– Че-то ты заболтался уже, писатель! – хмыкнул Лека. – Белый офицер ему… Помягчели времена-то для вас, шелкоперов, прежде ты бы не стал вспоминать белого офицера в обществе офицера КГБ!
– Я это не в смысле апологетики Белой армии! – сдал на попятный Григорян. – Победив, Белая армия стала бы пошлостью уже не в квадрате, а в кубе… Я почему говорю про романтику – вот здесь и сейчас – не потому что ночь ароматна и пахнет дымом, банькой, сеном, детством… Я говорю – романтизм в Силурусе, одиноком старом соме, против которого вышли трое жестоких истребителей, вооруженных всей технической и интеллектуальной мощью ХХ века! Старый сом, живущий по законам доисторического времени, когда не появлялись еще даже рисунки на стенах пещер, гость из Силура – Силурус – обречен перед нами и в этом прекрасен. Если бы он поймал мальчика из деревни – он был бы мерзкой хладнокровной гадиной и не больше того. Но вышли мы – и симпатии верхнего наблюдателя на его стороне: Божественный романтизм именно в этом:
Старого мира последний сонМолодость, сила, Вандея, Дон!– По-твоему, выходит, коммунизм, если побеждает – становится пошлостью?
– Ладно, Лека, уймись! – выручил Алана Мезенцов. – Пошлостью становится этот ваш беспредметный разговор. Коммунизм неизбежен – и все! Лучше сома не проглядите!
– Есть большая разница между романтиками, комсомольцами двадцатых, и например, туземной бабой по прозвищу Мотниха! – не унимался Алан. – Мотниха как раз в двадцатые и была, наверное, комсомолкой! А сейчас у нее сдох почему-то весь опорос, и она дохлых поросят хочет продать горожанам под видом свежерезанных… Пришла ко мне, дура старая – мол, Алан Арменович, вы большой человек, нет ли у вас какой синей печати, чтобы поросятам на бок проставить! Ведь вот дура старая – а знает, что санэпидемстанция мясо убойное метит… Я ее выгнал! С чего поросята сдохли – никто не знает! А ну как горожане помрут следом?! Но Мотнихе, ослепленной собственничеством, это ничего, мол в городе народу нет переводу, один помер, другой родится, а в кубышке у Мотнихи все деньги-то считанные…
– Вот сволочь! – сплюнул Лека в воду.
– Человека портит комфорт! – глубокомысленно изрек Лордик. – Люди в землянках и в лаптях честнее людей в «жигулях» и итальянских сапожках… Мы им пансионат за 18 копеек в сутки – а они нам в ответ – дохлых поросят на продажу… Мы им дешевый хлеб – а они его в рюкзаки и за город: свиней откармливать…
– Но коммунизм все-таки неизбежен! – зачем-то сбил накал трагической ноты Лека. – Отобьемся! Все-таки Константин Устинович Черненко – это такая сила – никакая Мотниха не переломит!
– Сом подходит! – шепотом просипел вмиг напрягшийся и заострившийся Алан. – Силурус-с-с…
Черную полировку воды разрезала сильная слизистая спина могучего сома. Похожий на чудовищно разросшегося головастика, с длинными усами и блеклыми, по виду слепыми бусинами глаз на широкой, состоящей почти из одной пасти морде, Силурус возник из тинистых глубин и донных коряг как истинное порождение ночи и кошмара.
Он рос, наверное, века два, но с каждым днем, набирая вес, становился все жаднее и неразборчивее до пищи. Чем дальше в неведомое технотронное грядущее планеты уходил век Силуруса, тем сильнее терзало его проклятие голода.
Теперь видно было, что он не короче двух метров. Он глотал бесформенные размокшие куски хлеба с бульоном и шел прямо наперерез лодке, как айсберг на «Титаник».
– Стреляй, Лека! Стреляй! – взмолился Алан, вмиг вспотевший от рыбацкого возбуждения.
– Счас… подпустим поближе…
В ночи, в ирреальном мире расходящихся водяных бликов и волн Лека не рассчитал скорости большой рыбы. Лордик раньше выстрела ударил в серую лоснящуюся спину багром. Обычные сомы мягки до студенистости. Но Кувшинкинский левиафан затвердел от старости, как полено, и багор скользнул по его боку, лишь слегка ободрав кожицу и слизь.
