– Французинка… Сама подошла. «Рюсс?» – говорит. Я говорю: «Рюсс»… Ну и обласкала. Хорошая барынька, только вот басом говорит.
– А ты думаешь, что даром она тебя обласкала? Выудить хочет твои потроха. Да и выудит, ежели уже не выудила еще…
– Нет, шалишь! Я свою денежную требуху тонко соблюдаю… Труа! На номер труа!
– Пойдемте к другому столу! – воскликнула Глафира Семеновна, схватила Конурина за руку и силой начала поднимать его со стула.
– Стой, погоди… Не балуйтесь… – упрямился тот. – Мамзель, ставь труа.
– Не надо труа. Забирайте ваши деньги и пойдемте к другому столу.
Глафира Семеновна держала Конурина под руку и тащила его от стола. Николай Иванович загребал его деньги. Француженка сверкнула глазами на Глафиру Семеновну и заговорила что-то по-французски, чего Глафира Семеновна не понимала, но по тону речи слышала, что это не были ласковые слова.
Конурин упрямился и не шел.
– Должен же я хоть за коньяк прислужающему заплатить… – говорил он.
– Заплачу… Не беспокойся… – сказал Николай Иванович. – Гарсон комбьен?
Гарсон объявил ужасающее количество рюмок выпитого коньяку. Николай Иванович начал рассчитываться с ним. Глафира Семеновна все еще держала Конурина под руку и уговаривала его отойти от стола.
– Ну ладно, – согласился, наконец, тот и прибавил: – Только пускай и мамзель-стриказель идет с нами. Мамзель! Коммензи! – И он махнул ей рукой.
– Да вы никак с ума сошли, Иван Кондратьич! – возмутилась Глафира Семеновна. – С вами замужняя женщина идет под руку, а вы не ведь какую крашеную даму с собой приглашаете! Это уж из рук вон! Пойдемте, пойдемте…
– Э-эх! В кои-то веки приударил за столом за французской мадамой, а тут… Тьфу! Да она ничего… Она ласковая… Мадам! – обернулся к француженке на ходу Конурин.
– Не подпущу я ее к вам… Идемте…
Француженка шла сзади и говорила что-то язвительное по адресу Глафиры Семеновны. Наконец она подскочила к Конурину и взяла его с другой стороны под руку. Очевидно, ей очень не хотелось расстаться с намеченным кавалером.
– Прочь! – закричала на нее Глафира Семеповна, грозно сверкнув глазами.
Француженка в свою очередь крикнула на Глафиру Семеновну и хотя отняла свою руку из-под руки Конурина, но, сильно жестикулируя, старалась объяснить что-то по-французски.
– Вот видите, какая она ласковая-то. Она требует у вас половину выигрыша. Говорит, что пополам с вами играла, – перевела Конурину Глафира Семеновна речь француженки.
– Какой к черту выигрыш! Я продулся, как грецкая губка. Во весь вечер всего только три ставки взял. Нон, мадам, нон… Я проигрался, мамзель… Я в проигрыше… Понимаешь ты, в проигрыше… Я пердю… Совсем пердю… – обратился Конурин к француженке. Та не отставала и бормотала по-французски.
– Уверяет, что пополам с вами играла… – переводила Глафира Семеновна. – Вот неотвязчивая-то нахалка! Дайте ей что-нибудь, чтобы она отвязалась.
– На чай за ласковость можно что-нибудь дать, а в половинную долю я ни с кем не играл.
Он остановился и стал шарить у себя в карманах, ища денег.
– У Николая Иваныча ваши деньги, а не у вас. Он их сгреб со стола, – говорила Конурину Глафира Семеновна.
– Были и у меня в кармане большие серебряные пятаки.
Он нашел наконец завалившуюся на дне кармана пятифранковую монету и сунул ее француженке.
– На вот… Возьми на чай… Только это на чай… За ласковость на чай… А в половинную долю я ни с кем не играл. Переведите ей, матушка Глафира Семеновна, что это ей на чаи…
– А ну ее! Стану я со всякой крашеной дрянью разговаривать!
Француженка между тем, получив пятифранковую монету, подбросила ее на руке, ядовито улыбнулась и опять заговорила что-то, обращаясь к Конурину. Взор ее на этот раз был уже далеко не ласков.
– Вот нахалка-то! Мало ей… Еще требует… – опять перевела Глафира Семеновна Конурину.
