Пора мне передохнуть перед следующим абзацем, потому что я еще даже не начал. Тебе предстоит прочесть о том, что изменит твою жизнь раз и навсегда. Интересно, готова ли ты к такому повороту?
Где-то между туалетами для персонала и кухней Иэн Уайтхед продемонстрировал ей свой комический номер.
– Приходилось ли тебе стоять в супермаркете в очереди к кассе, предназначенной для покупателей, у которых меньше шести покупок? И вот перед тобой стоит бабулька, а у нее в корзинке семь покупок. И ты стоишь, пересчитываешь их и ненавидишь весь мир…
– Ay caramba, – произнесла Эмма себе под нос, толкая ногой дверь в кухню, где их тут же накрыла волна горячего воздуха, жалящего глаза, едкого и пропитанного халапеньо и теплой хлоркой.
Из видавшего виды кассетника разносилась оглушительная музыка в стиле эйсид-хаус, а повара – сомалиец, алжирец и бразилец – снимали крышки с белых пластиковых ведер с полуфабрикатами.
– С добрым утром, Бенуа, Кемаль, ола, Хесус, – бодро проговорила Эмма, и повара улыбнулись и дружелюбно кивнули в ответ.
Эмма с Иэном переместились к доске для заметок, где висела ламинированная инструкция, в которой указывалось, как поступить, если кто-то подавился едой, а такое вполне возможно. Рядом висел большой лист бумаги с обтрепавшимися краями – пергаментная карта техасско-мексиканской границы. Эмма постучала по нему пальцем:
– Похоже на карту сокровищ? Что ж, не обольщайся – это всего лишь меню. Никаких сокровищ в нем нет, compadre, – всего лишь сорок восемь блюд, и все без исключения являются вариациями на тему основных пяти техасско-мексиканских продуктов. Говяжий фарш с фасолью, сыр, курица и гуакамоле. – Она провела по карте пальцем. – Итак, если двигаться с востока на запад, мы имеем курицу с фасолью под сырной корочкой, курицу с тертым сыром под соусом гуакамоле, гуакамоле с говяжим фаршем, курицей и сыром…
– Понятно, понятно…
– Иногда ради разнообразия добавляется рис или сырой лук, но самое интересное, куда потом кладется вся эта начинка. А тут главное – не перепутать, где пшеница, а где кукуруза.
– Пшеница и кукуруза, ясно…
– Кукурузные лепешки – это тако, пшеничные – буррито. Есть и более простой способ отличить одно от другого: если что-то крошится у тебя в руках и жжется – это тако; если хлюпает, разбрызгивая по рукавам красный жир, – перед тобой буррито. Вот, собственно… – она отделила мягкую лепешку от стопки из пятидесяти штук и помахала ею у Иэна перед носом, как мокрой тряпкой, – это буррито. Кладем начинку, обжариваем во фритюре, посыпаем сыром и кладем в гриль, чтобы сыр расплавился: получается энчилада. Тортилья – это тако с начинкой, а если у тебя буррито, куда начинку принято класть самим, мы имеем дело с фахитас.
– А тостада?
– Тостада еще впереди. Не пытайся бежать, прежде чем не научился ходить. Фахитас разносят на вот этих раскаленных сковородках… – Она взяла в руку увесистую чугунную сковороду с рифленым дном, которая словно только что была выкована. – С ними надо поосторожнее. Ты даже не представляешь, сколько раз нам приходилось отдирать эти горячие штуки от посетителей. А те потом еще и чаевые отказываются давать…
Иэн уставился на Эмму, глупо улыбаясь. Она тем временем привлекла его внимание к ведерку у своих ног:
– Вот это белое нечто – сметана, ну, только, конечно, не сметана в нашем привычном понимании, а какой-то гидрогенизированный сметанозаменитель. Остатки нефтяного производства. Отличная штука, чтобы приклеивать сломанные каблуки, но вот в остальном…
– Можно вопрос?
– Валяй.
– Что ты делаешь после работы?
Бенуа, Хесус и Кемаль разом прекратили все свои дела, а Эмма придала лицу подобающее случаю выражение и рассмеялась:
– А я смотрю, ты не ходишь вокруг да около, так, Иэн?
Он снял свою бейсболку и стал вертеть ее в руках, точь-в-точь как жених, пришедший свататься.
