Было время на Руси, когда при тяжбах о чересполосных владениях – вместо нынешней присяги – в обычай было ходить по меже с куском вырезанного на спорном поле дерна на голове. Это было равносильно лучшему доказательству законных прав тяжущегося. Еще в древнеславянском переводе «Слова Григория Богослова» – переводе, сделанном в XI столетии – встречается такая самовольная вставка переводчика: «Ов же дьрьн вскроущь на главе покладая присягу творить»… В писцовых книгах Сольвычегодского монастыря значится: «И в том им дан суд, и с суда учинена вера, и ответчик Окинфенко дал истцу Олешке на душу. И Олешка, положа земли себе на голову, отвел той пожне межу»… Много можно было бы найти подобных свидетельств о земляной присяге и в других исторических памятниках Древней Руси. В XVI веке эта присяга была заменена хождением по спорной меже с иконою Богоматери на голове.
Клятва над землею сохранилась в народе и до сих пор по захолустным деревням, лежащим в стороне от городов. «Пусть прикроет меня Мать-Сыра-Земля навеки!» – произносит клянущийся, правою рукой осеняясь крестным знамением, а в левой держа ком земли. Братающиеся на жизнь и на смерть, давая обоюдные клятвы в неразрывной дружбе, иногда не только меняются крестами-тельниками, а и вручают друг другу по горсти земли. Эта последняя хранится ими потом зашитою в ладанку и носится на шее, – чему придается особое таинственное значение. Старые, истово придерживающиеся дедовских заветов люди уверяют, что, если собирать на семи утренних зорьках по горсти земли с семи могил заведомо добрых покойников, – то эта земля будет спасать собравшего ее от всяких бед-напастий. Другие знающие всю подноготную старики дают совет беречь с этой целью на божнице, за образом Всех Скорбящих Радости, щепоть земли, взятую из-под сохи на первой весенней борозде. В стародавние годы находились и такие ведуны-знахари, что умели гадать по горсти земли, взятой из-под левой ноги желающего узнать свою судьбу. «Вынуть след» у человека считается повсеместно еще и теперь самым недобрым умыслом. Нашептать, умеючи, над этим вынутым следом – значит, по старинному поверию, связать волю того, чей след, по рукам и по ногам. Суеверная деревня боится этого пуще огня. «Матушка-кормилица, сырая земля родимая!» – отчитывается она от такой напасти: «Укрой меня, раба Божия (имярек), от призора лютаго, от всякаго лиха нечаянная. Защити меня от глаза недобраго, от языка злобнаго, от навета бесовскаго. Слово мое крепко, как железо. Семью печатями оно к тебе, кормилица Мать-Сыра-Земля, припечатано – на многие дни, на долгие годы, на всею на жизнь вековечную!..»
Как и в седые, затерявшиеся в позабытом былом времена, готова припасть к могучей земной груди народная Русь с голосистым причетом вроде древнего:
«Гой, земля eси сырая,Земля матерая,Матерь нам eси родная!Всех eси нас породила,Воспоила, воскормилаИ угодьем наделила;Ради нас, своих детей,Зелий eси народилаИ злак всякой напоила…»Мать-Сыра-Земля растит-питает хлеб насущный на благо народное; унимает она «ветры полунощные со тучами», удерживает «морозы со мятелями», «поглощает нечистыя силы в бездны кипучия». До скончания веков останется она все той же матерью для живущего на ней и ею народа, своим внукам-правнукам заповедывающего одну великую нерушимую заповедь: о неизменном и неуклонном сыновнем почитании ее.
И крепко держится священная Русь этой священной для нее заповеди, глубоко запавшей в ее стихийное сердце, открытое всему доброму и светлому – несмотря на свою кажущуюся темноту. Светит в его потемках Тихий Свет беззаветной любви и «неумытной» правды, которых не укупить ни за какие сокровища.