От удара Силурус рванул вперед сильнее, ударил спиной лодку – и в тот самый момент Лека нажал на спусковые крючки своей двухстволки. Но лодка уже накренилась, стволы ушли с прицела, и вместо сома крупная дробь второго нумера прошила днище.
– Едрен кагал! – выматерился упавший на дно новообразованного друшлага Алан. – Смотри хоть под ноги, когда стреляешь!
Силурус ушел на глубину. Вода в лодке быстро прибывала, и матюгающаяся промокшая компания погребла к спасительной осоке берегов.
– Это не сом! – кричал Лека в ярости – во многом на собственную неловкость. – Это враг народа! Это душа Колчака, которого утопили в Ангаре!
На берегу немного пришли в себя. Алан торжествовал вдвойне: во-первых, его рассказ о Силурусе подтвердился наглядно, а во-вторых – насмешник Лека посрамлен, обгадился прилюдно, и теперь его можно шпынять до посинения.
Это торжество, этот триумф духа заставил Алана быть благородным. Он объявил, что штраф за расстрелянную лодку он заплатит пансионатскому начальству лично, поскольку охота на Силуруса – его инициатива.
Когда Лордик добрался до номера – мокрый, в иле, в водорослях и водной траве, как утопленник – презрительный взгляд жены сказал ему все, что она думает о его ночных развлечениях. Взгляда было довольно – супруги не разговаривали.
На следующий день Мирончик плакал, потому что отец запретил ему купаться. Лека реабилитировался, посетив по Алановой наводке бабку Мотниху. Здесь Горелов развернул перед обалдевшей старухой впечатляющую ксиву, а затем не менее впечатляющую панораму ее бесчеловечного преступления. Подобно Босху он поместил маленькую фигурку согбенной Мотнихи в центр панорамы шабаша; Мотниха подавлена и сломлена ужасными ликами подступающих отовсюду неотвратимо Санэпиднадзора, Народного Контроля, Месткома и Парткома, КГБ и Политбюро, объединившихся для победы над зловредной бабкой. Обложив Мотниху со всех сторон, могучие союзники тащат с собой новейшую технику: зловещие овоскопы и дактилоскопы, экспертов и криминалистов, лупы и микроскопы, прожектора позора. И вот уже раскрыт бабкин замысел продать дохлятину, и вот уже со всех сторон спешит милиция брать бабку – обкладывает окрестность, прочесывает леса.
И нет укрытия, нет спасения бабке Мотнихе. Лучшие пинкертоны страны прижимают ее в угол убойными доказательствами, предьявляют ей ее отпечатки пальцев и орудие преступления – нож, которым она после смерти отворяла горло поросятам. Дедуктивный метод не дает сбоя – страна Советов поставлена под угрозу распространением поросиного трупного яда. И вот уже суд над Мотнихой – в блеске юпитеров, со стрекотом кинокамер, с рядами иностранных журналистов и гостей из братских республик. Вот уже клеймят Мотниху видные деятели профсоюзного и рабочего движения, указуют в нее перстом и требуют: «К ответу! К ответу!». И полнится газета «Правда» гневными письмами трудящихся со всех уголков необъятной родины – призывающих не щадить классового и генетического врага. Финал полон декоративных элементов: Бабку Мотниху сажают почему-то в полуторку, отвозят на помойку и там, предварительно завернув в черную простыню, расстреливают.
Уже на половине этой экспозиции почти рыдающая бабка готова была согласиться на любые, даже унизительные условия мира с обществом. Когда Лека предъявил ей ультиматум – сдать ему немедля весь дохлый опорос – Мотниха без лишних слов пошла в подпол, на ледник – и принесла трупики неудавшихся свиней.
Лека поспел как раз вовремя: на боках трупиков уже виднелась где-то слямзенная Мотнихой неразборчивая печать.
Друзья дожидались его недалеко от шашлычной, плотно пожевав жареного мяса, запивая виноградным студеным соком, урча теперь животами. Здесь они несколько часов просто и пошло спали, причудливо и мозаично загорая в рассеянных листвой лучах жгучего светила. Что касается дохлых поросят, то их положили на солнцепек, где они сперва отмерзли, а затем еще и засмердели, вздуваясь. Сому лучший гостинец!
