Он был оглушен. То, что случилось, было рядом, было в нем, гудело, ревело. Было в серой дымке, куда ушел смерч. Было в волнистой линии берега, куда удалился разрезанный самолет, и в оплавленном овале салона начальник разведки перевертывался, как космонавт.
Не было сил думать об этом. Надо было сберечь чудесное избавление. Не исчезнуть в зеленом рассоле чужого моря.
Верхотурцев плыл, останавливался, ложился на спину. В плечах набухли больные суставы. Вывихи болели, мешая плыть. Кляп вздулся в груди, не давал дышать. Но этот кляп не позволял утонуть. Он был как рыбий пузырь.
Лежа на спине, Верхотурцев забылся. Дремал среди звенящих шлепков. Ему казалось, что под сердцем у него бьется странный плод. Как у женщины, в которой случилось зачатие. У него не было сил изумляться. Он доверил себя чуду, что вырвало его из горящего самолета, подхватило в свободном падении, втянуло в ревущий волчок, а потом мягко сбросила в море.
Он дремал, чувствуя под сердцем дышащий плод.
Сквозь звон воды уловил слабый стрекот. Стал крутить головой, захлебнулся. Кашляя, выплевывая соленую воду, увидел лодку. Она шла далеко, против солнца. Исчезала в блеске и вновь появлялась, длинная, с заостренным носом. На таких сирийские рыбаки ходят в море.
Верхотурцев стал кричать, махать рукой, выталкивал себя из воды. Обессилил, лег на спину и вновь на мгновение забылся.
Когда очнулся, лодка была рядом, шла на него.
Она была построена из длинных крашенных досок, зеленая, с красной полосой по борту. Нос возвышался, на нем были нарисованы глаза с белыми веками и ресницами. Должно быть, эти глаза углядели Верхотурцева в море.
В лодке виднелись люди. Они указывали в сторону Верхотурцева.
Лодка приблизилась, прошла рядом, бурун от винта хлестнул Верхотурцева в лицо, и он захлебнулся. Пока откашливался, лодка сделала круг, подошла. Несколько коричневых лиц и жилистых рук потянулись к нему. Когда его тащили из моря, и он терся голым животом о деревянный борт, снова успел подумать, что его избавление – дело чьей-то безымянной воли, которая не оставляет его.
Рыбаки уложили его на дно лодки, на мягкие тюки и веревки. Что-то говорили, спрашивали. Он не понимал их язык. Смотрел на худые загорелые лица. Один был с бородой в желтом картузе. Другой, горбоносый, носил мятую шляпу. У третьего, с волосами до плеч, лоб был перевязан лентой. Они обращались к Верхотурцеву, указывали в море, видимо спрашивали, откуда он взялся.
– Я русский! Хмеймим! Летчик! – Верхотурцев показывал в небо, в море, на далекий розовый берег. Рыбки переспрашивали, растерянно повторяли:
– Руссия! Хмеймим! – недоверчиво смотрели в пустое небо, в пустое море.
Его оставили лежать на днище, прикрыли голое тело ветошью. Корма была заполнена рыбой. Длинные серебряные рыбины имели фиолетовый отлив. Глаза золотые с черной сердцевиной. Рыбы уснули, лишь изредка то одна, то другая поднимала хвост, раскрывала красные жабры.
Верхотурцев дремал среди рыб, вдыхал запах молоки и слизи. Слышал, как стрекочет двигатель, волны стучат о днище, как переговариваются рыбаки.
Очнулся, когда лодка ткнулась в деревянный причал. Кругом теснились другие лодки, такие же остроносые, зеленые, с нарисованными глазами. По берегу сновали люди, выгружали из лодок носилки с рыбой. Виднелись белые, яркие на солнце дома, высокие изгороди. Зеленела главка мечети. Пахло дымом. Кругом было море. Море солнечно сверкало за домами и луковичкой минарета.
Верхотурцев подумал, что это остров, один из тех, над которыми пролетали самолеты, заходя на посадку.
На причале появился человек в белом до земли одеянии, с черной бородой. Он теребил четки, перебирал цветные камушки. Ему указывали на Верхотурцева, повторяли:
– Руссия! Хмеймим! – Указывали в море, в небо. Человек строго слушал, играл четками. Сделал знак и пошел с причала.
