Тревожное состояние, которое не покидало меня с момента ухода из квартиры сестры, усилилось перспективой долгого ожидания.
Встречаясь с Бусем, мы никогда не бывали в одном и том же месте два раза – всегда меняли гостиницы и отели, чтобы не намозолить глаза служащим. В «Альтаире» я еще не бывала никогда. Это был частный отельчик средней руки, который занимал всего лишь два этажа старинного здания на улице Рубинштейна в самом центре Питера. Номер выглядел мертвым и безликим, как больничная палата. Чистым, но уж очень невыразительным. Впрочем, тому, кто снимает номера в этом третьеразрядном отельчике, затерявшемся на узкой улочке в стороне от шикарных гостиниц Невского проспекта, вряд ли нужна выразительность. Большую часть номера занимала огромная кровать под голубоватым гобеленовым покрывалом. Я подумала, что гобелены – уже давно вчерашний день. Впрочем, вся эта гостиница являла собой яркий образец анахронизма. Мне показалось, что в номере даже пахнет так, как пахло в сундуке моей уже давно почившей бабули, где она хранила старую одежду, которую, как мне казалось, лучше было бы сразу выбрасывать. Но из сундука на помойку отправлялись нижние слежавшиеся слои и только тогда, когда сверху уже невозможно было что-то положить, поскольку сундук не закрывался.
Я подошла к окну, чтобы приоткрыть фрамугу. Вот! Даже стеклопакеты не удосужились вставить. Впрочем, мне нет до этого никакого дела. Я плюхнулась на кровать, прямо на туго натянутый гобелен и поморщилась, опять подумав о сексе. Не хочу!
Когда я первый раз увидела Буся, я хотела именно этого. Я мечтала заполучить его с потрохами. Кажется, моя мечта начинает сбываться… Что-то я не испытываю никакой радости… Скорее всего, мне просто нервно – и в этом все дело. Пройдет этот день, эта ночь и еще несколько дней – и все устроится так, как нам хотелось…
У Буся внешность победителя. В этом он похож на нашего с ней отца. У него волосы чуть светлее и совсем не тронуты сединой, не так высок лоб, но во всем остальном они были красивой парой – два хозяина жизни: тесть и зять. О том, что зять сильно уступает своему тестю, стало ясно только тогда, когда отец скоропостижно умер. Тоже от сердечного приступа. Как мама. Я тогда сразу подумала, что это расплата за нее. Отец был еще полон сил и энергии, на него продолжали заглядываться женщины всех возрастов, но однажды он был найден мертвым в своем рабочем кабинете. Его пальцы сжимали кофейную сигариллу (он их очень любил), рядом с телом валялась дорогая золотая зажигалка. Он собирался закурить – явно был не намерен прощаться с жизнью. Но получилось не так, как он рассчитывал.
Бусь оказался не столь хваток и дальновиден, как отец. Фирма, конечно, и сейчас продолжает приносить большой доход, но, думаю, только благодаря тому, что отец когда-то хорошо наладил дело. Бусь лишь снимает сливки, благо молока еще достаточно.
Мне всегда хотелось работать у отца, но он никогда не подпускал меня к себе близко. Возможно, он испытывал чувство вины перед моей рано умершей матерью и не хотел, чтобы я своим видом напоминала о ней. Я всегда чувствовала, что он меня не любит, а только выполняет свой отцовский долг. За всю жизнь он ни разу не обнял меня, не прижал к себе. Даже в мой день рождения отец ограничивался только холодным поцелуем в лоб. Когда была девочкой, мне часто снилось, как я иду одна по пустынной дороге, а впереди маячит едва различимая фигура. По мере приближения делается ясно, что мне навстречу идет отец. Я с радостным визгом срываюсь и бегу к нему, он тоже прибавляет шагу, и очень скоро мы бросаемся в объятия друг к другу. Отец поднимает меня на руки, прижимает к себе и беспорядочно целует в щеки, лоб, подбородок. А я смеюсь, уворачиваюсь, а потом сама обнимаю его за шею и тоже начинаю целовать. Мы оба счастливы.
