Обогнув большой пруд, он углубился в восточную часть парка, примыкавшую к судмедэкспертизе и моргу. Здесь выдавали покойников родственникам. По обеим сторонам дороги здесь было много санитарных машин и людей в черном. Он спрятался в самшитовых зарослях, и скоро увидел мать, которая шла, кутаясь в платок и глядя то в одну сторону, то в другую. Здесь же стояла женщина, которая все повторяла: «Мамочка, мамочка милая», – и ревела. И он пробормотал сам себе: «Мамочка милая», – и не смог оторвать глаз от усталой растерянной матери, которая искала его. Сердце защемило. Теперь ему страшно не было. Он вылез из зарослей самшита и пошел к ней.
– Я тут, мама!
Мать повернулась и увидела его. Она не сердилась. Не ругалась. Не проклинала его. Она выглядела усталой. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом он побежал и ткнулся лицом в ее платок. Платок пах любимым запахом. Они сели на скамейку, вдвоем, он положил голову на материнские колени. Он устал, а сейчас сразу стало спокойно и захотелось спать. Мать, как обычно, наставляла, умоляла и уговаривала его. Говорила, чтобы он учился и не шел по плохой дорожке. В таких местах детей воруют, потом к наркотикам приучают. Тысяча бед на голову падет. Он должен учиться и делать уроки. Школу не пропускать…
Он молчал. Только слушал. Смысла некоторых слов не понимал. Он хотел бы, чтобы они вместе гуляли по парку, он лазал по деревьям, сбивал камнями ворон и гонялся за кошками, ловил сизарей и приносил их домой. И все, что говорила мама, он будет делать, за исключением учебы.
Глава 2
Школу он продолжал прогуливать. Да ведь и ясно всем было, что прилежного ученика из него не выйдет. Мать нервничала, умоляла, проклинала его, избивала, хватала его за руку и лично притаскивала в школу. Но школа была не для него. По утрам он выходил из дома и отправлялся бродить по улицам – от витрины одного магазина к витрине другого, с этой улицы на следующую – слонялся без цели, пока не наступал вечер. Тогда он возвращался домой. Еле-еле он перешел в пятый класс: директор школы благодаря своему милосердию не исключил его.
Однако дальше пятого класса Исмаил не продвинулся и так надолго засел в пятиклассниках, что вот уже и голос начал ломаться у него, и усы над губой проступили, как тень.
Мать махнула на него рукой. Сама сказала: «Как бы еще хуже не вышло». Главным образом ее заботило, как их накормить. Сначала она подрабатывала по соседским домам. Потом занялась сучением фитилей, потом портняжным делом, наконец, обряжанием на праздники, и это давало больше дохода, чем что-либо еще.
Не прошло еще и года после смерти отца, как в доме стали появляться мужчины. Они не были родственниками или знакомыми. Приходили они, в основном, в одиночку – одетые чисто и заботящиеся о себе. Исмаил из их разговоров понимал немного, но видел, что мать садится от них на расстоянии, закрывает лицо, смотрит в пол и больше слушает. Говорит мало.
Мужчины эти улыбались Исмаилу, гладили его по голове, старались разговорить, но ему было неприятно. Хотелось, чтобы они поскорее ушли из их дома. Некоторые уходили и больше не возвращались, один-два приходили по нескольку раз – однако, когда видели, что им не рады, переставали появляться. Каждый раз, когда какой-нибудь из этих мужчин переставал приходить, в душе матери словно бы что-то рушилось. Она становилась нетерпеливой и раздражительной, из-за каждой мелочи поднимала шум, ругалась и, если он или Махбуб попадались под руку, била.
Ближайшей подругой матери была Махин-ханум, которая каждый день заходила к ним и, проведя у них в доме несколько часов, уходила. Женщина она была добрая, не оставляла их одних. Мать привыкла к ней, как и Исмаил, и Махбуб. Если она вдруг не появлялась, в этот день было как-то пусто. К собственному мужу у Махин-ханум сердце не лежало: тот каждый день являлся домой пьяный и устраивал скандал. Он собирал велосипеды, но все, что зарабатывал, тратил на водку и домой являлся без гроша в кармане. Звали его Аббас, и он в минуты пьяного краснобайства называл себя «Аббас-одиночка». Кажется, у него не было родственников, а если и были, то не показывались возле него – может, он их не особо и звал. Детей у Махин-ханум не было. По ее словам, врачи сказали, что вина тут – Аббаса, а сама она здорова. Она была болтушка и хохотушка, голос ее за несколько дворов слышался. Все больше на то сводила, как петухи обхаживают кур да как воробушки чирикают. При всем том в глубине ее души было что-то мрачное. Оставаясь одна, она подолгу сидела, обхватив руками колени, уставившись в одну точку. Если никто не звал ее, она могла долго оставаться в такой позе, потом глубоко вздыхала и опять возвращалась к пустому похохатыванию, взрывам смеха.
