Ибн Хальдун также пишет, что аль-Мансур с пренебрежением относился к ополчению и не принимал его под свою руку, не заручившись грамотой от халифа со словами «Даю тебе право казнить и миловать», каковую грамоту, по рассказам, аль-Мансур всегда носил в рукаве, дабы избежать ненужных споров и беспорядков.
Ибн аль-Кутыйа, «Всемирная история».
Беникассим, две недели спустя
Джунгары наступали слитной гикающей лавой – огражденная горами долина покорно стелилась им под ноги. Копыта лошадей топтали ячмень и пшеницу, конники с улюлюканьем проносились среди низеньких оливковых деревьев, рядами высаженных на пологих склонах.
Впереди они видели скопление серых домишек – предместье Беникассима, к которому бежали, размахивая руками, людишки в белых ашшаритских рубахах и платках. На улицах, видимо, тоже царил переполох, в глубине кварталов слышались отчаянные крики. Глупые скоты хотели избежать неизбежного и прятались по подвалам. Высокий замок серого гладкого камня у подножия гор закрыл ворота, и теперь джунгарам предстояла любимая забава: гонять по узеньким улочкам верещащих скотов, хлеща их плетьми и рубя на скаку. А потом проехаться от дома к дому, выволочь тех, кто пытался в глупости своей спрятаться, выгнать в поле и начать вспарывать животы и рубить на части.
Замок мог подождать – для него в обозе везли таран, штурмовые лестницы и катапульты. Если глупые ашшариты усилили гарнизон – что ж, прекрасно, Онгуджаб-нойон привезет больше голов их военачальников. Если замок попытается защитить их новый полководец, высокий чужеземец с очень белой кожей, – что ж, Онгуджаб-нойон привезет и его голову. Эсен-хан с удовольствием посмотрит в бледное лицо наглеца.
На полном скаку джунгары влетели в улочки предместья, замелькали глухие заборы. Впереди все еще метались крики убегающих людей, мелькали среди стен белые полы джубб, черные абайи женщин. Лава втянулась в изломанные кривые переулки, замедляясь и гулко топоча по отдающим эхом проходам.
И тут в них со всех сторон полетели стрелы и дротики. Избиваемые лошади свечили и молотили копытами воздух и глину заборов, топтали тела упавших, в давке поддавали задними ногами и сбрасывали седоков в кровавое месиво под копытами.
Тем не менее джунгарам удалось быстро вырваться из засады – бунчук Онгуджаб-нойона о семи черных хвостах вынесли на видное место, и вокруг него стали собираться значки тысячников. Посланные гонцы быстро разнесли увязшим в уличных боях конникам приказ вернуться и занять место у знамени предводителя.
Джунгары уже строились для новой атаки, когда в тылу у них раздались топот копыт и выкрики на ашшаритском: несколько сотен легких всадников с луками и дротиками вылетели из апельсиновой рощи у дальнего горного склона и очень быстро сблизились с приближающимся обозом тумена. Подскакав на расстояние прицельного выстрела из лука, ашшариты принялись расстреливать табун запасных лошадей. Пронзительный визг умирающих коней поднимался от скал к небу, как послание из лошадиного ада. Со стороны желто-серых гор на другой стороне долины приняли в галоп еще несколько сотен всадников в белых джуббах – как призраки, они возникли из ложбины между засаженными оливами холмами. Эти конники, вооруженные копьями и мечами, налетели на табунщиков и на кибитки с добром и женщинами – и принялись рубить все живое. К лошадиным воплям прибавились человеческие. Из повозок выскакивали люди, их секли на скаку.
Джунгары дрогнули, развернули знамена и бросились спасать коней и семьи. Но ашшаритские всадники при виде надвигающейся на них кавалерии молниеносно развернулись, рассредоточились и разлетелись по долине. Кочевники рассыпали ряды и стали метаться между трупами, пытаясь собрать разбежавшихся запасных лошадей и отыскать домашних в развороченном обозе.
Из замка донесся низкий бой барабанов. Ворота открылись, и оттуда хлынули конники в кольчугах и с длинными копьями. Последние ряды еще покидали замок, когда всадники из головы отряда уже сшиблись с арьергардом джунгарского строя и начали быстро вклиниваться во вражеские порядки.