Не знаю, был ли когда-нибудь счастлив мой отец. Я – никогда. Ну… разве что в тот день, когда Бусь впервые остался у меня на ночь. Да… Тогда я наконец почувствовала и себя победительницей. Шикарный мужчина у моих ног. И не просто шикарный. У моих ног – ее муж. Он и сейчас у моих ног, но, как выяснилось, лучше бы было наоборот, то есть – я у его ног… Мне хотелось бы подчиняться и чувствовать себя за мужчиной, как за каменной стеной. Но таких жизнь мне никогда не посылала. Возможно, потому, что я всех своих мужчин всегда сравнивала с отцом, и все они перед ним проигрывали. Здорово проигрывали…
Отец всегда держал руку на пульсе моей жизни. В детстве он редко баловал меня игрушками и нарядами, но у меня всегда было вдоволь книг и учебников. У меня первой из моих приятельниц появился компьютер, а потом и мобильный телефон. Отец покупал для меня абонементы в театры и концертные залы. Мы ходили с ним по картинным галереям и всевозможным выставкам. Самыми счастливыми в моей жизни были зимние каникулы в десятом классе. Отец вывез меня тогда в Москву, чтобы познакомить с достопримечательностями столицы. Он был со мной сух и строг, как всегда, но я радовалась тому, что он со мной, а не с ней, со своей другой дочерью, которую я уже тогда ненавидела.
Чтобы соответствовать красавцу-мужчине, с которым ходила по музеям Москвы, я тогда впервые накрасила губы бледно-сиреневой помадой, которую выпросила у подруги. Отец, увидев на моих губах помаду, тут же потащил меня в ванную и так долго тер мое лицо мочалкой, что содрал кожу на подбородке. Я не задавала лишних вопросов. Понимала: раз отцу не нравится, значит, не надо этого делать. Он вообще не церемонился со мной. Например, он запросто резким движением мог выбить из моей правой руки вилку, если я забывала, что в ней надо держать нож, когда ешь мясо. Думаю, я делала бы куда меньше ошибок, если бы правила хорошего тона преподавали мне с любовью. Но отец не умел любить. Никого. Возможно, это было главным несчастьем его жизни. Возможно, это неумение он передал по наследству своим дочерям: и мне, и ей. Но мы с ней не умели любить по-разному. Любят по-разному. Не любят, как оказалось, – тоже.
Что касается меня, то, может быть, дело и не только в наследственности. Я отдавалась ненависти к своей сестре с такой силой, что меня не хватало ни на что другое. Человеческие возможности не безграничны. Если одно чувство заполняет душу под завязку, другому просто нет в ней места. Бусь иногда застывал, вглядываясь в мое лицо, а потом неизменно спрашивал одно и то же:
– Ты меня любишь?
Я так же неизменно отвечала:
– Конечно.
Но он, видимо, чувствовал зыбкость наших отношений. Причину, правда, скорее всего, видел не во мне, а в том, что женат на другой. Я его не разубеждала.
Вот и сегодня он наверняка очередной раз задаст мне все тот же вопрос. И я отвечу… Впрочем, было бы кому ответить! Что-то его слишком долго нет…
Я взглянула на экран мобильника. Хоть я и отвлеклась на воспоминания, время все же ползло медленно. Но по-настоящему тревожиться рано. До одиннадцати все еще далеко. Может, заказать кофе с булочками? Последний перекус у меня был днем и тоже всего лишь кофе с бутербродом. Крошечную чашечку арабики с корицей и чили, что выпила у сестры, не стоит даже принимать в расчет. Может, заказать что-нибудь посерьезнее? Нет, есть мне не хочется. Разве что убить за едой время и хоть как-то снять нервное напряжение? Или принять душ? Возможно, он меня взбодрит. Кофе в этом отеле наверняка паршивый.
Душевая кабина в номере была далеко не новой. Она так же сверкала чистотой, как все вокруг, но стыки пластика пожелтели от времени и, видимо, уже не оттирались никакими моющими средствами. Я понимала, почему Бусь выбирал для наших свиданий подобные отельчики. Самое подходящее место для адюльтера. Никому не пришло бы в голову искать нас в подобных заведениях. Зять моего отца никогда не смог бы до них опуститься. Он даже шлюх должен был бы (все по тому же протоколу) водить только в пятизвездочные отели. Что же до меня… В общем, Бусь понимал, что отец никогда не одобрит измену одной дочери с другой и вышвырнет его из совета директоров одной левой, потому он серьезно страховался и конспирировался. Теперь, когда отца уже нет в живых, Бусь своим привычкам не изменяет. Я не протестую, поскольку понимаю – это все еще правильно на данный момент. Береженого бог бережет. Наше время придет. Хочу думать, что уже пришло. Во всяком случае уже можно, пожалуй, и позвонить.