Казалось, Махин-ханум вообще не умеет говорить медленно. Все, что приходило ей на ум, она быстро-быстро высказывала. Быть может, именно она стала причиной того, что у Исмаила открылись глаза и уши: некоторые из женских тайн Махин-ханум так громко выбалтывала, что он все слышал, и любопытство его росло. Он понял, что эти мужчины приходили свататься к матери, их целью было – стать ее мужем, занять место покойного отца. Мать высказывала Махин-ханум откровенно то, что лежало у нее на сердце. Советовалась с ней. Мать не хотела выходить замуж, но Махин-ханум подталкивала ее к замужеству, говоря: «Завтра, когда сыновья твои вырастут и женятся, ты поймешь, что я была права. Безумная ты, к тебе ведь тогда ни один мужчина не подойдет. Пока ты молода и красива, дай согласие одному из них, возьми его фамилию…» Мать не соглашалась: «Не хочу, чтобы ребята попали под руку чужого, я сама их выращу». Махин-ханум раздражалась, надувала губы и говорила: «Вишь ты! Не выйду замуж, не выйду замуж! Да и не выходи, так и будешь гнить до старости!»
В те дни, когда Исмаил услышал это, у него уже начали пробиваться усики. Голос ломался, как у петушка. Махин-ханум приходила летом и сидела на половике в тени тутового дерева. На ней была тонкая рубаха, платок она снимала. Волосы ее всегда были короткими, выступившие от жары крупные капли пота дрожали на ее лице. И Исмаилу совсем не хотелось куда-либо идти. Хотелось оставаться сидеть рядом с ней, смотреть на нее, слушать ее слова. Порой мать хмурилась и говорила: «Вставай, иди на улицу играть с ребятами, что уселся тут?» Он нехотя поднимался, делал кружок по улицам и опять возвращался к Махин-ханум, исподтишка пожирая ее глазами.
Однажды он не успел спрятать свой взгляд. И Махин-ханум поняла. Рассмеялась. Взъерошила его каштановые волосы и сказала: «А ну, Исмаил-красавчик, глазки-то скромнее сделай, куда это ты пялишься?» И она попыталась натянуть свою тонкую рубаху, чтобы прикрыть голени. Вскоре, однако, она вновь расслабилась, рубаха поползла вверх, и ноги обнажились. У Исмаила кружилась голова, и он не знал, что делать.
Однажды ночью во сне он почувствовал, как ему стало горячо, словно он окунулся в кипяток. Он сразу проснулся. Он горел. Намокло все, как в те времена, когда писался по ночам. Перепуганный, он встал с постели и пошел в уборную. Он не мог понять, что случилось. Боялся, что мать узнает. Ему было стыдно.
Махин-ханум однажды посмотрела на него и сказала:
– Исмаил-синеглаз, уж очень ты красив, женись поскорее, я тогда станцую для тебя.
Он нахмурился и ответил:
– Я не женюсь.
Она удивилась:
– Ох, почему же? Все ждут – не дождутся жениться. Хочешь, сама для тебя расстараюсь и невесту найду?
– Не хочу!
– То есть как же, не хочешь жены вообще? Не женишься никогда?
– Женюсь!
– Так скажи, на ком, скажи, чтобы я знала!
Исмаил с трудом сглотнул слюну и заявил:
– Я только на вас женюсь, а больше ни на ком.
Когда он это произнес, слезы выступили на его глазах. Махин-ханум ахнула. Потом расхохоталась и прижала его голову к своей груди, лаская его волосы:
– Убей меня Аллах, ты мне сделал предложение, красавчик-синеглаз? Но я ведь тебе как мать. Я замужем. Не могу я выйти за тебя.
