– Наш мир – море.
– Море?
– Мы, Вглубьморя, всегда были рыбаками. – Айза лукаво улыбнулась. – Уже больше десяти поколений.
– Рыбаками? Надо же! Вот здорово! А что делает семья рыбаков на дороге, ведущей в льянос? Некому было подсказать, что вам в другую сторону?
– Это очень долгая история, – вмешалась Аурелия.
– До Сан-Карлоса тоже долго ехать, – тут же парировала Селесте Базе. – Расскажите мне ту часть истории, какую пожелаете, но только правду. Я предпочитаю молчание лжи. Я была замужем за самым большим вралем на свете, и он истощил весь мой запас терпения.
Аурелия колебалась пару километров, однако в конце концов твердым голосом, не драматизируя события, начала рассказывать:
– Прошлым летом трое парней попытались изнасиловать Айзу, но мой сын Асдрубаль встал на ее защиту и во время драки одного из них убил. Отец погибшего был очень влиятельным человеком, и нам пришлось бежать с Лансароте на нашем старом голете, который затонул, и при этом мой муж погиб. Мы добрались до Венесуэлы, намереваясь поселиться в приморье, но, похоже, в здешних краях потребляют мало рыбы, да и не очень-то преуспеешь, не имея собственной лодки и машины, чтобы отвозить улов на рынок. Мы обосновались в Каракасе, но, как только Айза выходила на улицу, мужчины не давали ей проходу, и нам пришлось бежать, потому что один тип, в чьих руках находится вся проституция города, вознамерился ее похитить.
– Антонио даз Нойтес.
– Вы его знаете?
– Мой муж был одним из самых частых его клиентов. – В голосе Селесте Баэс послышалась злость. – Он расплатился с ним за неделю развлечения с четырьмя его шлюхами, подарив моего лучшего коня! – Она слегка ударила по рулю. – Он мог бы стать великим чемпионом, но Феррейра – такой человек, который портит все, чего ни коснется. Вам известно, что у него есть подручные, которые специализируются на развращении девушек? Они подавляют их волю с помощью алкоголя и наркотиков. – Она чуть повернула голову вбок и посмотрела на Айзу, хранившую молчание: – Этот выродок искалечил бы тебе жизнь. – Она замолчала, вновь устремив взгляд на дорогу, а затем поинтересовалась: – Что вы собираетесь делать в Сан-Карлосе?
– Искать работу.
– И какого же рода работу? – Она засмеялась – весело, но без издевки. – Будете ловить рыбу?
– Какая найдется, – сказала Аурелия. – Моих сыновей Господь силой не обделил, особенно Асдрубаля; они с детства привыкли трудиться – море очень сурово.
– Представляю себе, – прозвучало в ответ. – Я мало с ним знакома, но, думаю, оно должно быть суровым. Суровым и опасным. Что вы знаете о коровах? – Она бросила взгляд на Айзу. – Предполагаю, что уж коров-то, по крайней мере, ты видела… Или нет?
– Коров на Лансароте тоже нет, – простодушно ответила девушка. – Только козы.
– Боже праведный! Ушам своим не верю. – Селесте Базе покачала головой, словно это был самый невероятный разговор, какой ей когда-либо приходилось вести. – А как насчет земледелия? – не унималась она. – Разбираетесь в земледелии?
– Нет.
– Нет? – удивилась она.
– Лансароте имеет вулканическую почву, а там, где мы живем, сплошной камень. Камень и песок. Единственным деревом в Плайя-Бланка была мимоза во дворе сеньи Флориды. – Айза вспомнила свой остров, и ее голос потеплел: – В некоторые годы, когда шли дожди, мы поднимались до Уга посмотреть на траву; на севере растут пальмы и есть земля, которую можно возделывать. Но мы, рыбаки с юга, в этом ничего не понимаем. Мы разбираемся только в море и рыбе.
Селесте Баэс, казалось, размышляла о том, что только что услышала, а потом кивнула налево – на равнину, уходящую за горизонт.
