеченный только в этом. Реза сказала ему всего неделю назад.
– Ты кого бы хотел – мальчика или девочку?
– А разве меня спрашивают? – откликнулся он, пытаясь представить, каково это будет: снова почувствовать в ладони детские пальчики, до того крошечные, что едва могут обхватить его большой палец. Как раз вовремя – ведь Мегги на глазах становится взрослой.
– Меня тошнит все время. Поеду завтра к Роксане – наверняка она знает какое-нибудь средство.
– Конечно! – Мо обнял жену.
Мирные дни. Кровавые ночи.
Написанное серебро
Но так как мрачные предпочитал он вещи,
То в комнате своей, пустынной и зловещей,
Где пахло сыростью и к ставням лип туман,
Он перечитывал все время свой роман.
Там было небо цвета охры, лес горящий,
Цветы из плоти распускались в звездной чаще…[3]
Артюр Рембо. Семилетние поэты
Разумеется, Орфей не пачкал рук работой. Он стоял рядом в роскошной одежде и смотрел, как корячится Фарид. Мальчик копал по его приказу уже вторую яму, до того глубокую, что стоял в ней сейчас по грудь. Земля была влажная и тяжелая. Последние дни шел дождь, а лопата, которую раздобыл Дуботряс, никуда не годилась. В довершение всего над головой у Фарида болтался повешенный. Холодный ветер раскачивал труп на потертой веревке. А если гниющее тело свалится ему на голову?
На виселицах справа виднелись еще три мрачных фигуры. Новый наместник любил вешать. Говорили, будто Зяблик заказывает парики из волос повешенных; вдовы Омбры перешептывались, что именно по этой причине на виселице нередко оказывались теперь и женщины…
– Долго ты еще будешь возиться? Уже светает! Копай поживее! – прикрикнул Орфей и пнул в яму попавшийся под ногу череп. Их много валялось под виселицами, словно падалица под яблонями.
И в самом деле уже занимался рассвет. Треклятая Сырная Голова! Заставил его копать ночь напролет! Ах, свернуть бы ему белую жирную шею!
– Поживее? Может, твой душечка-телохранитель хочет меня сменить? – крикнул Фарид. – Хоть был бы наконец толк от его мускулов!
Дуботряс скрестил на груди мощные руки и презрительно улыбнулся сверху в ответ на слова Фарида. Орфей отыскал этого великана на рынке. Он работал у цирюльника – держал пациентов, пока им вытаскивали воспаленные зубы. «Что за ерунду ты несешь! – хмыкнул тогда Орфей на вопрос Фарида, зачем ему еще один слуга. – Да у любого торговца в Омбре есть теперь телохранитель, из-за всего этого сброда, который болтается нынче по улицам. А я, между прочим, намного богаче их!» Это была чистая правда. И поскольку Орфей платил больше, чем цирюльник, а Дуботрясу осточертело слушать вопли терзаемых пациентов, он тут же, не задумываясь, пошел с новым хозяином. Сам он называл себя Осс – слишком короткое имя для такой громады и в то же время подходящее для молчуна, способного за целый день не проронить ни слова. Фарид поначалу готов был поклясться, что у этого урода вообще нет языка. Зато ел он за четверых и нередко успевал умять вместе со своей порцией то, что служанки Орфея приготовили для Фарида. Поначалу Фарид пытался жаловаться, но, после того как Осс подкараулил его за это на темной лестнице, он предпочитал ложиться спать голодным или стащить себе что-нибудь на рынке. Да, с появлением Дуботряса жизнь на службе у Орфея стала еще безотраднее. То в соломенной подстилке Фарида оказывались осколки стекла, то Осс подставлял ему ножку на лестнице, то вдруг больно дергал за волосы… Приходилось все время быть начеку. Лишь ночью великан оставлял его в покое и спал, как преданный пес, под дверью Орфея.
– Копать – не дело телохранителя, – заявил Орфей, нетерпеливо расхаживая между ямами. – А телохранитель нам понадобится, если ты не поторопишься. Еще до полудня тут сегодня вздернут двух браконьеров!
– И кто виноват? Я же говорю, давай находить клады у тебя на заднем дворе!
Виселицы, кладбища, пожарища – Орфей любил места, вызывавшие у Фарида ужас. Да, уж чего-чего, а духов Сырная Голова не боялся. Фарид утер пот со лба.
– Ты не мог хотя бы описать точнее, под которой виселицей клад? И неужто нельзя было, громы небесные, закопать его не так глубоко?
– «Не так глубоко! На заднем дворе!» – Орфей брезгливо поджал нежные, как у девушки, губы. – Оригинально, нечего сказать! И очень подходит к этой истории! До такой чуши даже Фенолио не дописался бы! Впрочем, что толку тебе объяснять! Ты все равно не поймешь.