Чем ближе к земле-кормилице, чем теснее жмется к ее груди сын деревни и полей, – тем ярче расцветают в его жизни эти неоценимые цветы сердца. Благословение Божие осеняет незримыми крылами трудовой подвиг земледельца – по преданию, идущему из далекой дали веков к рубежу наших дней. И не отходит это благословение, – гласит родная старина стародавняя, – от верных заветам праведного труда ни на шаг во всей их жизни.
О каком бы сказании ни вспомнить, какое бы слово о кормилице народа-пахаря ни услышать, на какой бы связанный с Матерью-Сырою-Землею обычай седой старины ни натолкнуться, – все они могут служить подтверждением выраженного народом-сказателем в ярких своей образностью словах записанного П.В. Киреевским старинного стиха духовного:
«Человек на земли живет —Как трава растет;Да и ум человеч —Аки цвет цветет…»Как траве-мураве не вырасти без горсти земли, как не красоваться цветку на камне – так и русскому народу не крестьянствовать на белом свете без родимой земли-кормилицы. Как без пахаря-хозяина и добрая земля горькая сирота, – так и он без земли – что без живой души в своем богатырском теле.
II. Хлеб насущный
«Хлеб – дар Божий», – говорит русский народ и относится с вполне понятным благоговением к этому спасающему его от голодной смерти дару, составляющему почти единственное его богатство. Немалым грехом считается в народной Руси уронить на пол и не поднять хотя бы одну крошку хлеба; еще больший – растоптать эту крошку ногами. Благоговейное чувство удваивается в этом случае и сознанием того тяжкого, страдного труда, каким добывает народ-пахарь каждую малую крошку, а также и воспоминаниями о тех тревогах-заботах, с которыми неразлучно ожидание урожая.
Вековечна дума крестьянина о хлебе. Думами об урожае окружены все сельские праздники. В большинстве простонародных примет, поверий, обычаев и сказаний слышится явственный отголосок этих чутких заповедных дум, пускающих ростки еще до засева зерна, колосящихся вместе с выбегающими на свет Божий из сердца Матери-Сырой-Земли всходами, зацветающих – при взгляде на первый выметнувшийся колос. Нет конца этим думкам-думушкам: что ни день – растут они, гонят сон от усталых очей пахаря, приводят к его жесткому изголовью тревогу за тревогою. Этими думами засеяна вся жизнь мужика-деревенщины – что твое поле чистое. Зовет народная песня вернуться на белый свет весну – молит-заклинает ее, чтобы пришла она – красная – «со светлою радостью, с великою милостью: с колосом тяжелым, с корнем глубоким, с хлебами обильными». Идет пахарь, а дума – впереди него, дорогу хлеборобу торит; за одной думкой другие перебегают тореный путь, самодельными лаптями проложенный, трудовым потом политый. Глянет пахарь на ясное небо, – в тот же миг закопошится у него на сердце думушка: пошлет ли Господь дождичка вовремя. Дождь – дождю рознь: один хлеб растит, а другой хлебогноем прозывается. Кропит дождь небо, поит – тороватое – жаждущую землю-кормилицу, а у мужика опять думка: пригреет ли его полосыньку красное солнышко в пору-благовременье. Набегут облака, сгустятся-зачернеют тучи, повиснут над хлебородной нивою, – смотрит честной деревенский люд, смотрит – крестится, Бога молит: чтобы не разразились тучи градом, не выбило бы хлебушка богоданного на корню. На земле пахарь живет, землею кормится, с ее дыханием каждый вздох его сливается. Сколько безысходного горя горького слышится, например, в словах такой – относимой некоторыми собирателями к разряду «плясовых» – песни бобыля-бездомника, оторванного мачехою-жизнью от земли:
«Полоса ль моя, полосынька,Полоса ль моя не пахана,Не пахана, не скорожена.Заросла ль моя полосынькаЧастым ельничком,Ельничком, березничком,Молодым горьким осинничком».Думает-гадает о хлебе-урожае народная Русь и весной теплою, и знойным летом, и осенью ненастною; нет ей, кормящейся трудами рук своих, покою от думы и в зимнюю пору студеную, – когда дремлет зябкое зерно в закованной морозом земле, принакрытой парчой снегов сребротканою. На роду написано мужику – и умереть с этою же недремлющей думою в сердце.
