Я не понимала истинной причины разгоравшегося гнева. Вряд ли пересоленные блины и теплое шампанское могли так сильно ее разозлить.
– Как же! Ваши головы заняты рассуждениями о высоких материях. Это и есть высокомерие.
– Просто мне не хочется заострять внимание на пустяках.
Я чуяла опасность затяжной дискуссии и потому отговорилась полуправдой. С одной стороны, я действительно терпеть не могу все эти конфликты в ресторанах, отелях или магазинах. Но с другой стороны, я не могу похвастаться унаследованным от отца спокойствием. Если я молчу и выгляжу хладнокровной, то внутри у меня все клокочет. Я ощущаю себя слабачкой, и это меня злит. Отцовская невозмутимость всегда была настоящей, а не наигранной. Его и в самом деле мало что задевало. Если кто-то грубил или скверно его обслуживал, он никогда не принимал это на свой счет. Если кто-то нагло вклинивался в очередь, отец лишь улыбался. Он никогда не считал сдачу, зато мама пересчитывала каждый цент. Я завидовала папиному самообладанию, мама его просто не понимала. Она была в равной степени требовательной к себе и окружающим. Отец же предъявлял строгие требования только к себе.
– Хорошенькие пустяки! – воскликнула мама. – Тебе что, наплевать, как тебя обслуживают за твои же деньги? Это немыслимо.
– Мама, можно мы закроем тему? – попросила я и задала более важный для меня вопрос: – Скажи, а ты не беспокоишься за папу?
Она улыбнулась и покачала головой:
– Нет. А с чего мне беспокоиться?
Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, было ли тогдашнее материнское хладнокровие искренним или напускным. Мы обе и словом не обмолвились о сорванной встрече с голливудским магнатом. Мама даже не позвонила в офис и не спросила, есть ли новости от отца. Откуда такая уверенность, что с ним не случилось ничего страшного? Неужели ей было все равно? Или она уже давно подозревала, что подобное рано или поздно произойдет? Она вела себя спокойно и местами беспечно.
Казалось, даже испытывала что-то вроде облегчения и радости, поскольку неминуемая катастрофа, которую давно предчувствовала и уже устала ждать, наконец-то разразилась.
Прошло несколько недель. У нас на кухне в который раз сидел Франческо Лауриа, глава специальной группы по розыску моего отца. Шеф нью-йоркской полиции лично представил его матери, охарактеризовав как одного из лучших следователей. С того момента Лауриа стал регулярно к нам наведываться. Стройный, мускулистый и очень тщеславный. Он выглядел лет на тридцать пять, носил элегантные костюмы с итальянскими галстуками, а его черные волосы всегда были идеально подстрижены, словно следователь каждое утро начинал с парикмахерской. Но более всего меня впечатляла его речь. Лауриа отличался красноречием, умел заворожить словами, однако выбирал их с тщательностью первоклассного адвоката. В первые дни после исчезновения отца, когда мы с мамой и братом жаждали новостей, Лауриа звонил нам круглосуточно. Он утешал нас, вдохновенно болтая о высоком проценте раскрываемости преступлений, связанных с похищениями людей, и о том, что нередки случаи, когда через две-три недели исчезнувшие вдруг объявлялись, целые и невредимые. Чувствовалось, розыски моего отца стали для Лауриа возможностью прославиться и подняться по карьерной лестнице сразу на несколько ступенек, и поначалу он не жалел времени и сил. «Нью-Йорк таймс» несколько раз цитировала его слова, на страницах хроники происшествий появлялись статьи под броскими заголовками вроде «Бесследное исчезновение известного нью-йоркского юриста». В первые дни газеты пестрели предположениями. Что это? Убийство? Месть недовольного клиента? Дерзкое похищение? А может, адвокат Вин рассердил кого-то из столпов Голливуда?
