«Вместе снимем квартиру»? Эмма ужаснулась, покачала головой и застонала, потом добавила: «Шучу, конечно!» И снова недовольно хмыкнула. Люди всегда так говорят, если на самом деле не шутят ни капельки. Но зачеркивать поздно. Как же закончить? «Всего хорошего» – это слишком официально; «tous mon amour» – слишком фамильярно; «с любовью» – глупо… В дверях возник Гэри Наткин:
– Все по местам!
Он с кислым видом распахнул дверь, словно провожая их на казнь, и, прежде чем передумать, она написала:
Я так скучаю по тебе, Декс.
Добавила подпись и один «х»[4], глубоко отпечатавшийся на тонкой голубой почтовой бумаге.
Мать Декстера сидела за столиком кафе на Пьяцца дела Ротонда, небрежно держа в руках книгу; глаза ее были закрыты, голова откинута назад и чуть в сторону, как у птицы, – она ловила последние лучи заходящего солнца. Декстер подошел не сразу, а присел сначала рядом с другими туристами на ступени Пантеона, глядя, как к матери подбежал официант, чтобы забрать пепельницу, и напугал ее. Потом они оба рассмеялись, и, судя по выразительным движениям ее губ и жестикуляции, она заговорила на своем ужасном итальянском, коснувшись ладонью рукава официанта и кокетливо похлопывая его по руке. Официант явно не понял ни слова, но все равно улыбнулся и произнес что-то не менее приятное в ответ, а затем ушел, оглядываясь на красивую англичанку, которая коснулась его руки и сказала что-то непонятное.
При виде этого Декстер улыбнулся. Старая фрейдистская идея, о которой ему впервые сообщили шепотом еще в школе – что все мальчики втайне влюблены в своих матерей и испытывают ненависть к отцам, – казалась ему вполне объяснимой. В Элисон Мэйхью влюблялись все, кого он знал, и, к счастью, он не испытывал ненависти к отцу; как и в остальном, ему повезло.
Нередко за обедом в оксфордширском доме, или в их большом зеленом саду, или на каникулах во Франции, когда мать засыпала на солнце, Декстер замечал, как на нее смотрит отец – глазами преданной собаки, с тупым обожанием. Высокий, замкнутый, с вытянутым лицом, Стивен Мэйхью был старше ее на пятнадцать лет и, казалось, не мог поверить своему счастью. Мать часто устраивала вечеринки, и Декстер – если он вел себя хорошо, ему разрешали не ложиться спать, – наблюдал за тем, как вокруг нее формировался кружок из послушных, преданных мужчин. Это были умные мужчины, сделавшие удачную карьеру: врачи, адвокаты и люди, выступавшие по радио, – но рядом с ней все они превращались в мечтательных мальчишек. Он смотрел, как она танцует под музыку ранних Roxy Music с коктейлем в руке, слегка покачиваясь с таким видом, будто ей никто на свете не нужен. Другие жены лишь уныло пялились на нее и выглядели на фоне матери тупыми и бесцветными. Его школьные друзья, даже те, что в школе казались крутыми, рядом с Элисон Мэйхью превращались в карикатуру на самих себя: кокетничали в ответ, когда она с ними флиртовала, брызгались водой, хвалили ее ужасную готовку – подгорелый омлет, присыпанный сигаретным пеплом вместо черного перца.
Когда-то она изучала моду в Лондоне, но теперь у нее был свой антикварный магазинчик в деревне: дорогие ковры и канделябры пользовались большим успехом у благородных семей из Оксфорда. Вокруг матери по-прежнему витала аура 1960-х – Декстер видел ее старые фото, вырезки из поблекших цветных журналов, – но она не испытывала ни грусти, ни сожаления, что отказалась от той жизни ради респектабельной, безопасной, удобной роли матери семейства. Как было ей свойственно, она точно чувствовала момент, когда нужно уйти с вечеринки. Декстер подозревал, что у нее были мимолетные романы с врачами, адвокатами, людьми, выступавшими по радио, но сердиться на нее было невозможно. И все их знакомые говорили одно и то же: что «это» у него от матери. Правда, никто не уточнял что именно, но все как будто знали: внешность, разумеется, и жизненная сила, и здоровье, но также и небрежная уверенность в себе, точно он чувствовал, что имеет полное право всегда находиться в центре внимания, на стороне победителей.