С восточного склона долины тоже послышался барабанный бой. Из темных рощ каменного дуба выдвинулись первые ряды тяжелой конницы. Всадники под белым знаменем халифа стали разворачиваться в широкий строй. По сигналу трубы они пошли в копейную атаку на джунгарский фланг. Кочевники не успели построиться для отражения этого натиска – их опрокинули, джунгары оказались зажатыми между замковым отрядом и конной лавой под знаменем Аббасидов. Пошла сплошная, грудь в грудь, рубка.
Рассыпавшиеся по долине всадники ашшаритов перегруппировались и снова собрались в боевые порядки. Сблизившись с расползшимся по обозу головным джунгарским полком, ашшариты принялись засыпать кочевников стрелами и камнями из пращей. Среди кибиток воцарился дикий хаос. Наконец, израсходовав стрелы и камни, ашшариты влетели в лагерь кочевников и взялись за мечи.
Джунгарский тумен попался в ловушку, которую от века расставлял ашшаритам: засада, выманивание на открытое пространство, навязанный ближний бой и притворное отступление, расстраивающее боевые порядки преследователей. А потом окончательная атака в тыл и с флангов, дополняемая обстрелом из тяжелых луков.
К заходу солнца в долине не осталось в живых ни одного джунгара.
Взбешенный Тарик только что не чихал от ярости. Как кошка, которая вместо мыши поймала кусок шерсти и теперь пытается с фырканьем его сплюнуть, он задыхался и не мог произнести ни слова – они не выходили из сведенного горла и перекошенных губ. К тому же у нерегиля тряслись руки – тоже от злости, не иначе.
Саид зачарованно наблюдал за тем, как бесится командующий, и благодарил Всевышнего за то, что стоял в резерве в роще падуба. Кто знает, как оно могло там все обернуться в замке – Саид даже и предположить не мог, по какой причине отрядам Бану Худ пришло в голову нарушить приказ. Сумел бы он, каид полусотни, остановить их? Что бы предпринял для соблюдения порядка?
Во всяком случае, теперь поздно строить догадки – случилось то, что случилось. Приказ был ясен и понятен: выйти из замка, пройти через предместье и развернуться в широкий строй. И только потом атаковать. Ни при каких обстоятельствах не входить во вражеские порядки клином – это уже не раз оборачивалось смертоубийственной бойней. Молодые горячие воины кидались, не оглядываясь на остальных, в бой, их отряд зажимали в тиски и либо расстреливали из луков, либо уничтожали по частям. Именно об этом предупреждал молодые горячие головы из племени Бану Худ нерегиль – и именно на эти предупреждения юные идиоты не обратили никакого внимания. Выскочив из стесняющих душу всякого храбреца замковых стен, они тут же позабыли про нудные нотации какого-то беломордого самийа и рванули вперед, никого не подождав и ни на кого не оглядываясь. Остальным отрядам пришлось броситься вслед за ними – в противном случае воинов Бану Худ изрубили бы в лапшу для лагмана в считаные мгновения. Правда, Саид считал, что бешеной собаке туда и дорога: каидам Умейя и Курайш следовало предоставить глупцов их глупой судьбе и выполнять приказ нерегиля как ни в чем не бывало. Но Умейя и Курейши так не поступили.
Теперь военачальники и каиды всех трех родов, окруженные отборными воинами, стояли перед задыхающимся от ярости нерегилем. Тарик, все еще борясь с раздирающим горло шерстяным клубком ненависти, сделал писцу знак подойти. Тот подошел и развернул свиток:
– Да будет благословен наш халиф Аммар ибн Амир, да продлит Всевышний его дни! Согласно законам повелителя верующих – мудрым, справедливым, – воин, нарушивший отданный военачальником приказ, подлежит смертной казни. Да помилует нас Всевышний, он милостивый, прощающий.
Нерегиль наконец-то откашлял свою злость и сказал:
– Повесить всех каидов, от начальника сотни до тысячника. И военачальников, всех троих. Выполняйте.