– Это не свидание, ничего такого. Наверняка у тебя кто-нибудь есть! – Он замолк в ожидании ответа, но на лице Эммы не дрогнул ни один мускул. – Я просто подумал, может, тебя заинтересуют мои… – он заговорил в нос, – уникальные комические скетчи, только и всего. У меня сегодня выступление. – Произнося слово «выступление», он изобразил пальцами кавычки. – В клубе «Лягушка и попугай» в Кокфостерсе.
– «Лягушка и попугай»?
– В Кокфостерсе. Это у черта на куличках, а добираться туда в воскресенье вечером – все равно что лететь на Марс, но… пусть даже комик из меня дерьмовый, другие ребята там что надо. Ронни Батчер, Стив Шелдон, Близнецы Камикадзе… – Он продолжал говорить, и Эмма уловила его настоящий акцент – приятную легкую гнусавость деревенского жителя с Западной Англии, еще не изжитую в большом городе, и ей на ум снова пришли тракторы. – Сегодня у меня новый скетч про различия между мужчиной и женщиной…
Сомнений быть не могло: он звал ее на свидание. И ей бы пойти. Ведь не так уж часто это случается, да и что плохого может выйти, в конце концов?
– И кормят там вкусно. Все как обычно: бургеры, спринг-роллы, картошка фри…
– Звучит заманчиво, Иэн, особенно картошка фри, но я сегодня не могу, прости.
– Правда?
– В семь церковная служба.
– А если серьезно?
– Предложение хорошее, но после смены я еле стою на ногах. Силы остаются лишь на то, чтобы пойти домой, набить брюхо, поплакать. Поэтому, боюсь, придется отказаться.
– Так, может, в другой раз? В пятницу я выступаю в «Чеширском коте» в Бэлеме…
Эмма заметила, что повара заинтересованно на них поглядывают. Бенуа хихикал, прикрыв рукой рот.
– Может, в другой раз, – ответила она дружелюбно, но решительно и торопливо сменила тему. – А это, – она постучала ногой по второму ведру, – это у нас сальса. Постарайся не испачкаться. Жжется, зараза!
Понимаешь, в чем дело, Эм, – только что вернулся в свой хостел, бежал под дождем, а дождь тут такой теплый, порой даже горячий, совсем не такой, как в Лондоне, – как я уже говорил, я напился и поймал себя на том, что думаю о тебе и о том, как жаль, что тебя нет рядом, чтобы увидеть все это, почувствовать. На меня снизошло озарение, и вот, собственно, оно.
Ты должна быть здесь, со мной. В Индии.
И вот мой грандиозный план, который, конечно же, покажется тебе безумным, но я все-таки отправлю это письмо, пока не успел передумать. Ты должна выполнить мои простые указания.
1. Бросай сейчас же свою дерьмовую работу. Пусть кто-нибудь другой посыпает сыром тортильи за 2,20 в час. Сейчас же положи в сумку бутылку текилы и мотай оттуда. Только представь, Эм, как это будет здорово! Уйди сейчас. Просто сделай это, и все.
2. Я также считаю, что тебе нужно свалить с той квартиры. Тилли обдирает тебя как липку. Как можно платить столько за комнату без окон? Это не «гардеробная комната», а самый что ни на есть шкаф, и тебе надо сваливать оттуда. Пусть кто-нибудь другой развешивает Тилли ее серые лифчики! Когда я вернусь в так называемый реальный мир, то куплю квартиру, потому что именно так поступают мерзкие зажравшиеся капиталисты вроде меня, и ты всегда сможешь жить у меня временно или постоянно, если захочешь, потому что мне кажется, у нас все получится, как по-твоему? Мы вполне можем стать СОСЕДЯМИ. Конечно, если тебе удастся противостоять моей сексуальной неотразимости. Ха-ха! Если же нет, буду по ночам запирать тебя в твоей комнате. Короче, так мы дошли до самого главного, а именно:
3. Как только ты это прочтешь, вставай и иди в студенческое турагентство на Тоттенхэм-Корт-роуд и возьми себе билет с ОТКРЫТОЙ ДАТОЙ до Дели, желательно с вылетом до 1 августа, а это уже через две недели. Если ты забыла, это мой день рождения. За ночь до знаменательной даты садись на поезд до Агры и там остановись в дешевом мотеле. Наутро встань пораньше и иди в Тадж-Махал. Может, слышала о таком? Большое белое здание, в честь которого назвали индийский ресторан на Лотиан-роуд. Оглянись вокруг, и ровно в полдень, если встанешь под самым куполом с красной розой в одной руке и экземпляром «Николаса Никльби» в другой, я приду и отыщу тебя, Эм. Я буду держать в одной руке белую розу, а в другой – экземпляр «Говардс-Энда» и, когда увижу тебя, швырну в тебя эту тягомотину!