Я вытащила из сумки мобильник и набрала номер. Пока в ухо пищал зуммер, заметила, что ладонь почему-то взмокла, и пришлось сделать усилие, чтобы аппарат не выскользнул из нее холодной лягушкой. Надо признаться: я никак не ожидала, что буду нервничать до такой степени. Даже не знаю, стало бы мне легче, если бы никто не отозвался на мой звонок. Но трубку стационарного аппарата сняли. Женский голос жадно выкрикнул:
– Алло! – потом еще три раза то же самое со все нарастающей силой.
Я отключила трубку и вздохнула с некоторым облегчением. Как ни странно, но я обрадовалась тому, что все пока оставалось на своих местах. Это означало, что не пошел еще отсчет времени от того события, когда уже ничего нельзя будет повернуть назад. Пожалуй, можно немножко расслабиться. А не заказать ли все-таки кофе? Что-то как-то зябко… Впрочем, нет. Сначала стоит послать сообщение и только потом согреваться напитком…
Я принялась набирать текст. Мне казалось, что я почти успокоилась, но палец все время попадал не на те буквы. Потом вдруг почему-то сама собой включилась латиница. Я чертыхнулась, стерла английскую тарабарщину и тут заметила, что набираю текст на своем телефоне. Фу-ты! Спасибо латинице, а то отослала бы СМС со своего аппарата – и все коту под хвост! Заставив себя сосредоточиться и унять дрожь в пальцах, я достала из сумки другой мобильник и написала все, что нужно, правда, удалось мне это все равно только с третьего захода. Пальцы слушались плохо. Да что же это такое?! Кофе! Надо срочно выпить кофе! Станет легче!
Кофе принесла длинная тощая девушка в синем форменном платье и маленьком белом передничке. Я подумала, что она неплохо смотрелась бы на подиуме в каких-нибудь экстремальных туалетах от ведущих дизайнеров, но в отеле с подносиком в руках выглядела заморенной служанкой деспотичных господ, которые кормили ее через два дня на третий.
Сделав с опаской один глоток, я с большим удовольствием выпила сразу полчашки. Кофе оказался превосходным. Круассан был в меру подогретым, с хрустящей поджаристой корочкой и нежным шоколадным кремом внутри. Я пожалела, что заказала только один. После перекуса по телу разлилось приятное тепло, руки перестали дрожать. Мне очень захотелось позвонить по тому же номеру еще раз, но я не позволила себе этого сделать. Зачем мне туда звонить? Надо просто быть уверенной в том, что все идет по плану, и именно так будет идти дальше! А я могу пока со спокойной душой посмотреть телевизор.
На многочисленных каналах вовсю резвились ненавистные мне юмористы. Их выступления прерывались почти одинаковыми рекламными роликами с Дедами Морозами, наряженными елками и бокалами с шампанским. Пощелкав кнопками на пульте, я отыскала канал, где шла «Ирония судьбы», и с прежним удовольствием погрузилась в события чуть ли не до каждой реплики знакомого фильма. Но как бы я ни старалась полностью раствориться в любовной истории Жени и Нади, на очередном возвращении в дом на улице Строителей Ипполита я вдруг почувствовала, как во мне опять начало нарастать напряжение. Само собой.
Шел десятый час. Я продолжила смотреть телевизор, но плохо понимала, что происходит на экране. Сосредоточиться на фильме было уже невозможно, и я, как механическая кукла, щелкала кнопками пульта в бесконечном режиме. Передо мной мелькали лица знакомых телеведущих, артистов, певцов. Я видела обрывки новостей, телесериалов, развлекательных программ. В конце концов праздничное телевещание слилось в одно абсурдистское шоу, которое грозило, как сейчас любят говорить, вынести мне мозг. Я выключила телевизор и заказала еще кофе.