– Видите это? – сказала она. – Здесь начинаются льянос, которые простираются до сельвы на юге и до границы с Колумбией. Здесь нет ничего, кроме лошадей, коров, пахотной земли, диких зверей, нескольких индейцев и угонщиков скота. Как же вы собираетесь зарабатывать на жизнь в таком месте?
– Что-нибудь да найдется.
– В любом другом месте вам было бы проще. Даже на Луне.
– Пережившим кораблекрушение не дано выбирать, к какому берегу прибьет их течением, – заметила Айза. – А мы сейчас как раз и есть пережившие кораблекрушение.
– Понятно.
Долгое время, может полчаса, они ехали в молчании по нескончаемому и однообразному шоссе, которое не предлагало взору никаких неровностей, кроме собственных рытвин да какой-нибудь промоины, да еще травы, которая мало-помалу завладевала растрескавшимся асфальтом. По прошествии этого времени Селесте Баэс кивнула в сторону группы деревьев и деревянного домишки на вершине холма.
– Хочешь взглянуть на лошадь вблизи? – спросила она и, не дожидаясь ответа, сбавила скорость и свернула на едва заметную тропинку, которая вела к небольшому леску и пастбищу.
Метис неопределенного возраста с погасшей сигарой в зубах, переплетавший тонкие полоски кожи, покинул гамак, натянутый между столбами под навесом его крохотного канея[17], и двинулся им навстречу, ни на секунду не прекращая работы.
– Добрый вечер! – поздоровался он. – Чем могу вам помочь?
Селесте, которая, ловко выпрыгнув из кабины, приблизилась к ограде, махнула рукой в сторону полудюжины животных, пасшихся неподалеку.
– Вы не возражаете, если мы взглянем на ваших жеребцов? – спросила она. – Сеньора никогда не видела лошадей.
Человечек повернулся и посмотрел на Айзу, которая вылезала из машины вслед за матерью, и погасший окурок сигары выпал у него из губ, когда рот раскрылся от изумления. Никто не мог бы сказать, то ли его поразило известие о том, что на свете существует человек, никогда не видавший лошадей, то ли на него произвело впечатление появление девушки.
В конце концов, отыскав в пыли свою сигару и вновь обретя дар речи, он широким жестом указал на калитку:
– Можете пройти и взглянуть на них с такого расстояния, с какого вам будет угодно. Они смирные, за исключением буланого, который держится особняком: эта сволочь кусает и лягает всякого, кто к нему приблизится.
Он открыл калитку, и вскоре стало ясно, что Селесте Баэс умеет обращаться с лошадьми, потому что они ели у нее с руки, а она целовала их в прекрасные морды.
– Иди сюда! – крикнула она Айзе. – Подойди поближе! Не бойся.
Айза поддалась на уговоры – ее мать и братья за ней наблюдали – и робко погладила животных, которые позволили ей почесать им лоб и провести рукой по спине.
– Ведь правда красавцы? – допытывалась Селесте.
– Очень красивые.
– И умные. На ранчо есть один такой, что каждое утро перемахивает через изгородь, сует морду в окно моей спальни и будит меня. – В улыбке женщины сквозила печаль. – Но он уже стар. С каждым днем ему все труднее перескакивать через ограду. Это-то и плохо в лошадях: ты не можешь к ним слишком привязываться, зная, что однажды их потеряешь.
Айза не ответила.
Она продолжала машинально гладить животное и при этом не отводила взгляда от буланого, который держался в стороне.
– А с тем что не так? – спросила она.
– Возможно, его не сумели усмирить. Или же у него с головой не все в порядке. Или у него просто-напросто дурные наклонности. Такое иногда случается!
Девушка ничего на это не сказала. Она как-то очень пристально продолжала смотреть на коня и вдруг, словно сама не осознавая, что делает, шагнула в его сторону.
Заметив это, метис заволновался.
– Не делайте этого! – взмолился он. – Я же вам сказал, что этот негодяй опасен.
Но Айза как будто его и не слышала: она продолжала стоять, не сводя взгляда с коня, который поднял голову и в свою очередь воззрился на нее.