Частично восстановив подорванные ночной охотой силы, охотники перешли к пьянке…
* * *
«Ностальжи». Как много можно вспомнить и заново пережить за две минуты единственной песни! За стеклом кружили белые мухи – первые признаки мокрой и бесснежной берлинской зимы. А водка – хоть и называлась «Русской» – была по-европейски чересчур чиста и дистиллирована. Это была подделка – под ту, настоящую, «Андроповку» – сивушную, из опилок, из нефти – из чего еще там?
Алан, Алан… Не щадит нас время… Он стал нефтебароном, и чтобы есть черную икру – в новой России не нужно было летать в Волгоград. Но изобильная икра тоже стала подделкой, как и нерусская «Русская» водка – она утратила витамины радости, солнечные ферменты целеустремленности.
Алан ворочал миллионами долларов. Он работал в Ираке по программе «Нефть в обмен на продовольствие» и много помог опальному режиму Саддама Хусейна. Потом, когда запахло второй войной в Заливе – Алан, как и все нефтебароны, отпустил домой сотрудников фирмы. Думали, что он, как капитан – последним покинет тонущий корабль.
Но это был Алан! Он сделал нечто, заставившее новостные программы вновь заговорить о «загадочной славянской душе», хоть и был вполовину армянином. Он сказал Саддаму: «Мы были вместе в богатстве и радости – останемся вместе и в смертельный час!». Потом он одел костюм «сафари», пробковый шлем, взял бронебойное ружье, из которого ухлопал в Африке не одного слона, и принял одинокий бой под деревушкой Эль-Обейд.
Говорили, что это очень экзотичный способ самоубийства. Говорили, что Алан сошел с ума и принял за сафари настоящую войну.
Но Лордик знал истинную причину. Незадолго до Эль-обейдской последней охоты он видел Алана на экономическом форуме в Давосе. Алан показался ему безмерно усталым, издерганным и потерявшим стержень внутри. Бессвязную речь мог понять только старый, многолетний друг:
– Шлюхи! Я, Лордик, потратил на шлюх всего себя! Занимали мы с тобой, занимали… Отдавать все равно придется! Как все пошло и, главное, по Фрейду – убить себя, чтобы нравиться бабьей твари, проституткам нравиться… ради чего все?!
Подлинная романтика для Алана всегда была связана с трагедией и поражением. Алан смолоду впал в странную ересь – он полагал, что Богу милы побежденные, что Бог на их стороне – но, увы! – Он наблюдатель и не может вмешаться: вмешайся Он – и побежденные станут победителями, и пропадет их шарм и величие, подлинная глубина, отверзтая в их душах в час великих испытаний.
Под Эль-Обейдом одинокий путник пустыни дал красивый бой: он стрелял в американский бронированный вертолет «Апач». Он не смог бы его сбить – если бы одна из пуль не попала под вращающийся винт, в ту единственную, как у Ахилла, уязвимую точку «Апача». Для охотника это большая удача! Только страстный охотник сможет ее оценить – все равно что попасть бешенно прыгающей белке прямо в глаз мелкой дробью!
А может быть, думал Мезенцов, то была и не удача вовсе, а просто великий Наблюдатель все же вмешался, усилил драматический эффект? Прошла лишь минута торжества – и другой «Апач» разорвал тело Алана в клочья очередью из крупнокалиберного пулемета. Кровавые останки Григоряна пали на иссохший такыр вдали от Басры и Багдада, вдали от родной стороны, бесконечно уходящей во времени и пространстве от Алана.
К гибели своей страны Алан приложил немало усилий – потому что хотел нравиться шлюхам. Но нельзя убить СВОЕ, не убив при этом СЕБЯ. На склоне дней Алан понял это – и ушел красиво, в колониальном пробковом шлеме и брезентовом френче, со слоновым ружьем в руках.
«Ностальжи». Одна только песня. И какие гуттаперчивые, каучуковые, резиновые две минуты! Сколько мыслей влазит в них под фальшиво-чистую, стерильную, не обжигающую горла водку и под вкус прикормленной, домашней, потерявший терпкий лесной дух погони и страсти оленины!