Рыбаки подняли из лодки Верхотурцева, поправили на нем сползавшую ветошь и повели на берег. Когда он ступил на песок, шагнул в узкий, окруженный стенами проулок, его стал бить озноб.
Тряслось тело, стучали зубы, ходили ходуном глаза. Он кашлял, слезы текли. Ком, который образовался под сердцем, рвался наружу. Из ушей, из носа текла кровь. Казалось, сейчас у него случится выкидыш. Плод выскользнет вместе с кашлем и в красной слизи упадет на песок. Верхотурцев сел на землю, и его продолжало трясти.
Его взяли на руки, внесли сквозь деревянные, крашенные синим ворота в дом и положили на низкий топчан, накрыли лоскутным одеялом.
Он продолжал сотрясаться, испытывал запоздалый страх. Видел удалявшийся обрубок самолета, море, к которому приближался в падении. Старался схватить пустоту, ревущий мокрый волчок, который увлек его, стал скручивать, ломая руки и горло.
Верхотурцев содрогался под лоскутным одеялом, пока ему ни принесли в стаканчике горячий чай. Он пил, согревался. Озноб оставил его. Он засыпал, видя беленую стену и на ней открытку с какой-то мечетью.
Верхотурцев спал с редкими пробуждениями. То лежала на стене малиновая полоса заката. То в темноте теплился масленый огонек. То оконце наполнялось серым светом, и рядом уныло пел муэдзин.
Верхотурцев услышал стук башмаков, русскую речь. В комнатку вошел замначальника штаба и два офицера.
– Александр Трофимович, вы? Что случилось?
– Шли на посадку! Смерч! Как бритвой! Капал металл! – Верхотурцев хотел приподняться, но бессильно упал.
– Не сейчас, не сейчас, Александр Трофимович, – остановил его замначальника штаба. – Несите его в вертолет!
– А что с самолетом?
– Упал на мели у берега. Все погибли. Только вы в рубашке родились!
Солдаты на носилках понесли его в вертолет. Их провожала ватага детей, бежали собаки. У вертолета стоял знакомый бородач в белых одеждах. Теребил камушки четок.
Вертолет взлетел, и скоро Верхотурцев оказался на базе, в госпитале. Военврач с бородкой, похожий на чеховского героя, осторожно ощупывал его суставы, спрашивал:
– А здесь? А здесь?
Появился контрразведчик, присел в головах на стул:
– Вы уверены, что на борту не было взрыва?
– Только слабый толчок. После чего фюзеляж стал разваливаться.
– Не было осколков, взрывной волны?
– Было ощущение, что по обшивке вели автогеном. Я видел огонек и капли металла.
– Не заметили на море вспышку? След ракеты?
– Ничего. Только смерч, в котором вспыхивали молнии.
– Может, в самолет попала шаровая молния, вылетевшая из смерча?
– Возможно. Но я не заметил.
– Как вы, падая с высоты трех тысяч метров, остались живы?
– Чья-то рука спасла. Может быть, Божья.
Контрразведчик ушел, задумчивый, писать донесение, в котором отсутствовала версия «Божьей руки».
Глава шестая
Подполковник Александр Трофимович Верхотурцев лежал под капельницей, в одиночной палате. Слышал, как начинают дребезжать стекла, когда взлетают самолеты и уходят на бомбежку. Возвращаются на базу, чтобы забрать груз бомб и ракет и снова уйти на удар. По звуку он определял тип самолетов, а значит, и цели, к которым они летели. Бомбардировщики, обрабатывающие городские кварталы. Штурмовики, пикирующие на укрепрайоны. Истребители, уничтожающие колонны и одиночные цели в пустыне. Тихоходные самолеты дальней разведки с грибами радаров. Транспорты, доставляющие на базу летчиков из России.
Он слушал металлические голоса самолетов, и глаза его были полны слез.
Он испытывал жалость ко всему, о чем думал, ко всем, кто являлся в его памяти.
Ему было жаль начальника разведки, нелепо повисшего над столом. Распиленного самолета, который вращал винтами и летел погибать. Было жаль карты в салоне, где синей струйкой извивался Евфрат, и поселки на правом берегу, по которым будет нанесен удар. Было жаль растений с водянистыми стеблями, которые были усыпаны сердечками, и те взрывались в руках, сворачиваясь в забавные узелки. Вызывал жалость дощатый забор вокруг детского дома, и трава, из которой звенел кузнечик. Он любил его слушать, но ни разу не видел стрекочущее тельце. Было жаль учительницу, у которой был приспущен чулок. Было жаль лодку с глазами, и заснувших на днище рыб. И бородатого араба в белых одеждах, который теребил разноцветные четки.