– Ах вот как! – Фарид резко воткнул лопату во влажную землю. – Зато я понимаю другое – ты тут сочиняешь себе один клад за другим, изображаешь богатого торговца и не пропускаешь ни одной юбки в Омбре, а Сажерук по-прежнему в царстве мертвых.
Глаза у Фарида защипало. Слезы. Боль той ночи, когда Сажерук отдал за него жизнь, не притупилась. Если бы хоть на минуту забыть его застывшее лицо! Помнить его таким, каким он был в жизни! Но перед Фаридом снова и снова всплывали опавшие черты, немое, холодное тело…
– Мне надоело на тебя работать! – в бешенстве крикнул он стоявшему наверху Орфею. От ярости Фарид даже забыл про души повешенных, которым могло не понравиться, что живые орут во всю глотку на месте их гибели. – Ты ведь свою часть уговора не выполнил! Катаешься тут как сыр в масле, вместо того чтобы вернуть его наконец! Ты смирился с его смертью как все остальные! Фенолио прав: толку от тебя как от надушенного свиного пузыря. Я скажу Мегги, чтобы отправила тебя обратно! Она с этим справится, вот увидишь!
Осс вопросительно посмотрел на Орфея. Его взгляд молил о разрешении измолотить мальчишку в труху, но Орфей проигнорировал эту немую просьбу.
– А, мы снова вернулись к любимой теме! – сказал он с плохо скрытой ненавистью. – Необыкновенная, непревзойденная Мегги, дочь не менее замечательного отца, который теперь отзывается на птичье имя и прячется в лесу с шайкой гнусных бандитов, а уличные оборванцы тем временем сочиняют о нем одну песню за другой…
Орфей поправил очки и поднял глаза к небу, словно желая пожаловаться вышним силам на эту неуместную честь. Очки принесли ему прозвище, которым он гордился: Четвероглазый. В Омбре его произносили с отвращением и страхом, но Орфей этому только радовался. Кроме того, очки служили доказательством того, что все сказки, которые он рассказывал о своем происхождении, – чистая правда: что он прибыл из-за моря, из далекой страны, где у каждого князя есть дополнительная пара глаз, с помощью которых они читают мысли своих подданных. Что он внебрачный сын тамошнего короля и был вынужден бежать от собственного брата, жена которого воспылала к Орфею неугасимой любовью.
«Клянусь богами – покровителями книг! – воскликнул Фенолио, услышав, как Фарид пересказывает это детям Минервы. – До чего же убогая история! Этот тип сочится патокой. В его липком мозгу нет ни единой оригинальной мысли, он может только поганить чужие идеи».
Но пока Фенолио круглые сутки жалел себя, Орфей спокойно и неукоснительно работал над тем, чтобы оставить на этой истории собственный отпечаток, и порой казалось, что он знает ее лучше, чем автор.
– Знаешь, какое возникает желание, когда снова и снова перечитываешь любимую книгу? – спросил он Фарида, когда они в первый раз подошли вместе к воротам Омбры. – Не знаешь, конечно. Откуда тебе. Единственное, что тебе приходит в голову при виде книги, – что ее хорошо использовать на растопку в холодную ночь. Но я тебе, так и быть, расскажу. В любимой истории хочется самому поучаствовать! Но уж конечно не в жалкой роли бедного придворного поэта. Этим пусть занимается Фенолио – хотя у него даже это получается из рук вон плохо!
Орфей принялся за работу уже на третью свою ночь в Чернильном мире, устроившись в грязной гостинице у городской стены. Он велел Фариду украсть ему где-нибудь вина и свечу, а сам вытащил из-под плаща замызганный листок бумаги, карандаш… и книгу, ту самую треклятую книгу.
Его глаза бегали по страницам как у сороки, высматривающей блестящие побрякушки, и отбирали слова, все больше и больше слов. И Фарид наивно верил, что слова, которыми Орфей так усердно заполняет листок, исцелят боль его сердца и вернут к жизни Сажерука. Но у Орфея на уме было совсем другое. Закончив работу, он выслал Фарида из комнаты, прочел написанное вслух – и еще до рассвета Фарид выкопал первый клад из земли Омбры, на кладбище за богадельней. При виде монет Орфей обрадовался, как ребенок. А Фарид неподвижно глядел на могилы и чувствовал соленый вкус на языке.
На эти деньги Орфей накупил себе богатой одежды, нанял двух служанок и повариху и приобрел роскошный дом торговца шелком. Прежний хозяин уехал из Омбры на поиски сыновей, которые отправились с Козимо в Непроходимую Чащу и не вернулись.