Девушка с подносом в синем платье в этот раз показалась мне слишком игривой для ее угловатых форм, диктующих, как мне думалось, отстраненную сдержанность, кофе – жидким, а круассан – резиновым. Когда я неверной рукой вывалила себе на платье от Панкратовой шоколадный крем из нутра круассана, то поняла, что слишком нервничаю. Мне нужно было удостовериться, что события развиваются по плану. И поэтому я решила сделать еще один звонок.
Когда незнакомый мужской голос аллекнул мне прямо в ухо, я вздрогнула и закаменела. Там не должно быть мужчины! Там уже вообще никого не должно быть! Мне надо было бы сразу отключиться, но рука с мобильником будто приросли к уху. Мужчина повторил свое «Алло!» несколько раз и положил трубку, а я так и сидела недвижимо на кровати, прижимая к уху аппарат без всякой для себя пользы. Не без усилия оторвав телефон от уха, я с надеждой на то, что набрала чужой номер, уставилась на экран. Цифры некоторое время самым отвратительным образом прыгали перед глазами, потом как-то успокоились и замерли на своих местах. Стало ясно, что номером я не ошиблась. Это означало, что в наш детально разработанный план внедрилось нечто неучтенное, непредусмотренное и принялось разрушать его на том участке, где мы даже не могли предположить сбоя.
В 22.30 Бусь в отеле так и не появился. В 22.40 – тоже. С трудом поборов нервную дрожь, которая уже начала сотрясать все тело, я решила съездить к дому, откуда отозвался голос незнакомого мужчины. Это не было предусмотрено ни планом «А», ни запасным – «Б». Приходилось на ходу менять пункты. Я вызвала такси. Ждать машину в номере у меня не было сил. Наскоро одевшись, я выбежала на крыльцо. Лицо сразу облепило паутиной мороси. В сумеречном тумане очертания расплывались, размывались, и я казалась себе затерявшейся в липкой бездне, заполненной влажной взвесью. Я вытащила мобильник. Захотелось позвонить Диме.
Дмитрий Иконников был другом Буся и отличным хирургом, что очень кстати как раз в этом случае, когда события начали выходить из-под контроля. Конечно, в предновогодние часы тридцать первого декабря Дима вряд ли находится в клинике, но мы с Бусем точно знали, что для любых больных, а тем более для друзей, он всегда готов был покинуть праздничный стол любой степени обильности. Дмитрий был прежде всего врачом и только потом семьянином, гражданином и проч., и проч., и проч. К тому же он ни при каких условиях не употреблял алкоголь. Его невозможно было уговорить или заставить выпить. Он так решил для себя еще в юности, когда учился в институте и подрабатывал медбратом в хирургических отделениях больниц. Этому однажды принятому решению он не изменял никогда.
Я замечала, что едва Иконников видел меня, у него сразу менялось лицо: делалось напряженным и беззащитным. Очевидно, я очень ему нравилась. И Бусь догадывался об этом, но нисколько не беспокоился на сей счет. Я была женщиной друга, и Дмитрий никогда ничего лишнего в отношении меня себе не позволил бы. Во мне Бусь тоже был уверен. Доходы хирурга, даже имеющего свою клинику, не шли ни в какое сравнение с его собственными. Но даже если бы я презрела его материальную основательность, Иконников, худой, как его собственный хирургический скальпель, в вечном черном джемпере и одних и тех же потертых джинсах, с точки зрения Буся, никак не мог бы вызвать во мне ответного интереса. Не скажу, что не вызывал. Мне всегда импонировали увлеченные делом, аскетические мужчины, каковым, безусловно, являлся доктор Иконников. В нем самым удивительным образом сочетались деловая хватка бизнесмена, которая позволила ему сколотить средства на организацию собственной клиники, и способность к идущей от самого сердца благотворительности. Определенную часть своих доходов он то и дело передавал в разные фонды по реабилитации всякого рода больных. Иногда я даже подумывала о том, не сменить ли мне Буся на Иконникова, который неизменно вызывал во мне большое уважение, но тут же гнала от себя эти мысли. Моя ненависть к сестре требовала жертв, и я принесла в жертву Дмитрия. Именно муж сестрицы должен находиться в моей постели, и он будет в ней столько, сколько захочу я.