В стародавние годы, не озаренные светом веры Христовой, хлеб являлся для русского народа, да и вообще для всех славян-земледельцев, даром обожествлявшихся Земли и Неба. Эта могущественная чета возлагала на себя заботу о зарождении хлеба насущного для народа-землепашца, из года в год обновляясь в своем плодоносящем слиянии друг с другом. Обнимая землю со всех сторон, Небо орошает ее животворным дождем, пригревает ее лучами солнечными: и отвечает Мать-Сыра-Земля на эти ласки всякими плодами земными. Что ни новая весна – то и новое проявление бессмертной любви богов-праотцов представало пытливому взору пращуров народа-пахаря.
Позднейшие времена славянского язычества перенесли понятие о небе (Свароге) на Святовида (Световита), отождествленного с первым, но принявшего в суеверном народном представлении более определенный облик. По свидетельству летописца, в древней Арконе существовал главный храм этого бога, куда стекались на поклонение паломники изо всех земель славянских. Здесь стоял идол Святовида; и был этот идол выше роста человеческого, было у него четыре бородатых головы, обращенных в четыре стороны света белого. В правой руке находился у него турий рог с вином. Обок лежало освященное седло Святовидово, у пояса висел его меч-кладенец. При храме содержался посвященный богу богов славянских белый конь. К Святовиду обращались жрецы с молитвами о плодородии; по его турьему рогу было в обычае гадать об урожае. Налитое в рог вино являлось олицетворением плодородного дождя. Сохранились на Руси предания и о других олицетворениях земного плодородия – о Даждьбоге милостивом да ласковом, о Перуне – объединявшем в себе милость с грозной силою, бога-плодоносителя – с богом-громовником. Позднее передал пахарь-язычник первое свойство повелителя громов небесных Светлояру (он же – Ярило и Яр-Хмель).
Озарились тонувшие во тьме дебри языческой Руси лучезарной зарею христианства; шли годы, из годов слагались века. И вот – потускнели облики древних богов; перенесло живучее народное суеверие приурочивавшиеся им свойства на святых угодников Божиих. Зазвучали в крылатом народном слове некогда чуждые русскому сердцу, но с течением времени сроднившиеся с ним, как бы приросшие к нему, имена новых, более надежных, заступников народа-земледельца, отовсюду охваченного грозными объятиями природы: Илья-пророк, Никола-милостивый, Петр и Павел, Власий и другие. Исчезла с течением времени, изгладилась в народе даже самая память о древнеязыческих, вызванных из окружающей природы богах. Не сам русский народ дошел до искусства пахать-засевать землю: научили его этому, – если верить его старым сказаниям, – небесные покровители. «Ей, в поле, поле, в чистейком поле», – поется, например, в одной подслушанной исследователями-собирателями словесной старины малороссийской песне: «Там же мий оре золотым плужок, а за тим плужком ходит сам Господь; ему погоняет та святый Петро; Матенка Божя семена носит, насенечко носит, пана Бога просит: – Зароди, Божейку, яру пшеничейку, яру пшеничейку и ярейке житце! Буде там стебевце саме тростове; будут колосойки, як былинойки, будут копойки, як звездойки; будут стогойки, як горойки; сберутся возойки, як чорны хмаройки!..»
Десятки, сотни сказаний ходят по Святой Руси, ходят, клюками о сырую землю опираются, походя – о божественных пахарях речь ведут, цветами воображения приукрашенную. Падают эти яркие, не блекнущие от дыхания времени цветы, осыпаются лепестками их на тучную ниву народную, – русскому сердцу о стародавней старине живую весть подают.