Даже сейчас, когда она сидела в бледно-голубом летнем платье и искала спички в большой сумке, казалось, что вся жизнь на площади вращается вокруг нее. Внимательные карие глаза на лице в форме сердечка, обрамленном копной черных волос в нарочитом беспорядке, поддерживать который стоило немалых денег, на платье расстегнута лишняя пуговица – безупречная небрежность. Она увидела его, и лицо ее озарила широкая улыбка.
– Вы на сорок пять минут опоздали, молодой человек. Где гулял?
– Сидел там и смотрел, как ты заигрываешь с официантом.
– Отцу не говори. – Встав, чтобы обнять его, она сдвинула столик. – Где ты был?
– Готовился к занятиям. – Его волосы были еще влажными после душа с Туве Ангстрем, и когда мать смахнула прядь с его лба, нежно коснувшись его лица ладонью, он понял, что она уже слегка пьяна.
– Какой ты взъерошенный. И кто тебя взъерошил? Что у тебя за проделки опять?
– Я же сказал: составлял план уроков.
Она скептически усмехнулась:
– А вчера куда пропал? Мы ждали в ресторане.
– Извини, не смог. Дискотека в колледже.
– Дискотека. Прямо как в семьдесят седьмом. И как это было?
– Двести пьяных скандинавок танцевали вог.
– Танцевали вог. Рада, что не имею ни малейшего понятия, как это делается. Было весело?
– Кошмар!
– Бедняжечка, – похлопала она его по колену.
– А папа где?
– Ему пришлось пойти прилечь в отель. Жара доконала, и сандалии натерли. Ну ты знаешь своего папу – он из Уэльса, и этим все сказано.
– И чем вы занимались?
– Гуляли по Форуму. По мне, так он прекрасен, но Стивену было скучно. Такой беспорядок, колонны валяются… Кажется, он считает, что лучше снести все бульдозером и возвести на этом месте зимний сад или что-то в этом роде.
– Сходите на Палатин. Это вон тот холм…
– Я знаю, где Палатин, Декс, я ездила в Рим, когда тебя еще на свете не было…
– Да, и кто тогда был императором?
– Ха! Помоги-ка мне с вином, а то выпью всю бутылку. – Она и так осушила бутылку почти до дна, но он вылил остатки вина в стакан для воды и потянулся за ее сигаретами. Элиcон щелкнула языком. – Знаешь, иногда я думаю, не слишком ли мы переборщили с твоим либеральным воспитанием.
– Согласен. Вы меня испортили. Дай спички.
– Это не умно, кстати. Я знаю, что тебе кажется, будто с сигаретой ты похож на кинозвезду, но это не так, ты выглядишь ужасно.
– Почему тогда ты куришь?
– Потому что с сигаретой я выгляжу феноменально. – Она зажала сигарету между губами, и он зажег спичку, чтобы мать могла прикурить. – Но я буду бросать. Это последняя. А теперь быстро, пока отец не пришел… – она с заговорщическим видом подвинулась ближе, – расскажи о своей личной жизни.
– Нет!
– Брось, Декс! Ты же знаешь: у меня одна радость – услышать пару сальных историй от детишек, а твоя сестрица такая святоша…
– Вы пьяны, старая леди?
– И откуда у нее двое детей, ума не приложу…
– Ты пьяна, мама.
– Я не пью, забыл? – Когда Декстеру было двенадцать, как-то вечером она торжественно отвела его в кухню и полушепотом объяснила, как делать сухой мартини, точно речь шла о религиозном ритуале. – Ну давай рассказывай и не жалей смачных подробностей.
– Мне нечего тебе сказать.
– Неужели у тебя в Риме никого не было? Ни одной милой католички?
– Нет.
– Надеюсь, ты не связался с одной из своих студенток?
– Конечно нет, мам.
– А дома? Кто пишет эти длинные, закапанные слезами письма, которые мы все время тебе пересылаем?
– Не твое дело.
– А то я их опять под паром распечатаю! Ну-ка признавайся!
– Да нечего тут говорить.
Она откинулась на спинку стула:
– Что ж, ты меня разочаровал. А как же та милая девочка, что приезжала к нам в гости?
– Какая девочка?
– Красивая, серьезная шотландка. Которая напилась и стала кричать на отца, поминая Никарагуа.
– Эмма Морли.