Однако все сведения, которые полиции удалось получить за две недели, сделали исчезновение моего отца еще более таинственным. Выяснилось: в то утро папа действительно поехал в аэропорт имени Кеннеди, но вместо Бостона вылетел в Лос-Анджелес. Билет купил прямо в аэропорту. Досмотр багажа не проходил за неимением оного. Из Лос-Анджелеса отправился в Гонконг рейсом 888 авиакомпании «Юнайтед эйрлайнз», взяв билет первого класса. Стюардесса вспомнила его. Мой отец отличился тем, что в полете отказывался от спиртного, а вместо газет читал сборник стихов Пабло Неруды. На вопрос, не заметила ли она странностей в его поведении, женщина ответила, что, наоборот, ее поразило спокойствие и исключительная вежливость. Ел он мало, почти не спал, не смотрел фильмы, предпочитая им стихи Неруды.
Прилетев в Гонконг, отец остановился на ночь в отеле «Пенинсьюла», в номере двести восемнадцать, из которого не выходил до самого отъезда. На ужин заказал курицу с карри и минеральную воду. На следующий день сел в самолет гонконгской компании «Катай Пасифик» и рейсом 615 вылетел в Бангкок. Там он поселился в отеле «Мандарин Ориентэл». Отец не таился и не пытался замести следы. Он всегда, будучи в командировках, останавливался в этих отелях. Повсюду расплачивался кредитной карточкой. Служащие отеля были последними, кто видел моего отца. Дальше его след резко обрывался, во всяком случае для полиции.
Спустя месяц после папиного исчезновения нашелся его паспорт. Документ подобрал вблизи бангкокского аэропорта местный строитель.
Ряд фактов говорил о том, что отец не выезжал за пределы Таиланда. Полиция проверила списки пассажиров, вылетавших из Бангкока, и ни в одном из них не обнаружила его фамилии. Лауриа выдвинул версию, что в Таиланде мой отец мог обзавестись фальшивым паспортом и покинуть страну под чужим именем. Несколько стюардесс компании «Тай Эйр» утверждали, что видели похожего человека. Одна уверяла, что он летел в Лондон, другая якобы заметила его на парижском рейсе, а третья – на пномпеньском. Ни одно из этих заявлений не подтвердилось.
А отношения между Лауриа и моей матерью зримо ухудшались. В первые недели следователь не скупился на слова сочувствия родным жертвы и в особенности – его жене. «Горе запечатлелось на ее лице», – уверял он газетчиков. Поначалу его голос в телефонной трубке был полон дружеской заботы и участия, словно и не полицейский звонит, а семейный доктор. Но постепенно в этом голосе появились нотки недоверия. Он забрасывал нас вопросами о прошлом отца и удивлялся нашей неспособности на них ответить. По его мнению, мы тормозили следствие. Разве может жена не знать, где родился муж? А дату и даже год его рождения? Имя родителей мужа? Братьев и сестер? Друзей детства? Мама лишь качала головой.
Согласно архивам Службы иммиграции и натурализации мой отец приехал в Соединенные Штаты в 1942 году из Бирмы[2] по студенческой визе. В 1959 году он получил американское гражданство. Местом своего рождения указал Рангун – столицу тогдашней британской колонии. Запросы по линии ФБР и американского посольства в Рангуне ничего не дали. Вин – слишком распространенная бирманская фамилия, чтобы рассчитывать на успех поисков.
Чувствовалось, что сегодня Лауриа вовсе не настроен пить кофе. Сделав пару глотков, он отодвинул чашку.
– Как ни печально, миссис Вин, но мы зашли в тупик, – сказал следователь, и в его тоне я уловила упрек, адресованный нам с мамой. – Я бы хотел задать вам несколько вопросов. Любая мелочь, какой бы тривиальной она ни казалась, может вывести следствие из упомянутого тупика. – Лауриа достал блокнот и ручку. – Скажите, в последние недели перед исчезновением вашего мужа вы не заметили каких-либо странностей в его поведении? Например, привычек, которых раньше не было. Может, в разговорах проскальзывали незнакомые имена?
– Вы меня уже спрашивали, – с нескрываемым раздражением ответила мама.
