Этот образ успокаивает меня. Я усмиряю дыхание, и соленая слюна перестает сочиться мне в рот. Тошнота отступает.
Но куда я еду?
Рулетка сыграла, но я понятия не имею, в какой ячейке оказался.
– Что за маршрут? – оборачиваюсь я к соседу – тридцатилетнему бородачу в фиолетовом пиджаке. – Какой это был гейт?
Мы все выглядим, как тридцатилетние, за исключением тех, кто молодится.
– Семьдесят второй, – отвечает тот. Вот как.
Ошибся платформой. Перепутал «Ориент-Экспресс» с поездом до Освенцима. Надо было слушать, когда судьба советовала мне отойти от вагона.
Следующая остановка может быть где угодно – за двести, за триста километров отсюда. Составы полностью автоматические, их не остановить. Пока я доеду до ближайшей станции, дождусь обратного поезда, вернусь в хаб… Если я опоздаю, они начнут без меня. Я помню слова Шрейера: Пятьсот Третий будет там. Не явился – командование переходит к нему, и уж он-то не упустит своего шанса. А я останусь отбывать пожизненное в своей одиночке с видом на прогаженную детскую мечту.
Я, похоже, застрял в моменте, где мне сообщили, что я сел не на тот поезд; вишу на стоп-кадре – с открытым ртом пялюсь на бородатого. Он сначала пытается притвориться, будто так и надо, но потом не выдерживает:
– Что-то хотели?
– Очень красивый пиджак, – рассеянно говорю ему я. – Не говоря уже о бороде.
Он приподнимает бровь.
Пока я доберусь до «Гипербореи» своим ходом, операция точно уже закончится; если их там всего двое, звену вряд ли понадобится больше десяти минут.
Есть в этой истории и кое-что похуже упущенных карьерных возможностей или нерешенного жилищного вопроса. Пятьсот Третий решит, что я просто побоялся с ним встречаться. Что я просто слил.
– А у тебя рубашка отличная. И нос милый. Такая римская горбинка… – задумчиво произносит бородач. – Супер.
– Это перелом, – автоматически откликаюсь я.
Что лучше: показаться тем, кто доверяет тебе секретную миссию, идиотом – или трусом? Непростой выбор.
Поезд несется, ныряет меж смазанных башен. Табло показывает скорость: 413 км/ч.
– Выглядит мужественно, – уважительно кивает фиолетовый. – А я себе шрамы сделал.
– Шрамы?
– На груди и на бицепсах. Пока на этом остановился, хотя были и еще идеи. Слушай, а сколько стоит так нос оформить?
– Мне бесплатно сделали. По знакомству, – шучу я.
– Везет. А я целое состояние выложил. Они мне все предлагали объемное тату, но это же вчерашний день. А шрамирование возвращается.
– У меня есть пара знакомых, которым будет приятно это слышать.
– Правда? Шрамирование – чистый секс. Так первобытно.
Задача. Дано: гребаный поезд мчится в неверном направлении со скоростью 413 километров в час. Вопрос: на какое расстояние я забился глубже в задницу, пока бородатый говорил «Шрамирование – чистый секс»? Решение: нужно разделить четыреста тринадцать на шестьдесят (узнаем, сколько поезд проезжает за минуту), а потом еще на двадцать (потому что бородатому нужно примерно три секунды, чтобы изречь эту мысль). Ответ: примерно на триста метров. И пока я говорил про себя «Примерно на триста метров», я оказался еще примерно на триста метров глубже.
И я ничего не могу поделать. Еще триста.
– Неверный маршрут, – сообщает мне коммуникатор. Доброе утро, падла. На экранчике все еще висит вызов, издевательски мне подмигивая.
Гнить мне в моем кубике.
Это с прежних времен такое выражение осталось – гнить. Теперь-то мы все накачаны консервантами и не сгнием никогда. Беда: если ты гниешь, по крайней мере есть надежда, что однажды все кончится.
– У тебя глаза просто супер, – говорит фиолетовый. – Может, поедем ко мне? Я осознаю, что все время нашего с ним разговора мы прикасаемся друг к другу всем, кроме рук; мы уже близки так, как близки кузнечики в пачке. И вот фиолетовый хочет продолжить со мной эту насекомую любовь.
– Прости… – У меня садится голос. – Я как-то по девочкам.
– Ну ты что! Ну не разочаровывай! – морщится он. – Девочки – это вчерашний день. У меня целая куча друзей раньше с телочками чпокались, а теперь соскочили, все равно без смысла. Недовольных нет…
Его борода щекочет мне ухо.