– Да, Эмма Морли. Она мне понравилась, между прочим. И отцу тоже, хотя и назвала его буржуазным фашистом. – (При упоминании об этом Декстер поморщился.) – Я люблю, когда в людях есть огонь, искра. Не то что твои глупые лупоглазки, которых ты обычно приводишь по ночам. «Да, миссис Мэйхью, нет, миссис Мэйхью». Я слышу, как вы крадетесь на цыпочках в комнату для гостей…
– Ты действительно напилась, да?
– Так что эта Эмма?
– Мы просто друзья.
– Уже просто друзья? А я бы не была так уверена. Думаю, она в тебя влюблена.
– Все в меня влюблены. Судьба такая.
В его голове эти слова прозвучали красиво – слова прожигателя жизни, не чуждого самоиронии, – но теперь, когда они с матерью сидели в молчании, он снова почувствовал себя глупо, как на тех вечеринках, на которых она разрешала ему присутствовать, а он начинал рисоваться, и ей было стыдно. Она снисходительно улыбнулась и сжала его руку:
– Будь хорошим мальчиком, ладно?
– Я и есть хороший, я всегда хороший.
– Но не слишком. Не делай культ из своего стремления всем нравиться.
– Не буду. – Он начал смотреть по сторонам, чувствуя себя неловко.
Она толкнула его под локоть:
– Так ты будешь еще вина или пойдем в отель и проведаем твоего отца?
Они зашагали в северном направлении по переулкам, идущим параллельно Виа дель Корсо к Пьяцца дель Пополо. Декстер сворачивал на самые живописные улочки и постепенно почувствовал себя лучше, довольный, что так хорошо знает город. Мать, нетвердо державшаяся на ногах, опиралась на его руку.
– И долго ты намерен здесь пробыть?
– Не знаю. Возможно, до октября.
– Но потом ты вернешься домой уже насовсем, верно?
– Конечно.
– Я не имею в виду жить у нас. Не хочу тебя мучить. Но мы готовы оплатить депозит за квартиру, ты же знаешь.
– Но куда спешить?
– Декстер, уже год прошел. Не хватит ли отдыхать? Ты и в университете не слишком утруждался…
– Я не отдыхаю, я работаю!
– А как же журналистика? Ты разве не хотел стать журналистом?
Как-то вскользь он упомянул об этом, но лишь для того, чтобы ее успокоить, обеспечить себе алиби. Похоже, с приближением двадцатипятилетия возможностей становилось все меньше. Некоторые профессии, которые казались крутыми, – кардиохирург, например, или архитектор – теперь уже были для него закрыты, и все шло к тому, что журналистика окажется в той же категории. Писательского таланта у него не было, он не разбирался в политике, плохо говорил по-французски, у него не было ни образования, ни навыков, лишь загранпаспорт и воображаемая картина перед глазами: он лежит и курит под потолочным вентилятором в какой-нибудь тропической стране, а рядом с кроватью – его верный старенький «Никон» и бутылка виски.
Конечно, больше всего ему хотелось стать фотографом. В шестнадцать лет он сделал фотопроект «Текстуры» – черно-белые снимки коры и ракушек крупным планом, от которых его преподаватель в художественной школе пришел в полный восторг. Но с тех пор ничто не принесло Декстеру того же удовлетворения, как те контрастные снимки инея на стеклах и гравия на подъездной дорожке. Если он станет журналистом, ему придется иметь дело со сложными понятиями, словами, идеями. Декстеру казалось, что из него выйдет хороший фотограф лишь потому, что он ясно видел, когда получится хороший кадр. Но на нынешнем этапе основным критерием выбора профессии для него было лишь одно: прозвучит ли ее название круто в баре, если прокричать его на ухо девушке, – и стоит ли отрицать, что фраза «я профессиональный фотограф» звучала красиво, почти так же красиво, как «я военный репортер» или «вообще-то, я режиссер-документалист».
– Журналистика – одна из возможностей.
– Или, может, бизнес? Ты же с Кэллумом вроде собирался начать какое-то дело?
– Мы еще думаем.
– Только ничего конкретного ты так и не сказал – просто «бизнес».
– Я же сказал: мы еще думаем.
По правде говоря, его бывший сосед Кэллум уже начал бизнес без него – что-то связанное с компьютерными программами, у него даже сил не хватило вникнуть, что именно. Кэл утверждал, что к двадцати пяти годам они станут миллионерами, но как это будет звучать в баре? «Я занимаюсь компьютерными программами». Нет, профессиональная фотосъемка – его лучший шанс. Он решил сказать это вслух:
– Вообще-то, я подумываю стать фотографом.