– Достаточно, мамзель… Будет. Не проси… Сами семерых сбирать послали! – махнул Конурин француженке рукой и пошел от нее прочь под руку с Глафирой Семеновной.
Он шатался. Глафире Семеновне стоило больших трудов вести его. Вскоре их нагнал Николай Иванович и взял Конурина под другую руку. Они направились к выходу из зимнего сада. На шествие это удивленно смотрела публика. Вслед компании несколько раз раздавалось слово «les russes».
Мошенники и грабители
На другой день Конурин проснулся с сильной головной болью у себя в номере, припомнил обстоятельства вчерашнего вечера и пробормотал:
– А и здорово же я вчера хватил этого проклятого коньячищи! А все Ницца, чтобы ей ни дна ни покрышки! Такой уж, должно быть, пьяный город. Пьяный и игорный… Сколько я вчера проиграл в эти поганые вертушки! В сущности, ведь детские игрушки, детская забава, а поди ж ты, сколько денег выгребают! Взрослому-то человеку на них по-настоящему и смотреть неинтересно, а не только что играть, а играют. А все корысть. Тьфу!
Он плюнул, встал с постели и принялся считать переданные ему вчера Николаем Ивановичем деньги, оставшиеся от разменянного вчера пятисотфранкового билета. Денег было триста пятьдесят два франка с медной мелочью.
– Сто сорок восемь франков посеял в апельсинной земле, – продолжал он. – Да утром на сваях за такую же плепорцию икры заплатил. Ой-ой-ой, ведь это триста франков почти на апельсинную землю приходится. Триста франков, а на наши деньги по курсу сто двадцать рублей. Вот она, Ницца-то! В один день триста французских четвертаков увела… А что будет дальше-то? Нет, надо забастовать… Довольно.
Он умылся, вылил себе на голову целый кувшин воды, оделся, причесал голову и бороду и пошел стучаться в номер Ивановых, чтобы узнать, спят они или встали.
– Идите, идите. Мы уже чай пьем… – послышалось из-за двери.
– Чай? Да как же это вас угораздило? – удивленно спросил Конурин, входя в номер. – Ведь самовара здесь нет.
– А вот ухитрились, – отвечала Глафира Семеновна, сидевшая за чайным столом. – Видите, нам подали мельхиоровый чайник и спиртовую лампу. В чайнике на лампе мы вскипятили воду, а чай я заварила в стакане и блюдечком прикрыла вместо крышки. Из него и разливаю. Сколько ни говорила я лакею, чтобы он подал мне два чайника – не подал. Чай заварила свой, что мы из Петербурга привезли.
– Отлично, отлично. Так давайте же мне скорей стаканчик, да покрепче. Страсть как башка трещит после вчерашнего, – затараторил Конурин, присаживаясь к столу.
– Да, хороши вы были вчера…
– Ох, уж и не говорите! – вздохнул Конурин. – Трепку мне нужно, старому дураку.
– И даму компаньонку себе нашли. Как это вы ее нашли?
– Вовсе не искал. Сама нашлась, – сконфуженно улыбнулся Конурин.
Начались разговоры о вчерашнем проигрыше.
– Нет, вообразите, я-то, я-то больше двухсот франков проиграла! – говорила Глафира Семеновна. – Взяла у вас ваш кошелек с деньгами на хранение, чтоб уберечь вас от проигрыша, и сама же ваши деньги проиграла из кошелька. Николай Иваныч сейчас вам отдаст за меня деньги.
– Да что говорить, здесь игорный вертеп, – отвечал Конурин.
– И какой еще вертеп! Игорный и грабительский вертеп. Мошенники и грабители.
И Глафира Семеновна рассказала, как какой-то старичишка присвоил себе выигрыш, как крупье два раза заспорил и не отдал ей выигранное.
– Вот видите, а вы говорите, что Ницца – аристократическое место, – сказал Конурин. – А только уж сегодня на эти игральные вертушки я и не взгляну. Довольно. Что из себя дурака строить! Взрослый мужчина во всем своем степенстве и вдруг в детские игрушки играть! Даже срам.
– Нет, нет… Сегодня мы ждем на праздник цветов. Разве вы забыли, что мы взяли билеты, чтобы смотреть, как на бульваре будут цветами швыряться?
– Тоже ведь, в сущности, детская игра, – заметил Николай Иванович.