Александр Трофимович вспомнил молодого сирийского солдата, с которым уселись в разболтанную боевую машину, и та, с диким грохотом, мчалась в руинах, где засел гранатометчик. И когда пролетели опасный участок и вышли из машины, он заметил на шее солдата православный алюминиевый крестик. Они поменялись крестами. Верхотурцев надел на солдата свой серебряный крест, а себе взял простой, алюминиевый. Они расстались, чтобы никогда не встретится. И теперь, с туманными от слез глазами, Александр Трофимович молился о сирийском солдате.
Он вспомнил, как наводил самолеты на укрепрайон под Алеппо. Лежал на вершине холма, рассматривал в бинокль перемещение танков, грузовики с пехотой. Ждал прибытие авиации. По сухой земле текла струйка муравьев. Каждый нес на спине капельку черного солнца. Муравьи не замечали его, не замечали рацию, автомат, близкую долину с тягачами, которые тащили артиллерию, и скоро полетят штурмовики, превратят укрепрайон в клубы горчичного дыма, и он перестанет повторять по рации:
– Я – «Сапсан»! Я – «Сапсан»! Вижу шесть коробок и полсотни карандашей! Прием!
Теперь, в палате ему было жаль муравьев в их неведении, в их целенаправленном слепом стремлении, переносивших на глянцевитых спинках капельки черного солнца.
Снова появился врач с маленькой, как котлетка, бородкой. Заметил слезы на щеках Верхотурцева:
– Что-нибудь болит?
– Мы все заблуждаемся, доктор. Там, у забора жил кузнечик. Так чудесно стрекотал. Не знаю, есть ли он там теперь? – ответил Верхотурцев, боясь разрыдаться.
– Ничего, подполковник. Вы перенесли стресс. Иногда потрясения такого рода меняют генетический код человека. Но это вас не касается. Полетите в Москву. Пройдете обследование, отдохнете. Сосны, черника, кувшинки в озере. И вернетесь в строй.
– Доктор, у лодок такие большие глаза! Как у оленей!
– Ничего, ничего. Дайте я вас послушаю.
Доктор ушел. Верхотурцев остался один. За окном взлетали и удалялись, пара за парой, штурмовики.
Он прислушивался к своему всхлипывающему дыханию. Плод, который жил под сердцем, не исчез, а утратил округлость, ушел из-под сердца и распространился по всему телу, как другая, поселившаяся в нем жизнь.
Эта жизнь была не его. Наделила иной, не принадлежащей ему памятью, иными чувствами, которые он прежде не испытывал.
Он шел по ночной степи, по мелкому снегу. Рядом, почти невидимая, двигалась цепь пехоты. Время от времени раздавался взрыв, мерцала вспышка. Кто-то из пехотинцев падал, подорвавшись на мине. Штрафной батальон наступал на хутор Бабурки. Верхотурцев никогда не слышал об этом хуторе, никогда не шел по снегу в цепи штрафников. Но рука чувствовала холодное цевье винтовки, взрывы вспыхивали в ночной степи, как красные глазницы.
Верхотурцев начинал декламировать стихи, которых прежде не слышал, не знал имена поэтов, их сочинивших. Они появлялись, как сновидения. Там были строки: «Я угрюмый и упрямый зодчий храма, возводимого во тьме». «Синей, чем оперенье селезня, вставал над Камою рассвет». «Бесследно все, и так легко не быть». «Уже второй, должно быть, ты легла». Стихотворения струились, перетекали одно в другое, и ему казалось, что ручьи сливаются в огромное озеро.
Верхотурцев вдруг оказался в застолье, где собралась большая семья. Любимые лица, чудесные голоса, синие чашки фамильного сервиза с золотым орнаментом, стертым от прикосновений бесчисленных губ. Он не знал, чья это семья. Он рос в детском доме, не помнил родителей. Но откуда эти чудесные лица? Почему они кажутся такими родными?
