– Мы можем пойти купить жареной рыбы с картошкой, – сказала она.
– Как?! В Кренбери?! – воскликнула тетушка Мария: можно подумать, мама предложила пойти прирезать миссионера или там почтальона. Потом она помычала, похмыкала и сказала, мол, если бедняжка Бетти так устала с дороги и не хочет готовить ужин, пожалуй, где-то там, у моря, и вправду, кажется, был лоток с рыбой и картошкой. – Хотя, полагаю, в это время года он не работает, – добавила она.
Крис вышел в ночь искать лоток, бормоча под нос нехорошие слова. Через полчаса он вернулся – побитый ветром и с пустыми руками: у пирса все было закрыто.
– И закрыто, по-моему, уже сто лет, – сказал он. – Ну что?..
– Какой хороший мальчик, так о нас заботится, – сказала тетушка Мария. – Мне кажется, у Лавинии где-то были вегетарианские ореховые котлетки.
– Я не хороший мальчик, я просто голодный, – отозвался Крис. – Где эти ваши треклятые котлетки?
– Кристиан!.. – ужаснулась мама.
Мы пошли и обыскали кухню. Там оказались две ореховые котлетки, яйца и еще кое-что, но только одна кастрюля и очень маленькая сковородочка, а больше почти ничего. Мама диву давалась, как Лавиния умудрялась тут готовить. Я решила, что она забрала с собой всю посуду, когда уезжала. В общем, мы приготовили что-то вроде ореховой яичницы с хлебом. Когда я накрыла на стол, тетушка Мария сказала:
– Сегодня у нас прямо пикник. Салфетки класть не нужно, дорогая. Поесть прямо кухонными приборами будет чрезвычайно интересно!
Я-то решила, она и правда так думает, поэтому не стала доставать салфетки, пока мама на меня не зашипела:
– Не глупи, Мидж! Она дает понять, что привыкла к салфеткам и к парадному столовому серебру. Пойди и найди.
Мама очень хорошо понимает вежливые способы, которыми тетушка Мария высказывает свои пожелания. Из-за этого на нее, на маму то есть, сразу навалилась уйма работы. Если она не побережется, то вообще не сможет отдохнуть. Например, именно из-за этого она начистила столовые приборы средством для полировки, скатала ковровую дорожку в передней, чтобы ночью никто не запнулся, поставила комнатные растения в ванну, заставила Криса завести все часы в доме (а их тут целых семь штук) и проводила тетушку Марию наверх, где мы с мамой раздели ее, заплели ей волосы в косички и взбили ей подушки именно так, как тетушка Мария сказала, что не нужно, раз Лавинии все равно нет, а потом аккуратно разложили ей одежду на утро. Тетушка Мария, конечно, сказала, что и этого от нас не требует.
– Завтрака мне тоже не нужно, раз Лавинии нет и некому принести мне его в постель, дорогая, – таков был последний запрос тетушки Марии.
Мама пообещала принести ей завтрак на подносе ровно в восемь тридцать. Отличный метод доведения до ручки. Я спустилась вниз и испытала его на Крисе.
– И вовсе не нужно приносить чемоданы в дом из машины, – сказала я. – Мы прекрасно поспим на полу, не раздеваясь.
– Ой! – вскинулся Крис. – Тьфу ты, забыл про чемоданы!
Он вскочил и бросился за ними и только потом понял, что я смеюсь. Он никак не мог решить, как ему быть – тоже смеяться или рычать на меня, – и тут сверху послышался вопль тетушки Марии. Мама, которая уже спустилась на полпролета, в панике метнулась обратно, испугавшись, что тетушка упала с кровати.
– Когда Лавиния здесь, я прошу ее всегда отключать газ и электричество ровно в десять, – прокричала тетушка Мария. – Но вы мои гости, так что можете оставить все включенным.
В результате я пишу это при свечке. По другую сторону свечки сидит мама и составляет длиннющий список всего, что мы завтра купим для тетушки Марии. Я читаю его вверх ногами: там есть и сковородки, и картошка, и рыбное филе, и садовые ножницы. Очевидно, в саду маму тоже попросили «не трудиться».