Сказать это было легко, а сделать трудно: приговоренных набралось не меньше двух десятков, и все они были вооружены. Однако сопротивления почти никто не оказал – видно, приказ нерегиля оказался настолько страшным и неожиданным, что осужденные не сразу смогли в него поверить. Ханаттани быстро окружили толпу мужчин в пестрых одеждах кланов, вытащили из нее нужных, обезоружили, скрутили и быстро увели.
Ошалевшие поначалу воины быстро пришли в себя и загалдели, кое-кто вскидывал взблескивающие в свете факелов кинжалы:
– Мы не рабы! Ашшаритов от века не наказывали за храбрость! Неслыханно!
Тарик, уже садившийся на коня, развернулся к толпе. Крики постепенно стихли. Нерегиль проговорил звучным спокойным голосом:
– Казнь состоится завтра на рассвете, в роще падуба у восточного склона – в присутствии всех воинов кланов Умейя, Курейши и Бану Худ. Ответственность за своевременность построения возлагаю на каидов полусотен. Если завтра утром я останусь вами недоволен, следующими на деревьях повиснете вы.
Саид очень сочувствовал и тем, кого вел на смерть, и тем, кому пришлось смотреть на казнь родичей и друзей. Впрочем, приговоренные вели себя с большим достоинством. Их привезли верхом, со связанными за спиной руками. Многие попросили принести им в тюрьму белые одежды паломников и надели их, прежде чем ханаттани наложили на них руки и повели на смерть.
Ашшариты из кланов тоже надели самую простую одежду – они не хотели оскорбить своих старших праздничным и нарядным видом.
Грохнули барабаны, палачи подняли с колен троих осужденных и повели к деревьям. Это были предводители отрядов.
К Тарику, сидевшему на своем бледно-сером сиглави, быстрыми шагами подошел поэт аль-Архами и сказал:
– Господин, еще не поздно явить милость.
На них смотрели. Тарик, закутанный в угольно-черную джуббу, в утренних сумерках походил на ворона. Меж тем палачи уже накидывали петли на шеи осужденных.
– Милость?.. – Самийа переспросил с таким искренним удивлением, что у всех, кто еще на что-то надеялся, упало сердце.
Потом Тарик презрительно скривился и добавил:
– Боюсь, мой друг, милосердие и сострадание не входят в число моих главных добродетелей. Я бы даже сказал, что они вообще не входят в число моих добродетелей.
Каид-южанин, отвечавший за последний сигнал, заинтересованно наблюдал за беседой нерегиля и поэта.
– Господин, – не сдавался аль-Архами, – по твоему приказу вот-вот казнят надежду лучших родов аш-Шарийа. Умейя – прямые потомки Али, их родословной четыре века, Курейши тоже пришли с Посланцем из пустыни, это очень древний род…
– Четыре века?..
Если бы кто-то попытался вложить в этот вопрос еще больше холодного презрения и издевательской насмешки, у него бы навряд ли получилось.
– Я впечатлен, аль-Архами, – голос нерегиля сочился ядом.
И Тарик ободряюще обратился к каиду, стоявшему у стремени с желто-алым платком в руке:
– Вешайте-вешайте.
Юноша вскинул ослепительно-яркий шелк – и резко опустил руку. Барабаны зарокотали и смолкли. По рядам воинов пронесся горестный вздох. Многие закрывали лица руками и начинали молиться.
Барабаны грохнули снова.
И снова. И снова.
…Теперь пришла очередь старого седого тысячника, повидавшего на своем веку десятки сражений, и двух молоденьких сотников. Когда их поставили под деревья, из строя воинов Бану Худ раздался выкрик:
– Нерегиль! Возьми лучше мою жизнь, она мне не нужна, – но пощади моего сына!
По рядам, в которых уже и так слышался ощутимый ропот, пошел гул. Расталкивая воинов, вперед вышел еще не старый, с едва наметившейся проседью высокий ашшарит в сине-зеленом полосатом кафтане. Швырнув к копытам коня Тарика джамбию, он высоко поднял руки:
– Во имя Всевышнего! Если тебе нужна чья-то кровь, пусть это будет моя кровь!
– Отец, нет! – Это кричал юноша, палачи держали его за локти и не давали сойти с места.