Не правда ли, это самый грандиозный план, о котором ты слышала?
Уверен, ты скажешь: ах этот Декстер, опять он в своем духе, а о самом главном забыл! Где взять деньги? Ведь авиабилеты не растут на деревьях, и как же мой соцпакет и рабочая этика и т. д. и т. п. Что ж, не волнуйся – за все плачу я. Да, ты не ослышалась: за все плачу я! Переводом вышлю тебе деньги на авиабилет – всегда хотел перевести кому-нибудь деньги из-за границы – и буду оплачивать все твои расходы, пока ты будешь в Индии, что, конечно же, звучит круто, но на самом деле не так, потому что тут все ЧЕРТОВСКИ ДЕШЕВО. Мы можем прожить здесь несколько месяцев, Эм, ты и я, потом поехать в Кералу или в Таиланд. Пойдем на вечеринку в полнолуние. Представь, не спать всю ночь не потому, что беспокоишься о будущем, а потому, что это весело. Помнишь, как мы всю ночь не спали тогда, в Эдинбурге, Эм? Ладно. Рассказываю дальше.
Всего за триста фунтов чужих денег ты могла бы изменить свою жизнь, и не надо из-за этого переживать, поскольку, сама посуди, у меня есть деньги, хотя я никогда и не работал, а ты там вкалываешь и все равно сидишь без денег. Это ли не социализм в действии? Если тебе очень-очень захочется, ты, конечно, сможешь вернуть мне долг, когда станешь знаменитым драматургом или поэзия вырастет в цене и т. д. К тому же это всего на три месяца. Мне осенью все равно возвращаться. Сама знаешь, у мамы проблемы со здоровьем. По ее словам, операция прошла успешно, но может, она говорит так лишь для того, чтобы меня успокоить? Как бы то ни было, рано или поздно мне все равно придется вернуться. Кстати, у моей мамы есть теория насчет тебя и меня, и, если ты придешь на встречу в Тадж-Махал, я все тебе расскажу, но только если придешь.
На стене передо мной сидит нечто вроде гигантской хищной саранчи, и она так на меня смотрит, будто приказывает мне заткнуться, что я и делаю. Дождь закончился, сейчас я пойду в бар на встречу с новыми друзьями. Говоря «новые друзья», я имею в виду трех студенток амстердамского мединститута, и этим все сказано. Но по пути я непременно отыщу почтовый ящик и отправлю это письмо, пока не передумал. Не потому, что считаю твой приезд сюда плохой идеей. Вовсе нет, идея замечательная, ты обязательно должна приехать! И не потому, что думаю, будто слишком много наговорил. Извини, если тем самым досадил тебе. Суть всего сказанного в том, что я думаю о тебе, причем постоянно. Декс и Эм, Эм и Декс. Можешь считать меня сентиментальным, но в этом мире нет ни одного человека, кроме тебя, вместе с которым я с большей охотой подцепил бы дизентерию.
Тадж-Махал, 7 августа, полдень.
Я тебя найду!
С любовью,
Д.…И, поставив точку, он потянулся, почесал затылок, допил последний глоток пива, взял письмо, аккуратно сложил листки и торжественно положил перед собой получившуюся стопку. Тряхнул затекшей рукой – одиннадцать страниц, да еще и быстро написанных; он так много не писал с выпускных экзаменов. Удовлетворенно вытянув руки вверх над головой и потянувшись, он подумал: нет, это не письмо – это подарок.
Надев сандалии, он встал, слегка шатаясь, и с дрожью приготовился к походу в общие душевые. Его тело стало темным от загара – он целых два года работал над этим, и теперь цвет бронзы проник глубоко в кожу, как креозотовая пропитка – в древесину забора. Волосы были пострижены почти под ноль – над прической потрудился местный брадобрей. Декстер также немного похудел, но втайне ему нравился новый образ: вид изможденного человека, который героически плутал по джунглям и которого только что спасли. В довершение он сделал ни к чему не обязывающую татуировку на щиколотке – нейтральный символ инь-ян. Возможно, в Лондоне он об этом еще пожалеет, но ничего – всегда можно надеть носки.