В течение нескольких мгновений, показавшихся бесконечными, они так и стояли и смотрели в глаза друг другу, и никто из присутствующих не пошевелился и не проронил ни слова, словно все вдруг поняли, что происходит что-то необычное – что-то такое, чему они не в силах дать объяснение.
Затем, очень медленно и продолжая глядеть на Айзу, буланый двинулся с места, словно какая-то неодолимая сила влекла его к девушке, которая ждала его в полной уверенности, что не подвергается опасности.
Подойдя ближе, животное остановилось и покорно склонило голову, позволив себя приласкать.
На равнине стало так тихо, что казалось, звенит в ушах, и на несколько волшебных секунд время словно замерло, а женщина-девочка полностью подчинила себе волю животного.
Затем она повернулась и пошла назад, а конь следовал за ней по пятам, будто послушный пес или ягненок.
Человечек, сигара которого успела где-то безвозвратно исчезнуть, ошарашенно спросил:
– Черт возьми! Как она это делает?
Аурелия Пердомо, стоявшая рядом с ним, смиренно закрыла глаза и глубоко вздохнула.
– Она усмиряет зверей, – сказала она охрипшим голосом. – Она всегда это делает. С того самого дня, как родилась.
Селесте Баэс любила лошадей.
Она любила их намного сильнее, чем любого представителя человеческого рода, потому что со стороны животных встречала только любовь, тогда как о людях сохранила слишком мало приятных воспоминаний.
Ее мать умерла молодой, а отец наполнял дом временными любовницами, которые оттесняли ее на задний план – с каждым разом все ближе к конюшням, лошадям и долгим прогулкам верхом по бескрайней равнине. Поэтому не было ничего удивительного в том, что однажды жарким летним днем, когда ей еще не было и шестнадцати, один пеон[18], парень грубый, поставил ее на карачки на куче соломы и насел сверху, точь-в-точь как самый мощный из племенных ослов – Центурион, который в то утро проделал это при всем честном народе с самой молодой и хрупкой из кобылиц.
Тот душный вечер и еще сто за ним последовавших были, пожалуй, единственным стоящим воспоминанием Селесте о ее связи с противоположным полом, поскольку неграмотный и неотесанный Факундо Каморра обладал не только огромным членом, но еще и способностью к самоконтролю, благодаря которой мог больше часа беспрерывно всаживать член в тело женщины, рискнувшей встать к нему спиной; в итоге той приходилось кусать старый хлыст, чтобы стены не сотрясались от ее криков удовольствия.
Но в один злосчастный вечер с очередной любовницей отца случилась досадная неприятность: в самый неподходящий момент у нее начались месячные. По этой причине дон Леонидас Баэс покинул спальню в неурочный час и решил самостоятельно оседлать свою лошадь.
По-видимому, картина, открывшаяся в конюшне, ему совсем не понравилась, потому что он выскочил оттуда как ошпаренный и ничего не сказал, однако два дня спустя Факундо Каморра был найден мертвым на берегу пересохшего ручья. Говорили, будто ему пришла в голову неудачная идея помочиться рядом с гнездом мапанаре[19]. Змея ужалила его в головку огромного члена, убив за считаные минуты. Бедняга скончался в самых жутких мучениях, которые когда-либо довелось испытывать льянеро.
Селесте отослали в «Кунагуаро», самое дальнее и богом забытое имение среди всех, принадлежавших семейству Баэс на обширном пространстве венесуэльской равнины, и она оставалась там в компании неразговорчивой супружеской пары старых слуг до тех пор, пока не появился на свет – и покинул его за считаные минуты – нежеланный отпрыск незадачливого Факундо Каморры.
Когда Селесте вернулась в главное поместье, она успела превратиться в худощавую, не по возрасту осунувшуюся женщину. Ее существование, похоже, теперь сводилось лишь к уходу за лошадьми и терпеливому ожиданию того дня, когда ром и шлюхи сведут отца в могилу.
Однако два года спустя появился Мансур Тафури, аргентинец турецкого происхождения, который успел прослыть лучшим тренером лошадей на континенте и одним из самых вспыльчивых и порочных людей среди тех, кто когда-либо ступал на дорожку ипподрома.