Исмаил положил голову на плечо Махин-ханум и, всхлипывая, заплакал:
– Значит, я ни на ком не женюсь. Вообще не женюсь!
Махин-ханум по-матерински ласкала его.
– Ну хорошо, давай-ка не плачь сейчас, придумаем что-нибудь. Времени у нас много. Ты должен вырасти большим, высоким, стать выше меня, иначе гости засмеют!
Слова Махин-ханум успокоили его. Он почувствовал себя счастливым. Вскоре, найдя в уличном хламе старое заржавевшее кольцо, он тщательно отполировал его, вприпрыжку подбежал к матери, сунул ей кольцо и сказал:
– Отдай его Махин-ханум.
– Зачем?
– А мы хотим пожениться. Она согласилась.
Мать рассмеялась и сказала:
– Поздравляю вас, и живите вместе до старости. А когда точно вы поженитесь?
– Как только я вырасту большим, выше Махин-ханум. Тогда мы поженимся.
– Раз так, отдам ей. Но и ты будь разумным мальчиком, старайся расти побыстрее.
– Хорошо.
С этого дня он стал стараться быстрее взрослеть. Стоял перед зеркалом и возился со своими волосами. Как хотелось бы ему, чтобы поскорее усы выросли, борода появилась! О женитьбе он больше не заикался. Перед Махин-ханум теперь было стыдно. Он держался от нее подальше, а вот она не отставала от него.
– Что случилось, Исмаил-синеглаз? Слово свое сдержишь или нет?
Он смеялся и уходил: не хотел быть объектом ее насмешек. В то время он увлекся девочкой одного с ним возраста и тоже синеглазой – и решил вместо Махин-ханум жениться на ней, особенно потому, что у нее цвет глаз был, как у него, сине-голубой, и лицо светлокожее. После уроков он стоял недалеко от школы, ожидая, когда появится голубоглазая девочка, посмотрит на него и пройдет мимо. Перед тем, как прийти туда, он заботился о своей внешности – мочил и причесывал волосы, закатывал рукава рубашки, чистил обувь и брюки. Он стоял и крутил вокруг пальца тонкую цепочку, прислоняясь к бетонному столбу и насвистывая, не сводя глаз с поворота улицы. Голубоглазая девочка появлялась с подругой, а когда видела его, начинала шушукаться с ней и все время подбрасывала волосы движением головы. Исмаил быстро-быстро накручивал цепочку вокруг указательного пальца, потом разматывал и начинал то же самое сначала. Он знал, что голубоглазая девочка все это делает ради него, и говорил сам себе: «Два голубых глаза плюс два голубых глаза, получится четыре голубых глаза!»
Дома ему не сиделось. Как тюрьма ему был дом, неприятно там было, и он только ночевать приходил. Мать сердилась: «Если тебе есть, где жить, так и на ночь не возвращайся!» Она попросила Махин-ханум, чтобы ее муж окоротил Исмаила, чтобы тот немного взялся за ум и не шатался по улицам. Аббас-одиночка сказал: «Пусть приходит ко мне!»
И вот однажды, когда Исмаил стоял на улице, привалившись к бетонному столбу, и крутил свою цепочку, его увидела Махин-ханум. Подошла и спросила:
– Эге-ге, Исмаил-синеглаз, это какую же девочку ты выслеживаешь?
Он смутился:
– Ей Богу, ничего я не делаю, просто стою тут.
– Красавчик-синеглаз! А то я не понимаю, зачем ты тут стоишь, а то я глупая!
Он повесил голову, боясь встретиться взглядом с Махин-ханум.
– С завтрашнего дня начнешь ходить к Аббасу-аге, будешь велосипеды собирать. Понял, голубь? Мужчина должен трудиться и зарабатывать деньги, а не стоять у бетонного столба и глазки строить. С завтрашнего дня – понял или нет?
– Понял!
Так он стал работать в велосипедной мастерской вместе с Аббасом-одиночкой, угрюмым с утра до вечера. Только по вечерам, когда он шел в винную лавку и покупал горючее, Аббас становился немного веселее. Несколько раз, когда руки были заняты и сам он не мог сходить, он посылал Исмаила. Окна винной лавки до верха были слюдяными, и не было видно, что делается внутри. Вначале Исмаил боялся заходить. Но когда он несколько раз сходил туда и вернулся с выданным ему пакетом, страх исчез. Он уже спокойно шел, покупал, что надо, и возвращался. Пару раз он сунул нос в этот пакет, который нес для дяди Аббаса…
Аббас-одиночка с самого начала работы так заявил ему:
– Значит, цыпочка мой, не дай Бог ты еще хоть раз пойдешь по девичьим делам. Ты еще мал для этого, молоко на губах не обсохло. Это понятно тебе?