– Фотографом? – Элисон расхохоталась так, что ее сын окаменел.
– Эй, я хорошо снимаю!
– О да, когда не забываешь убрать палец с объектива!
– Ты разве не должна меня поддержать?
– И каким фотографом ты хочешь стать? Модным? – Она снова засмеялась. – Или, может, продолжишь работу над «Текстурами»? – (Им пришлось остановиться, потому что от смеха Элисон согнулась пополам, ухватившись за его руку, чтобы не упасть.) – Камушки в разных ракурсах! – Наконец она успокоилась, выпрямилась и сделала серьезное лицо. – Декстер, мне очень, очень жаль…
– Вообще-то, мне стало лучше.
– Я знаю, прости. Извини меня. – (Они продолжили путь.) – Если ты действительно этого хочешь, Декстер, то так и сделай. – Она сжала его руку, и Декстер почувствовал, как к горлу подступает обида. – Мы всегда твердили, что ты можешь стать кем угодно, если постараешься.
– Это всего лишь одна из возможностей, – огорченным голосом произнес он. – Я обдумываю варианты, только и всего.
– Что ж, я на это надеюсь. Да, преподавание, конечно, хорошая профессия, но неужели ты и впрямь хочешь этим заниматься? Разучивать песенки «Битлз» с лупоглазыми скандинавскими девицами?
– Это не так уж просто, мам. И в случае чего у меня будет запасной вариант.
– Знаешь, иногда мне кажется, что в твоей жизни слишком много запасных вариантов. – Произнося это, она смотрела себе под ноги, и Декстеру казалось, будто слова матери отскакивают от вымощенного тротуара.
Они прошли еще немного, прежде чем он спросил:
– И что это значит?
– Я лишь хотела сказать… – Элисон вздохнула и положила голову сыну на плечо. – Просто настанет такой момент, когда тебе придется начать воспринимать жизнь всерьез, понимаешь? Да, ты молод, здоров и довольно красив при нужном свете. Ты нравишься людям, ты умен или, по крайней мере, соображаешь – не в ученом смысле, а соображаешь что к чему. И в жизни тебе везло так везло, Декстер… тебя оберегали от многого, от ответственности, необходимости зарабатывать деньги. Но ты уже взрослый, и в один прекрасный день все может оказаться не таким… – она обвела взглядом живописную маленькую улочку, куда он ее привел, – не таким идеальным. И было бы хорошо, если бы ты был к этому готов. Тебе нужно быть лучше подготовленным к жизни.
– И для этого нужна постоянная работа? – нахмурился Декстер.
– И она в том числе.
– Ты говоришь, как отец.
– О боже, почему?
– Нормальная работа, тылы, чтобы было ради чего вставать по утрам…
– Не только работа, Декстер, не только работа. Тебе нужно направление. Цель. Какая-то движущая сила, амбиции. В твоем возрасте я мечтала сделать мир лучше.
– И поэтому открыла антикварный магазин, – тихо произнес он, и мать ткнула его локтем под ребра.
– Это сейчас, а тогда все было иначе. И не нахальничай. – Она снова взяла его под руку, и они медленно зашагали дальше. – Я хочу гордиться тобой, только и всего. Я уже тобой горжусь, и твоей сестрой, но… ты понимаешь, о чем я. Я немного выпила. Давай сменим тему. Нам надо еще кое-что обсудить.
– Что?
– О… слишком поздно.
Они подошли к отелю: три звезды, элегантный, но не крикливо-шикарный. Сквозь дымчатое стекло Декстер увидел отца – тот сидел в кресле, сгорбившись, согнув одну длинную тонкую ногу, и, скомкав в руке носок, изучал свою подошву.
– О нет, он любуется своими мозолями в холле отеля! Немного Суонси на Виа дель Корсо. Очаровательно, просто очаровательно! – Элисон обратила к сыну лицо. – Пообедаешь со мной завтра, пока твой отец будет сидеть в темной комнате и ковырять мозоли? Пойдем куда-нибудь вместе, только ты и я, в какое-нибудь уличное кафе на маленькой площади. С белыми скатертями. В какое-нибудь шикарное место – я угощаю. Можешь принести свои фотографии красивых ракушек.