Отвела старина-матушка Домовому избы-дворы крестьянские; схоронила она от смерти неминучей во темном лесу во дремучем Лесовика, лесного хозяина; пустила, седая, по лугам зеленым гулять Лугового; живет, по суеверному воображению народа, до сих пор в каждой реке Водяной, со всем подвластным ему русальим народом. Что ни шаг ступит мужик-простота, – то на вещего духа натолкнется. Жив для него и в каждом поле древний Полевик (Полевой); величают последнего во многих местах, кроме того, и «житным дедом». Идет пахарь полем, на зеленые всходы не налюбуется… «Уроди, Боже, всякаго жита по полному закрому на весь крещеный мир!» – молитвенно шепчет он; а сам озирается: не видать ли где у межи полевого «хозяина». Представление об этом порождении «нежити» родственно не только у всех славянских, но и у многих других соседних народов. Полевик – житный дед, – по народному поверью, живет в поле только весной да летом во время всхода, роста и созревания хлебов. С началом жнитва наступает и для него нелегкое время: приходится старому бегать от старого серпа да прятаться в недожатых колосистых волнах. В последнем дожатом снопе – последний и приют его. Потому-то на этот сноп и смотрят придерживающиеся старых россказней люди с особым почетом: или наряжают его да с песнями несут в деревню, или – благословясь – переносят в житницу, где хранят до нового сева, чтобы, засеяв вытрясенные из него зерна, умилостивить покровителя полей, дав ему возродиться в новых всходах. Не умилостивишь, не постараешься задобрить Полевика, – немало он может «напроказить» в поле: и всякую истребляющую хлеб гадину напустит, и – на лучший конец – весь хлеб перепутает. Задобренный же, он, – говорят упрямые хранители отживших свое время поверий, – станет-де всячески оберегать ниву зорким хозяйским глазом.
Суеверна душа народа-пахаря; но, и при всем заведомом суеверии, он – добрый сын матери-Церкви. Во всяком важном случае жизни привык обращаться он с горячей, из глубины сердца идущею молитвой к Богу. А что же для него может быть важнее всего, связанного с думой-заботой о хлебе. И приступает он к каждому своему новому труду в поле не иначе, как с благословения Божия. Приходит чудодейница-весна, пробуждается к новому плодородию Мать-Сыра-Земля… И вот тянутся от храмов Божиих в поле по всей Руси великой молебные ходы крестные. «Поднимаются иконы» народом и в засуху-бездождие, и в ненастье хлебогнойное. Служатся благодарственные молебны и по окончании полевых работ; приносится в церковь для освящения всякая «новина». Дума народа о хлебе – этом чудесном даре Божием – с наибольшей яркостью выразилась в его окрыленном образностью, красном своей меткостью слове, неисчерпаемые богатства которого сохранились в сказаниях, пословицах, поговорках и всяких присловьях, записанных пытливыми собирателями неоценимого словесного богатства народного.
Хлеб в деревенском обиходе – «всему голова». Впрочем, по словам тысячелетней народной мудрости, он везде хорош: и у нас, и за морем. Хлеб – предмет первой необходимости для каждого человека. Это понятие выразилось в целом ряде таких поговорок, как «Только ангелы с неба не просят хлеба!», «Хлеб-батюшка, водица-матушка!», «Бог на стене, хлеб на столе!», «Дай Бог покой да хлеб святой!» и т. д. Любовно величает русская песня хлеб насущный, припеваючи:
«Растворю я квашонку на донышке,Я покрою квашонку черным соболем,Опояшу квашонку ясным золотом;Я поставлю квашонку на столбичке.Ты взойди, моя квашонка, с краями ровна,С краями ровна и полным-полна!»В одной свадебной песне еще более ласковыми словами ублажается каравай хлеба: «свети, свети, месяц, нашему короваю! Проглянь, проглянь, солнце, нашему короваю! Вы, добрые люди, посмотрите, вы нашего коровая отведайте, вы, князь с княгиней, покушайте!» Другая – так и зовется, каравайною: «Коровай катается, коровай валяется, коровай на лопату сел, коровай на ножки встал, коровай гряды достал. Уж наш-то коровай для всей семьи годен, для всей семьи – чужой родни: чужому батюшке заесть, чужой матушке закушать, молодой княгине нашей утричком прикушать; молодому-то князю нашему сыто-насыто наесться!»