– Первое, с чего мы в таких случаях начинаем: были ли у убитого враги, не выказывал ли он, прямым или косвенным образом, опасений, страхов, признаков подозрительности?
Седая голова напротив, отрицая, качнулась:
– Никаких признаков не наблюдали. – И пояснил: – После убийства мы тоже обсуждали разные версии. – Он сразу поправился: – Точнее, пытались.
– И ничего определенного?
– Увы.
– Информация, которую я сейчас сообщу, в интересах следствия пока не раскрывается. Вы понимаете?
Ему со снисходительной улыбкой кивнули.
– Преступники, судя по всему, не собирались его убивать. Их интересовали две ярославские иконы пятнадцатого века, переданные, как нам известно, в церковь из вашего собора.
Сообщение не то чтобы вызвало у хозяина замешательство, но как-то подействовало и затруднило ответить сразу.
– Вы ведь передавали для его церкви две эти иконы?
– Передавал.
Снова пауза.
– Простите, вас что-то смущает?
– Смущает… вы правильно сказали. – Он снова заговорил в прежней манере: – Вы сами иконописным искусством не интересовались?
– Нет, не пришлось.
– Вот. Искусство это очень отдельное от прочих художеств. И разбираются в нем, естественно, очень немногие люди. Даже профессиональные художники в этом часто не смыслят. Хотя, разумеется, сами они, хе, другого мнения. Я с некоторым основанием говорю, так как прежде чем Бог обратил меня к вере, два курса Суриковского института в Москве закончил. Скажу теперь про детали: различить в иконостасе – а там больше двух десятков икон – достоинство этих двух, ярославской школы, совсем непросто. Тем более, церковь совсем недавно открыта и ее посещало незначительное число прихожан.
Владимир позволил себе возразить:
– А что особенного-то, если раньше иконы в соборе висели? Тут их и могли заприметить.
– Не могли, в том-то и дело. Они находились в запасниках. Собор, милостию Божьей, имел много хороших икон. В двадцатые годы, когда большевики организовали погромы церквей, тогдашний настоятель собора сумел договориться с местным главой коммунистов – а среди них и приличные люди случались: сдали все золотые оклады, прочее ценное, а те, со своей стороны, оставили собор в покое и даже службу в нем, хотя ограничили, но не запретили совсем. Прослышав, сюда из губернии, тайком, разумеется, везли наиболее чтимые в приходах иконы. А позже, при сталинских репрессиях, приносили и граждане – боялись люди, что обвинят «в чуждой идеологии». Теперь, с новым временем, мы начали передавать хранившиеся в запасниках иконы, но что касается икон исторической значимости – только в места, где обеспечены необходимые для них условия. Та церковь имеет кондиционирование – хороший температурный режим.
– Кто знал ценность ярославских икон?
– Я, наш старый служитель, которого уже нет два года на этом свете, сам покойный, – пожилой человек развел руками, – и те неизвестные нам люди, которым он об иконах рассказывал. – Опять в его лице явилась задумчивость с оттенком недоумения. – Однако вот, есть в этом деле с иконами одна непонятность.
– Какая же?
– В той церкви имеется значительно большая редкость – псковская икона двенадцатого века, и она, несомненно, дороже любой из тех двух, а скорее – обеих вместе.
Владимир почувствовал в голове пустоту, и чтобы уйти из этого состояния, быстро спросил:
– Она тоже из собора?
– Нет, подарена была церкви одной прихожанкой – незадолго до своей смерти подарила. И об этой иконе в уведомлении, уж во всяком случае, находилось гораздо больше людей.
– Икона помещалась в иконостасе?
– Отдельно. В церкви, если помните, два небольших придела.
– А, такие выпуклости, типа эркеров, слева и справа?
Видно, невежественность молодого гостя досадила священнику, потому что легкое кривление лица он сдержать не сумел.
– Н-да, вот в правом приделе она и висела.
– Это что, можно просто подойти и снять?
Владимира почти что охватил ужас – не помнил он сейчас, что там висело или уже не висело, ужас прочитался хозяином, который поспешил скорей успокоить:
– Однако ее не украли. Я ведь выехал в церковь сразу, как пришло сообщение из полиции. Сам полковник, Игорь Петрович, допустил меня, когда еще тело убиенного не было увезено.