– Да. Но возможно, за это время вам удалось что-то припомнить. Так бывает. Повторяю, любая мелочь может оказаться очень важной для нас.
– Я говорила: муж стал чаще медитировать. Обычно он уделял медитации сорок пять минут по утрам. Но с какого-то времени стал медитировать и вечером, после ужина.
– Вы не замечали в его поведении повышенной напряженности или нервозности?
– Скорее наоборот.
– Он что же, стал более беззаботным? – изумился Лауриа.
– Мой отец не был беззаботным, – вмешалась я. – Он был спокойным, нередко совсем тихим. В последние дни перед исчезновением мне казалось, что отец чаще уходил в себя.
– В последние недели он беспрестанно слушал музыку, – добавила мама. – Особенно перед сном. По нескольку часов кряду. Я уже говорила вам, он очень мало спал. Ему хватало четырех-пяти часов.
– А какую именно музыку он слушал?
– Преимущественно свою любимую: Баха, Моцарта, Бетховена, оперы Пуччини. В особенности – «Богему».
Лауриа что-то черканул у себя в блокноте:
– Знаете, что меня особенно поразило? Сверхъестественная приверженность к порядку. Я это подметил не только в его офисе, но и здесь, когда осматривал кабинет и спальню. На столах чисто, вся корреспонденция рассортирована. Даже тумбочка возле кровати совершенно пуста. Никаких журналов или недочитанных книг.
Мама кивнула:
– Он всегда был таким.
– Каким?
– Аккуратным до педантизма, в высшей степени организованным, привыкшим все планировать заранее. Но чем это вам поможет?
Лауриа выдержал долгую паузу, затем сказал:
– Мы предполагаем, что причину загадочного исчезновения мистера Вина нужно искать в первых двадцати годах его жизни. Но нам нужна ваша поддержка, иначе мы и дальше будем ходить по кругу.
– Я рассказала вам все, что знаю, – перебила мама. – О том времени муж никогда не говорил ни со мной, ни с детьми, ни с кем-либо еще.
– Получается, что вы вышли замуж за человека, о котором ровным счетом ничего не знали?
Тон Лауриа изменился, став холодным и циничным.
– Я знала то, что мне нужно знать! – резко ответила мама. Чувствовалось, она хотела поскорее прекратить этот разговор. – Я любила мужа, и это было для меня главным.
Лауриа встал, убрал блокнот и ручку. Слова моей матери остались для него тайной за семью печатями. Он из тех людей, которым нужна предельная ясность во всем, будь то карьера или брак. И в этом они с мамой очень похожи. Но «проницательный» следователь так и не понял, до чего тяжело ей жилось со столь молчаливым человеком, как мой отец.
Лауриа хотел что-то сказать, затем передумал и направился к двери.
– Если будут новости, я вам позвоню, – пробормотал он.
– Благодарю, – холодно ответила мама.
Когда Лауриа ушел, мать опустилась на его стул, сидела молча. С каждой минутой тишина становилась все более гнетущей. Что мешало нам поговорить откровенно? Мама лгала следователю? Может, она все знала и была сообщницей отца? Молчание давило мне на плечи, опустошало. Руки начало покалывать, будто кто-то воткнул в них множество иголок, которых с каждой секундой становилось все больше, они поднимались к груди и плечам. Вот-вот доберутся до головы, и я потеряю сознание. Я хотела заговорить сама, но не смогла выдавить из себя ни звука.
Мама уберегла меня от обморока. Она встала, подошла и обняла за плечи. Ее глаза были полны слез.
– Твой отец бросил меня задолго до своего исчезновения.
4
Бывают ли в нашей жизни катастрофические поворотные моменты, способные в один миг уничтожить привычный мир и изменить нас самих до неузнаваемости? Что происходит с нами, когда любимый человек вдруг объявляет об уходе к другой женщине? Когда мы хороним кого-то из родителей или лучшего друга? Когда врач сообщает о злокачественной опухоли у нас в мозгу?