Никто так и не понял, как Тафури ухитрился уговорить богатую наследницу Баэсов выйти за него замуж, да еще и не развестись впоследствии, несмотря на миллион причин и триста выволочек, которые он ей учинил на протяжении их бурной совместной жизни, но одно можно сказать точно: за пятнадцать лет брака – до тех пор, пока Кантакларо не зашиб турка, ненароком лягнув его в затылок, – Селесте Баэс и часа не довелось испытать настоящего счастья.
Возможно, роковой удар копытом и был одной из причин, почему Селесте так любила лошадей. С того момента она с еще большим рвением, чем прежде, отдавала им всю свою любовь и все свои силы. Поэтому ей было неприятно от того, что хочешь не хочешь, а следовало признать тот факт, что, хотя по части лошадей она считала себя докой, вдруг нашелся человек, по его же собственным словам, никогда не видевший лошадей живьем, который, похоже, обладал такой властью над животными, какой никогда не было ни у нее, ни у отца, ни даже у самого Мансура Тафури. Оставшись одна, по пути в Гуанаро она вновь и вновь пыталась отогнать от себя воспоминание о девушке, которую часом раньше высадила вместе с ее матерью и братьями в самом центре Сан-Карлоса.
– Что они будут делать? – спросила она себя, когда последние дома остались позади, хотя давно пришла к выводу, что никто не в состоянии решить проблемы бесчисленных семей эмигрантов, постоянно прибывавших к берегам Венесуэлы в поисках своей судьбы, которая в большинстве случаев оказывалась совсем не такой, какую они воображали, находясь по ту сторону моря.
Страна была огромной, малонаселенной и предлагала приезжим бесконечные возможности. Однако, хотя политика открытых дверей, проводимая последними правительствами, не вызывала возражений, следовало отметить, что ни одно из них не проявило озабоченности по поводу того, что массовая и неограниченная иммиграция никак не регулируется и не получает достаточной помощи.
Голодные и отчаявшиеся, мужчины, женщины и дети, прибывшие из дальних краев, с другим климатом и жизненным укладом, неожиданно для себя попадали в хаотичный и переполненный Каракас, снедаемый безумной жаждой обогащения, или в полудикую провинцию, неразвитую, малолюдную, не имеющую необходимой инфраструктуры, где звери, насекомые, необузданные нравы, первобытные индейцы и необыкновенная природа – все это вместе сбивало с толку и опутывало приезжих паутиной, из которой им зачастую так и не удавалось вырваться.
Семьи вроде той, что она только что высадила в Сан-Карлосе, скитались по Венесуэле из конца в конец, безуспешно пытаясь найти место, где можно было бы зацепиться и выжить, и многие превращались в вечных кочевников, томимых тоской по родине. А между тем боязнь приезжих, чувство еще несколько лет назад креолам неведомое, уже давала о себе знать в среде бедняков, увидевших в этом нашествии отчаявшихся иностранцев угрозу своему традиционному укладу.
Кто приютит в Сан-Карлосе семью Пердомо Вглубьморя? Кто предложит мало-мальски достойную работу людям, которые, по их же собственному признанию, если что и умели, так это ловить рыбу?
– Они спятили! – бормотала Селесте Баэс, желая выбросить их из головы, хотя что-то ей подсказывало, что будет непросто забыть поразительную сцену, когда дикое и норовистое животное с косящим взглядом и безумными глазами покорно склонило голову, словно признавая в девушке свою настоящую повелительницу.
Было что-то необычное и необъяснимое в островитянке с миндалевидными зелеными очами и не поддающейся описанию красотой: что-то такое, что Селесте уловила почти в первый же момент, когда остановила пикап у обочины дороги, – и это было нечто большее, чем потрясающее тело или небывалое простодушие ее лица. От девушки словно исходил ореол тайны и недосягаемости, и это выделяло ее среди окружающих, а когда она села в машину, Селесте Баэс испытала беспокойство – смесь блаженства и тревоги, – которое усилилось после сцены с жеребцом.