У Владимира завертелись цифры: две сотни тысяч за ярославскую пятнадцатого века, а псковская – двенадцатого – это еще дотатарский период, это вообще что такое, может и миллион?
– То есть… а если спектакль?
Он запустил руку в волосы и не сразу ответил, когда хозяин поинтересовался, что гость имеет в виду.
– Сделали вид, что шли за одними иконами, а взяли другую.
– Простите, зачем?
Теперь он не понял вопроса и посмотрел на священника.
– Зачем делать вид? – пояснил тот.
– С целью подмены. Отвлечь внимание на другие иконы – следственные органы решат, что кража не удалась, и псковская икона не будет объявлена в розыск. Не будет даже принята во внимание, понимаете?
Теперь хозяину захотелось поворошить свои волосы.
– Да-да. Я, конечно, не рассматривал икону, просто взглянул в ту сторону. Хм, за пять месяцев, что она там висит, нетрудно изготовить подделку, – мысль собственная ему не понравилась, брови от этого мрачно сдвинулись. – Потребуется теперь специальная экспертиза… впрочем, если желаете, я мог бы завтра сделать предварительный осмотр, возможно, он что-то скажет.
– Очень желаем.
У Владимира, между тем, уже слегка свербело внутри.
– Святой отец, простите меня, но как же было держать серьезные ценности в маленькой церкви? Человека, вот, и убили!
Священник, чуть погрустнев, произнес:
– Попущение Божье.
Захотелось чего-то вроде – «зачем же на Бога кивать?», но памятуя о вежливости, он сдержался и негромко спросил:
– «Попущение» – что такое, в каком оно смысле?
– Попущение разным бывает. Скорбным, когда взирая на нас Господь думает: что же сделаю вам, если сами к хорошему деланью не стремитесь. А бывает и попущение, видимое нами как злое событие, однако не от злого умысла исходящее.
«Вот заморочки!»
– Так у нас какой категории попущение, – у него нашлось вдруг нужное слово: – богооставленности?
– Не могу я о сём судить, сын мой.
– А по-моему, человеку концом лопаты в висок – зло в чистом виде. Ну как вот такое попущение? Священнику-то за что?
– Вы не сердитесь, – очень дружелюбно сказали ему. – Зло причиняющего может и не быть злом для претерпевшего.
– В том числе и убийство?
– Смерть постигнет всех нас. Разница в том, что неверующие или смутно верующие люди отодвигают ее всеми силами из сознания. Но истинно верующие не страшатся, их сознание измеряет каждый шаг и поступок, как если бы смерть случилась сейчас.
Владимиру не очень понравилась такая «интерпретация», но возражать было нечего – каждый живет, как ему нравится.
– И почему, сын мой, вы считаете, что внезапная немучительная смерть от зла была злом для усопшего?
Это совсем, совсем смешало недоумение и протест. Собственно, от такой психологии всего один шаг до «непротивления злу насилием», а там – и до ликвидации правоохранительных органов недалеко.
Владимир, желая дать выход негодованию, сосредоточился и сразу нащупал очень верную мысль.
– Вот вы сказали сейчас «смерть от зла». Заметьте, вы произнесли слово «зло».
– Заметил! – крайне весело согласился священник.
– Предположим, смерть от зла не всегда может быть, э… ну неважно. Однако это не ликвидирует само зло. Оно-то, как таковое, зачем нужно Богу?
– Совершенно не нужно. Но ведь зло идет не от Бога.
– Ладно, от сатаны. Почему же Бог его в самом начале, как там, когда тот падшим ангелом начал быть…
Удивительно – его справедливая и такая понятная мысль вызвала у старого человека почти детскую радость.
– А что Бог должен был с ним сделать? – в глазах неуместная к теме веселость. – Предложите, как сейчас принято говорить, альтернативу.
– Очень просто, и ничего нет смешного, в пыль его, подлеца, превратить.
Что же такое, это старика еще больше обрадовало.