Вообще-то электричество мы не отключали до четверти одиннадцатого, чтобы при свете устроиться в комнатах. Маленькая комната Криса выходит на лестничную площадку и битком набита книгами. Я ему завидую. Конечно, я не против жить в одной комнате с мамой, но кровать там не очень большая и полно вещей Лавинии. Как сказала мама – не без лукавства, – похоже, Лавиния уезжала в большой спешке. Шкаф и комод набиты одеждой. Она оставила на подзеркальнике серебряные щетки для волос, а под кроватью – тапочки, и мама жутко разволновалась, как бы не нарушить у нее порядок. Серебряные щетки и фотографию Лавинии с матерью в серебряной рамке она переставила на верхнюю полку. Лавиния из тех людей, которые всю жизнь выглядят старенькими. Помню, когда я в пер вый раз приезжала сюда и была совсем маленькая, то думала, будто Лавинии лет девяносто. На фотографии Лавиния с матерью кажутся двойняшками – две сияющие старушки. На одной надпись фломастером «Мама», на другой – «Я», значит, точно не двойняшки.
А потом, в десять пятнадцать, когда мама доставала из ванны горшки с цветами, чтобы засунуть туда Криса – Крис считает, будто в ванне он моется, а по-моему, просто мокнет в собственной грязи, – кто-то замолотил в заднюю дверь. Крис открыл ее, мы с мамой подбежали к нему. Там стояла какая-то женщина и светила в нас ярким фонарем. Она была мамина ровесница, а может, и моложе, сами понимаете, как трудно бывает разобраться, и вся такая чистенькая и накрахмаленная, словно монашка.
– Вы, должно быть, Бетти Лейкер, – сказала она маме. – Меня зовут Элейн. Я ваша соседка, – добавила она, когда поняла, что нам ее имя ничего не говорит. И прошагала мимо нас с Крисом, будто мы были пустое место. – Я принесла вам фонарь, – объяснила Элейн, – поскольку решила, что к этому времени вы наверняка уже выключили электричество. Она на этом настаивает. Опасается ночных пожаров.
– Крис, – проговорила мама, – найди рубильник.
– Он здесь, за дверью, – сказала Элейн. – Дерните его, когда я уйду. Я пробуду недолго, только проверю, все ли вы правильно делаете. Мы очень рады, что вы смогли приехать ухаживать за ней. Вопросы есть?
– Нет, – ответила мама; вид у нее был несколько ошарашенный.
Элейн прошагала мимо нас в столовую, где прошлась туда-сюда, повертела своим фонарем, посветила на мамино вязанье, на мой дневник, на тетрадки и учебники Криса, сваленные стопками на стульях. Элейн была в черном макинтоше, туго перетянутом поясом, и еще очень худая. Я подумала: она, наверное, служит в полиции.
– Она не одобряет такой беспорядок, – сказала Элейн.
– Мы только начали распаковывать вещи, – униженно пробормотала мама.
Крис поглядел на нее волком. Он терпеть не может, когда мама перед кем-то оправдывается.
Элейн улыбнулась маме. От улыбки по обе стороны рта у нее появились складки, но я не назвала бы это настоящей улыбкой. А странно – ведь на самом деле Элейн даже красивая, честное слово.
– Вы уже поняли, что ее необходимо одевать, раздевать, мыть и готовить ей пищу, – отчеканила Элейн. – Вы сумеете втроем выкупать ее, да? Хорошо. Когда захотите вывезти ее подышать свежим воздухом, я прикачу вам кресло на колесах. Оно стоит у меня, поскольку здесь мало места. Пожалуйста, внимательно следите, чтобы она не упала. Я рассчитываю, что вы оправдаете доверие. Впрочем, мы все будем время от времени заходить к вам узнать, как идут дела. Итак… – Элейн снова огляделась. – Счастливо оставаться, – сказала она. И по чему-то наградила Криса очередной странной улыбкой, после чего промаршировала прочь, бросив через плечо: – Не забудьте выключить электричество.
– Ничего себе раскомандовалась! – проговорил Крис. – Мама, ты знала, ради чего мы сюда приехали? Если нет, похоже, нас не за тех держат!
– Но ведь тетушке Марии действительно нужна помощь, – растерянно пролепетала мама. – Где этот рубильник? А свечи тут есть?
Свечей оказалось две. Мама добавила свечи в свой список, перед тем как лечь в постель – вот только что. Теперь она сидит на кровати и говорит:
– Постельное белье несвежее. Надо будет завтра все перестирать. Стиральной машины у нее нет, но поблизости наверняка найдется прачечная. – И дальше: – Мидж, ты уже, наверное, тысячу страниц исписала. Хватит, ложись спать, а то тетрадка кончится. – И как раз начала говорить: – И свечка тоже кончится, – когда в комнату ворвался Крис в одних трусах.