Он слышал рев штурмовика, который вернулся с бомбежки и бежал по бетону, распушив тормозной парашют. Видел, как льется из синего чайника черно-золотая струя.
Откуда все это? Откуда метель в солнечных снежных полях? Цветы вдоль черных лесных дорог? Сизый лед на пруду, в котором застыли воздушные пузыри, и женщина окунает в прорубь шумное ведро, и видны ее синеватые от холода руки? Откуда все это?
В нагретой избе с рыжей керосиновой лампой сидят мужики, пьют водку, их синеглазые раскраснелые лица, черные, поющие рты. А потом, пьяный, он лежит на соломе в санях, след на дороге из-под полозьев тянется, как золотая фольга. Оттуда оно?
Верхотурцев знал, что ничего подобного с ним не случалось. Смерч, подхвативший его над морем, рассек ему грудь, вложил чью-то чужую судьбу, и теперь она тревожила его.
Верхотурцев дремал и сквозь сон слышал гул взлетающего самолета. Гул удалялся, но не пропадал, а превращался в розу. Алый цветок в каплях воды, с прохладным запахом оранжереи висел над его головой. Ему казалось, что в этой розе таилась неведомая сущность мира.
Через два дня Александр Трофимович улетал в Россию. Вместе с ним на транспортном «иле» увозили гробы.
Самолет застыл на взлетном поле. На киле краснела звезда. Из-под киля на бетон спускалась аппарель, открывая черный зев в нутро самолета. На бетоне стояло восемь гробов, накрытых российским флагами. Солнце жгло, блестело на медных трубах оркестра, на вороненых стволах автоматов. Выстроились провожающие офицеры. Командир базы говорил в микрофон:
– Мы прощаемся с нашими боевыми товарищами. Они выполнили приказ Президента и геройски отдали жизни за Россию. Клянемся вам, боевые товарищи, что отомстим врагу, добьем террористов в их логове.
Протрещал салют. Ахнул оркестр. Солдаты в шесть рук поднимали гробы. Вытягивая ноги, строевым шагом шли к самолету. Вносили по аппарели гробы.
– Желаю скорейшего выздоровления, Александр Трофимович, – командир базы пожал Верхотурцеву руку. – Знайте, мы всегда готовы принять вас в наши ряды.
Верхотурцев слушал командира. Тот расплывался, туманился. Глаза Верхотурцева были полны слез.
Самолет могуче взлетел. Верхотурцев сидел на железной скамье, глядя, как солнце падает из иллюминатора на гробы. Знал, что прежняя душа, обитавшая в нем, потеснились. Дала место другой, неведомой душе, сделавшей его другим человеком.
Глава седьмая
Леонид Леонидович Троевидов в советское время был офицером внешней разведки. Служил в Восточной Германии, курировал концертные группы, приезжавшие с гастролями в Дрезден. Управление разведки в награду за усердную службу выделило Леониду Леонидовичу маленький дачный участок в подмосковном Нахабино. Приезжая из Дрездена в отпуск, Леонид Леонидович с удовольствием обрабатывал свой малый надел. Корчевал пни, привозил плодородную землю, закупал в питомнике саженцы. Радовался, когда жена высаживала цветы и дарила ему милые букеты садовых колокольчиков и ромашек.
Соседями по участку были такие же, как и он, «земледельцы», – инженеры, финансисты, мелкие служащие. Леонид Леонидович, пользуясь «красной книжечкой» офицера разведки, помогал кооперативу доставать водопроводные трубы, бурить скважины, прокладывать дорогу. Вскоре он стал главой кооператива, объединив вокруг себя самых деятельных соседей.
Их дружба продолжалась и тогда, когда, вместе с государством, рухнули все ограничения, мешавшие предприимчивым людям обзаводиться землей, домами, дорогими машинами.
Друзья стали заниматься коммерцией, каждый в своей области, продолжая друг друга поддерживать. По-прежнему считали Леонида Леонидовича своим предводителем. Они преуспели, избежали бандитских пуль, создавали новый кооператив, состоящий из банков, акционерных обществ, строительных трестов. Леонид Леонидович был душой этой корпорации. Обеспечивал заказы, завоевывал рынки, находил нужных людей в правительстве и Государственной Думе. Могучие силы русской истории распорядились так, что никому не известный офицер разведки стал сначала главой Правительства, а потом Президентом.