– Ты же скучаешь… Я же вижу. Иначе зачем бы ты стал со мной заговаривать, а? Вспоминаю вдруг свой сон.
Пятьсот Третьего. Кинозал.
Угриным движением разворачиваюсь, оказываюсь с ним лицом к лицу, хватаю бороду в кулак, рву вниз, пальцем вжимаю ему кадык.
– Послушай-ка, ублюдок! – шиплю я. – Скучаешь, похоже, ты. Своим больным дружкам можешь простату до посинения массировать. А я – нормальный. И еще: у меня в кармане шокер, я тебе сейчас его засуну туда и проверну пару раз, чтобы ты не скучал.
– Эй… Ты что, приятель?!
– Вас, фиолетовых, и так слишком много развелось, если один в давке перенервничает, никто и не заметит.
– Я просто… Думал… Ты сам… Начал… Первый…
– Я начал? Я начал, ублюдок?!
Его лицо начинает походить цветом на его пиджак.
– Что вы делаете?! – голосит какая-то девчонка слева.
– Самооборона, – отвечаю я, отпуская его кадык.
– Шшшивотное… – шипит он, растирая шею.
– И всех вас так надо, – шепчу ему на ухо я. – Передавить.
– Башня «Октаэдр», – доносится из динамика. – Сады Эшера. Приготовьтесь к выходу из вагонов.
Поезд сбавляет скорость, пассажиры складываются гармошкой. Перед тем как выйти, я лбом бью фиолетового в переносицу. Будет тебе, упырю, горбинка. Все, теперь я готов.
С платформы посылаю бородатому воздушный поцелуй.
Стекляшка с пучеглазым фиолетовым педиком уносится в черноту. Пусть обращается в полицию, если хочет, его там не только на шокер натянут. МВД и еще пара важных министерств – в кармане у Партии Бессмертия. Партия спасла парламентскую коалицию от развала и теперь может загадывать любое желание.
Первое желание было такое: чтобы Бессмертные сделались невидимыми. Абракадабра! – исполнено. Даже в демократическом государстве возможно маленькое волшебство.
Мне плевать, на сколько я опоздаю в «Гиперборею». Плевать, кого я там встречу и кого мне придется придушить. Я вдыхаю воздух полной грудью. Адреналин горячим маслом смочил сведенное судорогой нутро, и меня отпустило. Почти так же полегчало, как если бы меня вырвало.
Когда судьба улыбается тебе, надо улыбаться ей в ответ.
И я улыбаюсь.
– Маршрут до башни «Гиперборея», – прошу я у коммуникатора.
– Вернитесь в хаб, затем перейдите к гейту номер семьдесят один. Следующий поезд в хаб прибудет через девять минут.
Потерянное время. Я стою на месте, но «Гиперборея» продолжает уноситься от меня со скоростью в 413 км/ч. Эйнштейн чешет репу.
Разглядываю мыски своих штурмовых бутс. Стальные мыски, обшитые эрзац-кожей. Кожа ссажена, как колени мальчишки. Толстые подошвы давят податливую траву. Убираю ботинок – и трава поднимается, расправляется. Через мгновение – никакого следа.
Оглядываюсь: забавное место… Сады Эшера? Слышал про них много раз, но никогда тут прежде не бывал.
Под ногами действительно трава, мягкая, сочная, почти как живая – но неистребимая, совершенно нечувствительная к подошвам, не нуждающаяся ни в воде, ни в солнце и к тому же не пачкающая одежду. Она всем лучше настоящей травы, кроме разве что того, что она ненастоящая.
Но кому это важно?
На траве валяются сотни парочек: болтают, нежатся, читают и смотрят вместе видео, кто-то пускает фрисби. Всем нравится эта трава. А над головами у нас парят апельсиновые деревья.
Корни их забраны в белые шары-горшки, шероховатые, будто бы вылепленные вручную, и каждое дерево подвешено за свой горшок на нескольких тросиках. Этих деревьев тут тысячи, и они-то как раз взаправдашние. Одни цветут, а другие, по нашей прихоти, уже плодоносят. Отлетевшие белые лепестки кружат и опускаются на манекен травы, сладкие апельсины падают в руки девушкам. Деревья летят над головами восторженной публики, как цирковые акробаты, им хорошо без земли: через подвесы к ним подведены трубки с водой и удобрениями, и это искусственное вскармливание куда сытней естественного.