– В пыль, хе-хе-хе? Пыль – всего лишь очередная форма материи. Не материя действует в мире, сын мой, а то, что ее наполняет. Да, но начало мирового действия вы очень правильно угадали, – он ласковым взглядом попросил дать время на продолжение: – Падший ангел… ангелы были Божьим твореньем, а всё сотворенное снабжается силой. Но сила толкает к самостоятельности.
Владимир все-таки не удержался:
– Ангелы ведь созданы хорошее делать.
– Отменно правильно! Только сие означает, что ангелы должны знать, что есть – «хорошее» и что есть – «плохое». Полное же знание об этом имеется только у Бога. Первое знание, таким образом, было получено ангелами, а не человеком, вот один из них и решил, что знает всё обо всём. Тут нет удивительного – любая в мире возможность означает, что это рано или поздно случится. Отправляться в дальний неизведанный путь, ожидая в нем всякого, – таково условие для рожденья истории. Или никуда не отправляться, то есть вообще не начинать ничего.
– Если я правильно понял, падший ангел был, таким образом, предусмотрен?
– Неизбежен, точнее сказать.
– Так, но ясно не до конца. Почему он стал вредить человечеству и сотворил зло?
Священник сдвинул брови, впрочем, без выражения гнева.
– Тут страшная путаница, сын мой, – он даже махнул от себя рукой, – падший ангел зло не сотворил – он узнал о нем после собственного сотворения. И наличие в мире зла увеличить вовсе не в его силах – это просто наличие того возможного, что не связано с деланьем доброго. Доброе, – прозвучало громче: – нужно делать. Порой всего лишь небольшими усилиями, но иногда и жертвенными. Всё остальное в жизни, как вам сказать, не белого цвета… немало черного, а больше – серого, оно как сильно разбавленный яд, не чувствуемый, но уничтожающий постепенно. И эта дрянь тоже падшему ангелу не нужна.
– Так что ж ему надо, для чего он старается?
– Для себя. Он уже не может выйти из спора с Богом, в этом его трагедия. – Священник словно извлек что-то из памяти: – О, это был когда-то самый умный из ангелов, а ум не желает оставаться покорным. Мир, как хочу я вам донести, может быть сотворен лишь во всей полноте, и кто-то из ангелов должен был получить ум в крайней степени. Но даже простой человеческий ум всегда находится в каком-то конфликте с действительностью, и от этого рождаются недовольство, обида. А полнота мира требует обиды даже на само мироздание или, во всяком случае, на свою в нем судьбу.
– Ну и диалектика… постойте, ангел, стало быть, был обижен.
– Почувствовал себя так.
– А какого этого, ну, не хватало ему?
– Очень просто – его судьбой распорядились не спрашивая о том. Человек волен в своем жизненном выборе, он может, в конце концов, выбрать смерть в борьбе за свою земную свободу. А ангел, назначенный служить Богу и людям, ничего этого, по замыслу о себе, не может.
– То есть опять – не может, но должен найтись, который сможет?
– Который захочет – правильнее сказать. И что ему оставалось в своей борьбе? Раз Бог учит не совершать ничего греховного – значит, он будет искушать грехом человека. Хотя занятие это для него нерадостное совсем.
– Вот, теперь понял. Нет, маленький еще вопрос: а без ангелов было нельзя? Ну, что называется, «напрямую»?
– Напрямую… а вы своей волей сюда ко мне пожаловали?
Ответ подсказался из «классики»:
– Волею пославшего мя прокурора города.
– То-то.
Оба улыбнулись друг другу, Владимир хотел встать-попрощаться, но вспомнил вдруг, что с реалистическим образом сатаны сталкивался в литературе всего один раз, и редкая возможность беседы с таким человеком подтолкнула на, может быть, смелый слишком вопрос:
– А к Воланду из «Мастера и Маргариты» вы как, простите, относитесь?
Он даже голову слегка опустил, опасаясь, что сотворил неуместное что-то, бестактное.
– Ох, интересно вы, сын мой, сейчас спросили! – искренне прозвучало в ответ, и у Владимира, что называется, отлегло. – Да-а, очень в канву нашего разговора.
Хозяин улыбнулся, показалось – не только гостю, но и себе самому, потер руки, готовя ответ…
– У Булгакова была гениальная интуиция, – заговорил он. – А что это как не связь с миром, лежащим за пределами наших непосредственных знаний?