Он сказал:
– Я не знаю, что это. Оно лежало у меня под подушкой.
Швырнул что-то с размаху на пол и умчался. «Оно» оказалось розовым, в рюшечках и с этикеткой «Св. Маргарита». Мы с мамой решили – это, наверное, ночная рубашка Лавинии. Последние пятнадцать минут перед сном мама потратила на удивленные охи и ахи по этому поводу.
– Похоже, ей пришлось уехать второпях, – сказала мама и хотела еще немного помучиться совестью, только сил у нее уже не было. – Она перебралась в ту комнату, чтобы освободить нам место. Ой, мне ужасно неловко…
– Мама, – сказала я, – если тебе становится не ловко от вида чужой старой ночнушки, что же с тобой сделается, если тебе на глаза попадутся Крисовы носки?
От этого мама засмеялась. Уже забыла, что собиралась мучиться совестью, и теперь грозится задуть свечу.
Глава вторая
У Криса в комнате призрак.
Это я написала два дня назад. С тех пор события развиваются просто ужас как стремительно – по сравнению с ними даже улитки и те так и мелькают мимо на бешеной скорости. Я еле шевелюсь от скуки, мама зачем-то связала три рукава для одного свитера, а Крис ведет себя все хуже и хуже. Тетушка Мария тоже. Элейн и прочие миссис Ктототам уже сидят у нас в печенках.
Не понимаю, как тетушка Мария выносит жизнь в Кренбери без телевизора? Все дни похожи друг на друга – начинаются с того, что мама вскакивает с постели и будит меня, ведь ей нужно успеть приготовить завтрак, пока тетушка Мария не забухала в пол своей палкой. Пока я встаю, слышно, как тетушка Мария говорит за стенкой:
– Ничего страшного, дорогая. Очень интересно для разнообразия попробовать недоваренное яйцо – обычно я велю Лавинии варить яйца пять с половиной минут, но это, конечно, неважно…
Так было последние два дня. Сегодня мама сумела приготовить яйцо правильно, поэтому тетушка Мария переключилась на «Очень интересно есть сыроватые тосты, дорогая». От шума просыпается Крис и является – мрачный и грозный, будто потревоженный зверь из клетки: ррр, ррр! Вообще-то Крис совсем не злой. В первое утро я спросила его, в чем дело, и он ответил:
– У меня в комнате призрак. А так все нормально.
На второе утро он мне ничего не сказал. Сегодня я сама ничего у него не спросила.
Мама едва успевает проглотить чашку кофе, и тут тетушка Мария опять бухает в пол палкой – это мы должны помочь ей подняться. Наша обязанность – застегнуть ее на крючки в штуковину вроде корсета, похожую на блестящие розовые доспехи, а уж трусы у нее – это надо видеть. Крис видел. Говорит, из них вышли бы отличные шальвары для арабской танцовщицы – только для танцовщицы в шесть футов ростом и с очень, очень добропорядочной репутацией. Я представила себе тетушку Марию с самоцветом в пупке и чуть не померла со смеху. А тетушка Мария подлила масла в огонь – она сказала:
– Мои дорогие, у меня отменное чувство юмора. Поделитесь, что вас так позабавило.
Это было, когда мы с Крисом вели ее вниз. К этому моменту она была при всех регалиях, в твидовом костюме и двух нитках бус, а мама пыталась застелить постель тетушки Марии так-как-это-должна-была-бы-сделать-Лавиния-но-это-неважно-дорогая.
Потом тетушка Мария шествует в гостиную и царственно усаживается там. Почему-то гостиная – самая темная комната в доме, хотя из сада туда попадает много солнца. Один из нас обязан си деть с тетушкой Марией. Это мы обнаружили в пер вый день, когда собирались втроем пойти по магазинам с длинным маминым списком. Крис ехидно проехался насчет того, что ждет не дождется познакомиться со всеми злачными местами в Кренбери, и тут тетушка Мария уловила, о чем мы говорим.
И заявила – своим особенным напряженным тоном на грани скандала:
– Нет, вы никуда не пойдете!
– Пойдем, – сказал Крис. – Мы сюда, знаете ли, отдыхать приехали.
Мама заткнула его – воскликнула: «Кристиан!..» – и объяснила про список.
– А вдруг я упаду? – воскликнула тетушка Мария. – Вдруг кто-нибудь позвонит в дверь? Как я открою?
– Вы же открыли нам, когда мы приехали, – напомнила я.