Слегка протрезвев после холодного душа, он вернулся в свою крошечную комнату и произвел ревизию рюкзака в поисках подходящей одежды для свидания с голландскими студентками. Он перенюхал все свои футболки и штаны, откладывая их в сторону, пока те не образовали большую кучу на дырявой циновке. Выбрав наименее влажную майку с винтажной американской символикой, он натянул какие-то джинсы, обрезанные чуть ниже колен, которые следовало носить без нижнего белья, чтобы чувствовать себя отважным бунтарем. Путешественником и первооткрывателем.
А потом он увидел письмо. Шесть голубых листков, исписанных мелким почерком с обеих сторон. Он уставился на письмо, словно то была вещь, ненароком забытая непрошеным гостем, уже трезвым взглядом, и его взяло сомнение. Он осторожно поднял стопку листков, выловил взглядом случайную строку и тут же отвернулся, скривив рот. Восклицательные знаки, целые слова, написанные прописными буквами, нелепые шутки… Он назвал ее сексуальной… «письмописание»… Такого слова даже не существует. В этом письме его голос звучал как у начитавшегося стишков шестиклассника, а не путешественника и бунтаря с короткой стрижкой, татуировкой и в джинсах, надетых на голое тело. Я тебя найду, я думаю о тебе, Декс и Эм, Эм и Декс… О чем он только думал? То, что казалось трогательным и важным всего час назад, теперь выглядело слащавой банальностью, а местами и откровенным враньем; не было на его стене никакой хищной саранчи, и он не слушал ее кассету, как написал: посеял кассетник где-то в Гоа. Это письмо все изменит между ними. Но разве ему не нравится нынешнее положение дел? Действительно ли он хочет, чтобы Эмма приехала к нему в Индию, смеялась над его татуировкой, остроумно комментировала все вокруг? Придется ли ему поцеловать ее в аэропорту? Будут ли они спать в одной кровати? А может, не так уж ему и хочется ее видеть?
Нет, наконец решил он, хочется. Потому что, несмотря на очевидную глупость, в его словах сквозила искренняя симпатия, и даже больше чем симпатия, и он непременно должен отправить это письмо сегодня же вечером. Если же она будет смеяться, всегда можно отшутиться: мол, был пьян. К тому же это правда.
Не сомневаясь больше, он положил письмо в авиапочтовый конверт и сунул его между страницами «Говардс-Энда», подписанного рукой Эммы. А затем пошел на встречу с новыми голландскими знакомыми.
В тот вечер, чуть позже девяти, Декстер ушел из бара с Рене ван Хутен, которая училась на фармацевта в Роттердаме. Ладони ее были расписаны поблекшей хной, в кармане лежала упаковка темазепама[6], а на копчике красовалась неумело сделанная татуировка с изображением дятла Вуди Вудпекера. Когда Декстер пропустил ее в дверях, ему показалось, что птица похотливо на него скалится.
Спеша к выходу, Декстер и его новая подруга случайно толкнули Хайди Шиндлер, студентку факультета химического машиностроения из Кёльна, двадцати трех лет от роду. Хайди выругалась, но по-немецки и достаточно тихо, так что Декстер ничего не слышал. Проталкиваясь сквозь толпу в баре, она сняла свой огромный рюкзак и оглядела зал в поисках свободных мест. У нее было румяное круглое лицо, напоминавшее несколько кругов, наложенных один на другой; этот эффект усиливали круглые очки, запотевшие в жарком и влажном воздухе. Хайди была не в настроении. Во-первых, ее раздуло от антидиарейных препаратов, во-вторых, она злилась, что друзья все время ее бросают и без нее убегают. Рухнув на ветхий ротанговый диван, она без стеснения предалась жалости к себе. Сняла запотевшие очки, вытерла краем футболки, поерзала, устраиваясь удобнее, и… почувствовала, как что-то впилось ей в зад. Хайди снова тихо выругалась.
Между засаленными поролоновыми подушками лежала книга под названием «Говардс-Энд», а в книге – письмо. И хотя письмо предназначалось кому-то другому, при виде красно-белой каймы авиаконверта Хайди невольно испытала волнение. Она взяла письмо, прочла его, а потом перечитала еще раз.