* * *
В далеком и чопорном 1978 году ему было 33 года – возраст Христа. Он состоял завотделом в Кареткинском райкоме ВЛКСМ, отвечал за науку и учебные заведения. Медик по профессии, он писал диссертацию по методам психотронного воздействия в буржуазных странах, ненавидел райкомовские будни с их пьянками, саунами и распущенностью, презирал свою скучную должность, возню с бумажками и маразматические поправки в молодежные стенгазеты.
На кафедре психиатрии грозились зарубить его детище – массивный труд по внушаемости человека. Хоть труд и писался в рамках «критики ИХ нравов», все же познавательная часть выпирала, вопияла к небесам. Чтобы упокоить друзей и преодолеть врагов, нужны были банкеты, коньяки, охотничьи домики с запотевшей ледяной внутри «Посольской» с балычком и копченой осетринкой. А на райкомовскую зарплату не разбежишься – меньше заводской.
Кафедра психиатрии втянула 33-летнего комсорга в коррупцию. Диссертация, как древний Молох, не спрашивала – откуда дары, но требовала даров. Выгодная женитьба, хоть и способствовала карьере, но денег тесть (завтрестом нефтегазовой промышленности одной из автономных республик) не давал, наоборот – придирчиво разглядывал, как зятек КГБ-шных кровей, потомственный кат и палач, будет содержать его дочку. Родился первый ребенок – колокольчик, солнышко, Мирончик, и расходы семьи (жена работать и не думала) снова возросли.
Разрываясь, терзая себя и ближних, Мезенцов мучился какое-то время, потом нашел выход. Раз он отвечает за науку и учебные заведения, то имеет право выпустить сборник молодых авторов по научной фантастике. А раз он имеет право выпустить сборник – то имеет право решать, кого в нем из молодых и честолюбивых авторов разместить.
Друг, Алан Григорян, работал в аппарате Союза писателей и помог собрать молодежную конференцию. Он же, храбрый и беззастенчивый (через пару лет уйдет во внешнюю разведку!), собирал деньги с желающих обрести писательский статус. Отбоя от желающих не было, и ставки росли.
Алан Арменович был честен с друзьями и отдавал бывшему однокласснику Мезенцову не меньше половины хабара. Смазанная зелеными полтинниками с профилем Ильича Первого машина диссертационной защиты заработала более складно, а после выхода первого фантастического сборника тут же наметили второй. Шустрый Алан Арменович нашел перекупщиков (фантастика в 70-е годы шла очень хорошо) и сбывал им готовую книжную продукцию в полторы госцены. От Мезенцова зависело – сделать эту госцену минимальной, и он расстарался: толстенная, сверхходовая книжка стоила 80 копеек, хотя ее брали охотно даже по 3 рубля в городских магазинах – «Букинистах».
Вливаясь в «светлые ряды» цеховиков, комсорг Лордик (так тогда звали его почему-то друзья) чувствовал ледяной ком и сладковатый привкус страха, бьющие в поддых. Сколько веревочке не виться… Но обратной дороги не было.
Постепенно слащавая гниль в горле прошла, организм полностью переключился на адреналиновый режим, окреп и закалился в мире Фобоса. Но все хуже становились отношения с женой Светланой, «принцессой бензоколонок» далекой автономии, никогда не понимавшей мужа.
– Откуда у тебя снова деньги?! – зловещим, свистящим шепотом спрашивала она. – Тебя посадят, Лордик! Зачем я послушала отца, зачем я вышла за тебя?! Господи, ты же сломал мне жизнь! Ты же банальный рвач, мелкий жулик! Ты карманник из трамвая, Лордик! Долбанный комсомолец!
Если он задерживался на работе – начиналась другая песня:
– А! В сауну сходили?! Поздравляю! Кого обрюхатил там?! Вашу тренершу из спортивного отдела?! Молодец, секс-герой! Живот только втяни, а то брюхо тебя портит… Господи, как же я несчастна с тобой… Ну почему у Ляли муж археолог, почему они живут, как люди, почему именно мне досталось это животное без сердца?!