– Ну что ж, ежели здесь такая мода. С волками жить – по-волчьи выть, – отвечала Глафира Семеновна. – Эта игра, по крайности, хоть неразорительная.
Послышался легкий стук в дверь.
– Антре!.. – крикнул Николай Иванович и самодовольно улыбнулся жене, что выучил это французское слово.
Вошел заведующий гостиницей – француз с наполеоновской бородкой и карандашом за ухом, поклонился и заговорил по-французски. Говорил он долго, Конурин и Николай Иванович, ничего не понимая, слушали и смотрели ему прямо в рот. Слушала и Глафира Семеновна и тоже понимала плохо.
– Глаша! О чем он? – спросил жену Николай Иванович, кивая на без умолку говорящего француза.
– Да опять что-то насчет завтрака и обеда в гостинице. Говорит, что табльдот у них.
– Дался ему этот завтрак и обед! Вуй, вуй, мусье. Знаем… И как понадобится, то придем.
– Жалуется, что мы вчера не завтракали и не обедали в гостинице.
– Странно. Приехали в новый город, так должны же мы прежде всего трактиры обозреть.
– Вот, вот… Я теперь поняла, в чем дело. Вообрази, он говорит, что ежели мы и сегодня не позавтракаем или не пообедаем у них в гостинице, то он должен прибавить цену за номер.
– Это еще что! В кабалу хочет нас взять? Нон, нон, мусье… мы этого не желаем. Скажи ему, Глаша, что мы не желаем в кабалу идти. Вот еще что выдумал! Так и скажи!
– Да как я скажу про кабалу, если я не знаю, как кабала по-французски! Этому слову нас в пансионе не учили.
– Ну, скажи как-нибудь иначе. Готелев, мусью, здесь много и ежели прибавка цен, то мы переедем в другое заведение. Волензи так волензи, а не волензи, так как хотите. Компрене?
– Чего ты бормочешь, ведь он все равно не понимает.
– Да ведь я по-иностранному. Пене анкор – нон. Дежене и дине – тоже нон, – сказал Николай Иванович французу, сделав отрицательный жест рукой, и прибавил: – Поймет, коли захочет. Ну а теперь ты ему по- настоящему объясни.
– Да ну его! Потешим уж его, позавтракаем у него сегодня за табльдотом. К тому же это будет дешевле, чем в ресторане. Завтрак здесь, он говорит, три франка.
– Тешить-то подлецов не хочется. Много ли они нас тешут! Мы им и «вив ля Франс» и все эдакое, а они вон не хотели даже второй чайник к чаю подать. Срам. В стакане чай завариваем. Это что, мусье? Не можете даже для русских по два чайника подавать, – кивнул Николай Иванович на заваренный в стакане чай и прибавил: – А еще французско-русское объединение! Нет, уже ежели объединение, то обязаны и русские самовары для русских заводить, и корниловские фарфоровые чайники для заварки чая.
– Ну, так что ж ему сказать? – спрашивала Глафира Семеновна.
– Да уж черт с ним! Позавтракаем сегодня у него. По крайности, здесь в гостинице ни на какую игорную вертушку не нарвешься. А то начнешь ресторан отыскивать и опять в новый игорный вертеп с вертушками попадешь, – решил Конурин.
Николай Иванович не возражал.
– Вуй, вуй… Ну, деженон ожурдюи ше ву, – кивнула французу Глафира Семеновна.
Француз поклонился и вышел.
Вот тебе букетец!
Позавтракав за табльдотом в своей гостинице, супруги Ивановы и Конурин вышли на берег моря, чтобы отправиться на Весенний праздник цветов. На бульваре Jette Promenade, залитом ослепительным солнцем, были толпы публики. Пестрели разноцветные раскрытые зонтики. Толпы стремились по направлению к Promenade des Anglais, где был назначен праздник и где были выстроены места для публики. Почти каждый из публики имел у себя на груди по бутоньерке с розой, многие несли с собой громадные букеты из роз. Все были с цветами. Даже колясочки, в которых няньки везли детей, и те были убраны цветами. Цветы были на сбруе лошадей у проезжавших экипажей, на шляпах извозчиков, даже на ошейниках комнатных собачонок, сопровождавших своих хозяев. Балконы домов, выходящих на берег моря, убранные гирляндами зелени, были переполнены публикой, пестреющей цветными зонтиками и цветами. Все окна были открыты, и в них виднелись головы публики и цветы. Продавцы и продавщицы цветов встречались на каждом шагу и предлагали свой товар.