Но может, эти моменты всего лишь драматическое завершение процессов, начавшихся гораздо раньше, и мы могли бы предвидеть исход, если бы не отмахивались от знаков судьбы, а умели их читать? И действительно ли эти моменты кардинальным образом меняют нашу жизнь, или они всего лишь «черные полосы», временные периоды горя и потрясений? А потом мы возвращаемся к прежним привычкам, симпатиям и антипатиям, заботам и тревогам, наряжая часть из них в новые одежды.
Наконец, если эти поворотные моменты реальны, распознаем ли мы их сразу или замечаем только по прошествии времени?
Прежде я никогда не забивала себе голову подобными вопросами, считая их умозрительной чепухой. И исчезновение отца не стало для меня катастрофическим поворотным моментом. Я любила папу, скучала по нему, но вряд ли моя жизнь в эти четыре года сложилась бы по-иному, будь отец по-прежнему с нами. Его присутствие никак не повлияло бы ни на одно из моих серьезных решений. Возможно, я обращалась бы к нему за советом, но не более того.
Так мне казалось еще неделю назад…
В тот вечер я вернулась домой в девятом часу вечера. Попала под сильный ливень, насквозь промочила ноги и вдобавок промерзла, а потому единственным моим желанием было поскорее оказаться у себя в квартире. Я уже подходила к лифту, когда меня окликнул консьерж.
– Что еще? – недовольно спросила я.
– Вам пакет, – ответил он. – Сейчас принесу. – И скрылся в кладовой, а я осталась ждать.
Дождь хлестал по огромным окнам вестибюля. По мокрому асфальту скользили красные и оранжевые огни машин. Мне безумно хотелось встать под горячий душ, а затем выпить чашку обжигающего чая. Вернулся консьерж и подал мне пластиковый мешок, внутри которого лежал пакет, завернутый в коричневую бумагу и видом своим напоминающий обувную коробку. Я даже не спросила: от кого? Поблагодарив консьержа, прыгнула в лифт и понеслась на тридцать пятый этаж.
Квартира у меня небольшая: спальня, ванная и гостиная с открытой кухней. Мебели немного, зато подобрана со вкусом. В гостиной стоит длинный деревянный стол с четырьмя металлическими стульями. У окна – кресло, на полу – музыкальный центр. Белые стены украшают две картины моего любимого художника Баския[3]. Но главное достоинство квартиры – вид из больших, от пола до потолка, окон. В ясные дни я наслаждаюсь панорамой Манхэттена. Это настоящее произведение искусства, живописное полотно, постоянно меняющее цвета и формы.
Вечерами я любила выходить на балкон. Стояла и мечтала, глядя на Манхэттен и воображая себя его создательницей. Простирала руки, словно готовилась взмыть в небо, и чувствовала себя частью Нью-Йорка. Это был мой город.
Войдя к себе, я привычно проверила сообщения на автоответчике. Все восемь звонков были деловыми. На столе валялась пачка счетов и рекламной мешанины. В гостиной пахло чистящими средствами – домработница опять забыла открыть форточку. Чтобы побыстрее выветрить неприятный запах, я открыла дверь на балкон. Дождь продолжался. Облака висели так низко, что я почти не видела противоположного берега Ист-ривер. Внизу, по Второй авеню и мосту Квинсборо, тек бесконечный поток машин. Какофония из гудков, визга шин и рева моторов долетала и до тридцать пятого этажа.
Приняв душ, я достала пакет и развернула бумагу. Внутри действительно была старая коробка из-под обуви. На ней лежала записка, написанная маминой рукой. Иногда мама посылала мне поздравительные открытки и подборки газетных вырезок, которые, как ей казалось, могут меня заинтересовать. Она ненавидела автоответчики и, когда не могла дозвониться, оставляла записки. Но вот посылок я от нее не получала очень давно. Это было тем более странно, что мы договорились встретиться завтра за ланчем. Пожав плечами, я открыла коробку. Внутри лежали старые фотографии, документы и бумаги отца. Надеясь на разъяснения, я принялась читать мамину записку.