А вместо поддельного неба – одно громадное зеркало. Оно покрывает столько же, сколько на полу покрывает мягкая трава: тысячи и тысячи квадратных метров, целый уровень большого восьмигранного небоскреба.
И в зеркале – перевернутый мир. Аккуратные кроны деревьев, которые висят в пустоте вверх тормашками, падающие вверх апельсины, расхаживающие по потолку смешные мухи-люди, и опять трава – мягкая, зеленая, неотличимая от живой ничем, кроме того, что она неживая. Стены зеркальные тоже – поэтому создается иллюзия того, что сады Эшера покрывают весь мир.
Почему-то в этом странном месте царит непередаваемое спокойствие и благодушие. Ни единого лица, испорченного тревогой, печалью или злобой. Полифония смеха. Благоухающие апельсины в нежной траве.
Поднимаю глаза – вижу себя, маленького, приклеенного ногами к потолку, болтающегося вниз головой, задравшего голову к небесам, но вместо этого уставившегося вниз. В меня летит ярко-желтая фрисби.
Перехватываю.
Подбегает девчонка – некрасивая вроде бы, но при этом удивительно милая. Черные волосы до плеч вьются. Глаза карие, чуть опущенные книзу, веселые и печальные одновременно.
– Прости! Промахнулась.
– Та же история. – Отдаю ей тарелку.
– А у тебя что случилось? – Она берется за фрисби, но не отнимает ее у меня; несколько секунд мы держимся за тарелку оба.
– Перепутал тубу. Теперь вот девять минут ждать следующую.
– Может, сыграешь с нами?
– Я опаздываю.
– Но до поезда еще ведь девять минут!
– Точно. Ладно.
И вот я, снарядившись на убийство, иду за ней вслед играть во фрисби. Ее друзья – все симпатичные ребята: открытые лица, улыбки честные, в движениях – покой.
– Я Надя, – говорит синеглазая.
– Пьетро, – представляется невысокий паренек с выдающимся носом.
– Джулия, – протягивает руку хрупкая блондинка; камуфляжные штаны с карманами болтаются на худых бедрах, в пупке пирсинг. Жмет крепко.
– Патрик, – говорю я. Нормальное имя. Человеческое.
– Давайте двое на двое! – говорит Надя. – Патрик, будешь со мной?
Над нашими головами – шероховатые шары-горшки, сплетение почти невидимых тросиков, маслянисто-зеленые листвяные шапки, воздух, маслянисто-зеленые листвяные шапки, ниточки тросиков, шероховатые шары-горшки, трава, счастливые люди играют во фрисби. Сады Эшера – заповедник счастливых людей.
Тарелка летит еле-еле, да и ребята эти – явно не спортсмены.
– Ничего себе у тебя скорость! – В Надином голосе восхищение. – Ты чем занимаешься?
– Безработный, – отвечаю я. – Пока что.
– А я дизайнер. Пьетро – художник, мы вместе работаем.
– А Джулия?
– Тебе Джулия понравилась?
– Просто спрашиваю.
– Понравилась? Скажи, ладно тебе!
– Мне ты понравилась.
– Мы здесь каждую неделю играем. Тут классно.
– Тут классно, – соглашаюсь я.
Надя смотрит на меня – сначала на мои губы, потом поднимается выше. Смазанная полуулыбка.
– Ты мне тоже… Понравился. Может, ну его, твой поезд? Поехали ко мне?
– Я… Нет. Мне нельзя, – говорю я. – Я опаздываю. Правда.
– Приходи тогда на следующей неделе. Мы обычно по ночам…
Она ничего про меня не знает, но ей все равно. Она не претендует на меня и не предлагает мне себя. Был бы я обычным человеком, мы просто сошлись бы на несколько минут, а потом рассоединились – и увиделись бы через неделю или никогда. Будь я обычным человеком, не принимавшим обетов, я ничего не требовал бы от женщин, и женщины ничего не требовали бы от меня. Когда-то люди говорили: подарить любовь, продать тело; но ведь от совокупления ничего не убывает. Наши тела вечны, трение не изнашивает их, и нам не надо рассчитывать, на кого потратить ограниченный запас их молодости и красоты.
Это естественный порядок вещей: обычные люди созданы для того, чтобы наслаждаться. Миром, пищей, друг другом. Зачем еще? Чтобы быть счастливыми. А такие, как я, созданы, чтобы оберегать их счастье.