– Надо и нам купить себе по розочке в петличку, а то мы словно обсевки в поле, – сказал Конурин и тотчас приобрел за полфранка три бутоньерки с розами, одну из коих поднес Глафире Семеновне.
Но вот и Promenade des Anglais, вот и места для зрителей, убранные гирляндами зелени. Конурин и Ивановы предъявили свои билеты, сели на стулья и стали смотреть на дорогу, приготовленную для катающихся в экипажах и декорированную выстроившимися в ряд солдатами национальной гвардии со старыми пистонными ружьями у ноги, в медных касках с конскими гривами, ниспадающими на спину. По дороге сновали взад и вперед с корзинами цветов сотни смуглых оборванцев – мужчин, женщин и детей, которые громко предлагали свои товары и совали их в места для публики.
– Un franc la corbeille! Cent bouquets pour un franc! – раздавались их гортанные возгласы с сильным итальянским акцентом.
– Господи! Сколько цветов-то! – покачал головой Конурин. – Не будет ли уж и здесь какой-нибудь игры в цветы, вроде лошадок или поездов железной дороги? Наперед говорю – единого франка не поставлю.
– Что вы, Иван Кондратьич… Какая же может быть тут игра! – откликнулась Глафира Семеновна.
– И, матушка, здесь придумают! Здесь специалисты. Скажи мне в Петербурге, что можно проиграть триста французских четвертаков в детскую вертушку с лошадками и поездами – ни в жизнь не поверил бы, а вот они проиграны у меня.
Но вот раздался пушечный выстрел, и послышалась музыка. На дороге началась процессия праздника. Впереди шел оркестр музыки горных стрелков в синих мундирных пиджаках, в синих фуражках с широкими доньями без околышков и козырьков; далее несли разноцветные знамена, развевающиеся хоругви, проехала колесница, нагруженная и убранная цветами от сбруи лошадей до колес, и, наконец, показались экипажи с катающимися, также нагруженные корзинами цветов. Некоторые из катающихся были в белых костюмах Пьеро, некоторые – одетые маркизами начала прошлого столетия, в напудренных париках. Попадались едущие женщины в белых, красных и черных домино и в полумасках. Лишь только показались экипажи, как на них посыпался целый град цветов. Из экипажей отвечали цветами же. Цветы носились в воздухе, падали в экипажи, на медные каски стоявших для парада солдат, на дорогу. Солдаты подхватывали их и в свою очередь швыряли в публику, сидевшую в местах и в катающихся. Цветы, упавшие на дорогу, мальчишки собирали в корзины и тут же снова продавали их желающим. Все оживилось, все закопошилось, все перекидывалось цветами. Происходила битва цветами.
Увлеклись общим оживлением Ивановы и Конурин и стали отбиваться попадающими в них цветами. Но вот в Конурина попал довольно объемистый букет и сшиб с него шляпу.
– Ах, гвоздь вам в глотку! Шляпу сшибать начали! Стой же, погоди! – воскликнул он, поднимая шляпу и нахлобучивая ее. – Погоди! Сам удружу! Надо купить цветов корзиночку, да каких-нибудь поздоровее, вроде метел. Эй, гарсон! Цветочник! Сюда! Или вот ты, чумазая гарсонша! – суетился он, подзывая к себе продавцов цветов. – Сколько за всю корзинку? На полфранка… Сыпь на полфранка… Давай и ты, мадам гарсонша, на полчетвертака. Твои цветы покамелистее будут.
И, купив себе цветов, Конурин с остервенением начал швырять ими в катающихся, стараясь попасть в лицо. Ивановы не отставали от него.
– Запаливай, Николай Иванович! Запаливай! Запаливай да прямо в морду! – кричал Конурин. – Вон англичанин с зеленой вуалью едет. Катай ему в нюхало. Это он, подлец, давеча шляпу с меня сшиб. Стой же… Я тебе теперь, английская образина, невестке на отместку!
И, выбрав увесистый букет из зимних левкоев с твердыми стеблями, Конурин швырнул им прямо в лицо англичанина с такой силой, что тот тотчас же схватился руками за нос.
– Ага! Почувствовал! А вот тебе и еще на закуску! Дошкуривай его, Николай Иванович, дошкуривай хорошенько! – продолжал кричать Конурин.