– Понятно, дядя Аббас!
– Тогда берись за работу!
И он взялся за работу: закрепить звездочку, накинуть цепь, накачать шины, выдавать напрокат велосипеды…
Велосипедная мастерская Аббаса-аги находилась рядом с пустырем, на котором мальчишки играли в футбол. Сам Аббас-одиночка очень любил футбол. В мастерской висело несколько больших фотографий футболистов. Когда у Исмаила не было работы, он бежал на пустырь. Немного поиграет – и вернется. Аббас видел это, но молчал. Только иногда, когда бывал совсем не в духе, ворчал: «Ну-ка, цыпочка, не отлынивай от работы, что тебя как за штаны туда тянет?»
Но в глубине души он одобрял то, что Исмаил играет в футбол. Наблюдал краем глаза за игрой и говорил: «Если этот цыпленок соберется с силами, из него выйдет толк!» Несколько лет спустя Аббас-одиночка продал свою мастерскую и переехал. На его место пришел Али-Индус и превратил мастерскую в кофейню. Все изменилось, кроме Исмаила, который привык к этому месту. Только теперь он приходил в кофейню. Иногда он вспоминал Махин-ханум и Аббаса-одиночку и глубоко вздыхал.
…Была уже глубокая ночь. Кошки, словно мягкие скользящие тени, перебегали через улицу и прятались под машинами. Людей на улице не было. Исмаил несколько раз постучал в дверь. Никакого ответа. Он посмотрел по сторонам, отступил назад и, разбежавшись, прыгнул на выступ стены. Уцепился руками за ее верх, подтянул ноги и опустился на землю уже внутри, скользнув между опорами виноградных лоз. Постарался приземлиться на пальцы ног, чтобы не шуметь. Некоторое время сидел на корточках. Огни в доме были погашены. Мать закрывала от него дверь во двор, чтобы он приходил раньше, но он никак не мог. После того, как Али-Индус опускал жалюзи кофейни, у них как раз и начиналась поздняя жизнь.
Проводил время он все больше с Ильясом, который несколько месяцев назад вернулся из армии и по вечерам брал «Пейкан» своего отца и подрабатывал извозом. Они с Исмаилом сдружились в кофейне Али-Индуса. Поздними вечерами Ильяс сажал Исмаила сбоку от себя и выезжал на промысел. Говорил: «По ночам самые те, что надо, пассажиры: поддатые, обкуренные, головорезы, воры!» В одиночку ездить он не хотел. Исмаил говорил: «Ночи мне нравятся, хорошо время проводим!» Ильяс был высокий и слегка тощеватый, с круглой головой и курчавыми волосами, с добрым выражением карих глаз. Он отличался от других тем, что читал много книг и много ходил в кино. Фильмы ему нравились все: и иранские, и иностранные, а что касается книг, то он читал только романы: полицейские, любовные, исторические… Любил также журналы и тому подобное. И этими своими привычками он заразил Исмаила: тот тоже пристрастился к чтению и кино. Ильяс говорил: «Я либо писателем стану, либо режиссером. Вот увидишь!»
Их друзьями также были Сабах и Мохтар. Первый из них был полностью поглощен музыкой, так что даже по столу отстукивал ритм и тихо напевал мелодии, а второй увлекался культуризмом и каждый день ходил в клуб. Сложен он был хорошо. Сабах звал его красотулей. Он сцеплял руки замком на затылке, выпячивал грудь и ступал четко и размеренно. Исмаил познакомился с ним в клубе.
Тот говорил: «У Исмаила-синеглаза классное тело, просто Геркулесово, жаль, что он сам не понимает свою силу, только гантельками крутит». Исмаил как-то ни к чему не прикипал душой, все время перепрыгивал с ветки на ветку. Ильяс говорил: «Я из этого синеглаза сделаю человека. Он зацепился за Али-Индуса и думает, что свет клином сошелся на его кофейне. Нет, парень, ты высунись наружу, узнай мировые новости!»