Тетушка Мария тут же превратилась в смиренную мученицу и заныла: мол, никто из нас не знает, что такое старость, и неужели мы не понимаем, что иногда она месяцами не видит ни одной живой души.
– Идите, мои дорогие. Подышите свежим воздухом.
Мама, естественно, тут же начала мучиться совестью – и, что не менее естественно, дома осталась я. Следующие триста часов я проторчала в коричневом кресле лицом к лицу с тетушкой Марией. Она обычно сидит на желтом парчовом диване с деревянными шишками, а к деревянным шишкам привязаны шелковые шнуры, чтобы у дивана не отвалились ручки. Ноги у нее тяжело стоят на ковре винного цвета, а руки тяжело лежат на набалдашниках палок. Тетушка Мария – женщина крупная. Я привыкла считать ее высокой и все время удивляюсь, что она гораздо ниже Криса и даже ниже мамы. Может быть, она вообще всего с меня ростом. Зато характер у нее великанский – до самого потолка.
Она говорит. Исключительно о своих приятельницах из Кренбери.
– Коринна Уэст и Адель Тейлор рассказали Зое Грин – у Зои Грин, дорогая, блестящий ум, она про читала все книги в библиотеке до единой, – а Зоя Грин рассказала Эстер Бейли – Эстер пишет очаровательные акварели, с натуры, все говорят, не хуже Ван Гога, – и Эстер сказала, что я совершенно справедливо обиделась на слова мисс Фелпс. А ведь я столько сделала для мисс Фелпс! Раньше я посылала к ней Лавинию, а теперь даже не знаю, стоит ли. Мы рассказали Бените Уоллинс, и она говорит – ни под каким видом. Сельма Тидмарш передала ей все, что сказала мисс Фелпс. Сельма и Филлис – то есть Филлис Форбс, а не Филлис Уэст – хотели пойти поговорить с мисс Фелпс, но я сказала – нет, я подставлю другую щеку. Тогда Филлис Уэст пошла к Энн Хэвершем и сказала…
И та-та-та, и бу-бу-бу. В конце концов возникает такое чувство, словно тебя запихнули в какой-то пузырь, где стоит тот самый затхлый предпростудный дух, и в этом пузыре – только Кренбери с тетушкой Марией, и больше на свете ничего и нет. Слушаешь, слушаешь – и волей-неволей забываешь, что кроме Кренбери есть еще целый мир. От скуки я впадаю в одурь. В ушах у меня звенит. Тут уж и самое обычное вдруг покажется до боли интересным. Вот, например, когда я оглянулась и увидела снаружи на карнизе кота, это было прямо Рождество, или мой день рождения, или когда друг Криса Энди обращает на меня внимание. Настоящее чудо! Кот был серый, пушистый, с глупой при плюснутой мордой – обычно такие коты бывают до смерти скучные. Он таращился на нас сквозь стекло, открыв пасть и пуская слюни, а я глядела ему в плоские желтые глаза – они чуть-чуть косили, – будто кот был мне задушевным другом.
– Дорогая, ты меня совсем не слушаешь! – сказала тетушка Мария и повернулась поглядеть, на что это я уставилась. Побагровела. Тяжело поднялась, опираясь на одну палку, и затопала к окну, размахивая в воздухе второй палкой. – Кыш! Не смей сидеть у меня на окне!
Кот вытаращился на нее тупо и испуганно – и удрал. Тетушка Мария, отдуваясь, уселась обратно.
– Повадился в мой сад, – сказала она. – Охотится на птиц. Так вот, как я говорила, Энн Хэвершем и Роза Брислинг были очень дружны, пока мисс Фелпс это не сказала. Нет, только не думай, будто я сердита на Амариллис Фелпс, но мне было обидно…
После этого я могла думать только о том, как жутко она напустилась на этого кота. И ни слова не слышала. А потом стала ломать голову, что это за призрак у Криса в комнате. Может, Крис решил пошутить. А если нет – я сама не знала, чего хочу: чтобы это оказался призрак папы и он сказал бы Крису, где искать его тело, или нет. При этой мысли зубам у меня захотелось застучать, и от страха и волнения все прямо зачесалось.
– Дорогая, слушай меня, – сказала тетушка Мария. – Это интересно.
– Я слушаю, – ответила я. Она говорила про Элейн, которая соседка. Оказывается, я даже кое-что услышала. – Мы уже познакомились с Элейн, – добавила я. – Она вчера вечером заходила с фонарем.