Гостю формулировка понравилась, он согласно кивнул.
– И вторая черта – непримиримость, стояние на своем. Михаил Афанасьевич на допросе в ОГПУ в 26-м году прямо сказал: советскую власть признаю как исторически состоявшуюся, а в революции был полностью на стороне белых.
Хозяин приостановился, заметив, что молодой человек этим фактом весьма удивлен.
– Не понимаю, как оно ему сошло, – растерянно проговорил тот. – И зачем он вот так в открытую?
– Я вам про готовность к смерти раньше чуть говорил: важно не когда ты умрешь, а каким. У Булгакова, сын мой, была священническая натура, не по жизни, а глубоко родовая – кровная.
– Я знаю только, отец был профессором богословия.
– Оба деда священники сельские. Про бабушек нет точных данных, однако известно, что за простых, особенно сельских, священников замуж чаще всего отдавали поповских дочек.
Опять какая-то товарищеская манера, исходящая от настоятеля, подвинула Владимира на рискованное высказывание.
– Однако в жизни Михаил Афанасьевич был небезгрешен, а по вашим сейчас вот словам – даже мятежным был человеком.
Священник взглянул на гостя с показавшимся в глазах уважением.
– Вы очень точно смысл передали, очень. Мятежность, да, рожденная двумя полюсами: страстью к жизни и финальным ее ощущением. У натур средних тоже есть этот конфликт, но он мало говорит о себе, сокрытый под мелочами жизни. Однако недюжинная натура, слыша все голоса, различает среди них главный. А кровь и семейное воспитание напоминали ему постоянно про главную цель прихода Иисуса Христа в этот мир: показать людям – жизнь человеческая не находится в конфликте со смертью и не заканчивается на ней, показать своим жертвенным ради них претерпением. Собственно, в этом и метафизика романа, который не есть в обычном смысле роман, это раздумья последних двенадцати лет жизни Булгакова, осмысление глубинных своих ощущений, и опять – не для себя самого, а чтобы выразить людям. Это путь, с одним окончанием – и романа и жизни. Но путь, по которому он мог пройти только с Воландом.
Прозвучало так неожиданно, что гость вздрогнул.
– Вам это кажется странным?
– Кажется, – захотелось быть вполне откровенным: – даже очень странным.
– Я несколько не договорил про падшего ангела, о его обиде на Бога.
Владимиру, наоборот, представлялось всё завершенным, и он позволил себе:
– Вы сказали, обида была на служебную роль, на отсутствие выбора, дарованного человеку.
– Верно. Поэтому, во-первых, он выбор все-таки сделал: сопротивление Богу.
– Получается – выбор в том смысле, чтобы данное ему не принять.
– Именно так. И обратите внимание: талантливый человек никогда не принимает вполне данность жизни, его тяготят ее рамки. Мятежность Булгакова – проектность самого Воланда, вы правильно абсолютно почувствовали. А во-вторых, напомню о главном: это был самый умный и сильный ангел. И самый близкий, сначала, к Богу. Какую же судьбу он – избранный – считал вправе себе хотеть? Или спрошу по-другому: к кому мог создателя своего возревновать?
Подсказка совсем очевидная, однако Владимир почувствовал – он не может произнести Имя, и сказанное священником страшновато ему своей истинностью, от которой на мгновение мир стал много больше привычного.
Ответ, впрочем, и не понадобился, священник продолжал:
– А теперь вспомним финальную часть романа Булгакова, когда Воланд глядит на Москву с верхней площадки дома Пашкова.
– И к нему является…
– Да, апостол Матвей. В этом месте Булгаков не высказал напрямую словами, но сумел оставить главное впечатление, заложить его в подсознание каждому читателю – едкую, необоримую зависть Воланда ко Христу, и его укор Богу – зачем он, а не я! Но ведь сразу за этим неизбежно возникает вопрос: а смог бы я? И каждый раз, задавая себе этот вопрос, Воланд становится человеком. Вот вам разгадка падшего ангела, понятая до конца гениальным Булгаковым. Здесь же и судьба всей страдальной компании – бесконечный путь звездной печали, ведь и им неведом конец истории – срок Судного дня.