Тарик, не обращая внимания на выклики и нарастающий гул, придержал затоптавшегося коня и невозмутимо осведомился:
– Кто позволил тебе покинуть строй, о неразумная скотина?
Войско ахнуло.
– Будешь следующим.
Взлетел в воздух желто-алый шелк, грохнули барабаны.
Ханаттани поволокли к деревьям несчастного отца, и палач отпустил локоть приговоренного – юноше пришлось подождать своей печальной очереди.
Увидев, кого палач оставил стоять на коленях на мокрой от росы траве, аль-Архами охнул, закрыл лицо рукавом, а потом вдруг с решительным лицом вновь шагнул к нерегилю. Загремели барабаны.
– Господин…
– Это опять ты? – В голосе нерегиля послышалась угроза.
– Я прошу тебя помиловать лучшего поэта аш-Шарийа.
И аль-Архами опустился на колени у копыт фыркающего и мотающего головой сиглави. Конь затоптался, когда поэт коснулся лбом травы и застыл в такой позе.
– Ты так мучаешься, мой друг, что я подумал: может, тебе легче разделить участь тех, кому сострадаешь?
Тарик улыбнулся, да так, что многие попрощались с опрометчивым ходатаем. В конце концов, милосердие должно ограничиваться благоразумием. Только глупец может не видеть, что пришел час мщения самийа, – сумеречник не выпустит трепыхающуюся меж клыков добычу.
Однако поэт, не раз просивший за друзей и родичей перед троном халифа, не двинулся с места и не поднял головы. Барабаны грохнули. Аль-Архами не пошевелился. Тарик сморщился и посмотрел в сторону осужденных. Их осталось двое – юноши в одинаковых белых накидках. Палачи подошли к ним, подняли с колен и повели к деревьям.
Нерегиль снова улыбнулся и перевел взгляд на аль-Архами:
– Лучший, говоришь?.. Ну пусть прочтет что-нибудь. Но смотри, поэт, – если ты соврал, я тебя добавлю к висельникам – для ровного счета.
За спиной самийа несколько тысяч человек замерли от ужаса. Аль-Архами, не изменившись в лице, распрямил спину и прижал ладони к груди в жесте благодарности.
– Правый, – сказал он каиду с платком.
Тот сделал знак палачу подвести осужденного. Юноша шел, высоко подняв непокрытую голову.
Палач поставил его на колени рядом с придворным поэтом. Молодой человек поднял глаза и выдержал взгляд самийа.
– Ты поэт?
– Всевышний рассудит, – пожал плечами юноша.
– Читай.
– Что тебе прочесть, господин? – спросил юноша так спокойно, словно стоял не между нерегилем и палачом, а среди друзей в собрании.
– Тебе виднее, – издевательски усмехнулся самийа.
Юноша на мгновение задумался и сказал:
Тарик долго молчал, и по лицу его ничего нельзя было прочесть. На поле перед падубовой рощей стало очень тихо, словно никого, кроме самийа и поэта, там и не было. Слышалось только, как глубоко в лесу угукает горлица. Потом самийа вдруг сказал:
– Мне… называли твое имя. Почитай еще.
– Что бы ты хотел услышать, о господин?
И Тарик ответил:
– Я знаю, что ты недавно написал стихи, которые никто из людей еще не слышал. Прочти их.
Юноша удивленно глянул на самийа, однако овладел собой и ответил:
– Как скажешь, господин.
А потом прочитал:
Закончив чтение, юноша ахнул – он только что понял, как его стихи должны были отозваться в сердце Тарика. Стоявший рядом на коленях аль-Архами побледнел от ужаса. Меж тем нерегиль сидел в седле неподвижно, и по лицу его тенями бежали мысли, не доступные разуму смертных.
– Мой друг был прав, – наконец сказал Тарик. – Ты выразил в четырех бейтах все, что я не смог сказать, исписывая свиток за свитком поэтическим мусором. Мой друг считает тебя лучшим поэтом среди ашшаритов, о Мунзир ибн Хакам из рода Курайш. Ты свободен. Освободите также и того человека, – Тарик кивнул в сторону последнего осужденного. – Я побежден.