Я назвал Сады Эшера заповедником, но это неправда. Кроме подвешенных апельсиновых деревьев, в этом месте нет ничего примечательного. Люди здесь такие же безмятежные, веселые, искренние, как и везде. Ровно такие, каким и положено быть гражданам утопического государства.
Потому что Европа и есть Утопия. Куда более прекрасная и величественная, чем смели воображать Мор и Кампанелла. Просто у любой Утопии есть задворки. У Томаса Мора процветание идеального государства было обеспечено работой каторжников – как и у товарища Сталина.
Это у меня от моей работы глаз замылился – все время короткими перебежками, все время по задворкам этой утопии, по ее сервисным коридорам, и на фасады давно не обращаю внимания. А они есть, эти фасады, и в желтых уютных окошках улыбающиеся люди обнимаются и чаевничают.
Это моя проблема. Моя, а не их.
– Патрик! Ну бросай же!
У меня в руках – желтая тарелка. Не знаю, сколько длится мой стоп-кадр. Посылаю фрисби блондинке – слишком высоко. Джулия подпрыгивает – с нее чуть не сваливаются штаны, – ловит и хохочет.
– Что это?! – Надя зажимает уши.
В уши лезет какой-то жуткий механический вой. Тревога?! Помещение затапливает слепящий белый свет – словно прорвало плотину, которая удерживала сияние сверхновой.
– Внимание! Всем отдыхающим срочно собраться у западного выхода! В здании обнаружена бомба!
И тут же из зазеркалья выскакивают люди в темно-синей полицейской форме – шлемы, жилеты, пистолеты в руках. Выпускают из ящиков какие-то приземистые круглые аппараты вроде домашних уборщиков, те мечутся по траве, фырчат, ищут что-то…
– Всем двигаться к западному выходу! Быстро!
Счастье и покой скомканы и порваны. Вой сирены вздергивает людей за шиворот, пихает их в спины, как кусочки пластилина, сминает их в один липкий шар, катит на запад.
Только мне туда не надо. Мне туда нельзя.
Я должен оставаться у своего выхода – восточного. Сюда сейчас подойдет мой поезд!
Надю и ее приятелей закатывает в разноцветный пластилин, прежде чем я успеваю сказать им «Пока!».
– Что случилось?! – требую я у полицейского, который подгоняет толпу.
– К западным воротам! – орет он на меня.
Лицо у него забрызгано потом. Видно: это не учения, ему страшно.
Выдергиваю из ранца маску Аполлона, сую ему в лицо. Удостоверений нам не положено, но маска заменит любую ксиву. Никто, кроме Бессмертного, такую носить не посмеет. И полицейский об этом знает.
– Предупреждение о теракте… Угрозы. Партия Жизни… Эти ублюдки. Сказали, разнесут Сады Эшера к чертям… Пожалуйста, к западному выходу… Эвакуация.
– Я на задании. Мне нужно тут дождаться поезда…
– Поезда остановлены, пока мы не найдем бомбу. Пожалуйста… В любую секунду тут может… Вы понимаете?!
Партия Жизни. Перешли от слов к делу. Следовало ожидать.
Эти овчарки в погонах уже почти согнали всех в дальний угол. А если террорист в толпе? Если бомба у него? Что за бред?!
Хочу сказать об этом полицейскому, но затыкаюсь на полуслове. Он меня не послушает, и он все равно ничего не решает. И потом, я тут не мир спасаю, у меня свои дела. Поскромнее.
– Мне нужен транспорт! – Я хватаю его за ворот. – Любой!
Вдруг замечаю открытый аэрошлюз, а в проеме – присосавшийся к внешней стене башни полицейский турболет. Оттуда-то они и валят. Вот он, шанс.
– Маршем! – командую я себе.
Отпускаю его и двигаю к аэрошлюзу. По пути натягиваю на себя маску. Меня больше нет; Аполлон за меня. Голова становится легкой, мышцы поют, словно стероидами обколоты. Некоторые считают, что мы носим маски ради анонимности. Чушь. Главное из всего, что они дают, – свобода.
Полицаи при виде Аполлона расступаются и как-то вообще скукоживаются. У нас с ними непростые отношения, но сейчас не до церемоний.
– Забудь о смерти!
– Что надо? – Навстречу, поднимая забрало шлема, шагает могучий бычара. Старший, наверное.
– Мне необходимо срочно попасть в башню «Гиперборея».
– Отказать, – отбрехивается он сквозь амбразуру своего шлема. – У нас спецоперация.