– А разве вам из дома совсем ничего не присылали?
– Мама Лена пересылала какие-то крохи, но я отправляла их обратно. Мне было неловко: она же меня растила, а я – кусок из семьи.
…
– С другой стороны, я многому научилась в профессии.
Петрова не лукавила. И, между прочим, пациенты этими ее умениями активно пользовались: поставьте систему, откапайте взрослого дяденьку, сделайте ребеночку клизму, вставьте дочечке свечечку, уколите, погладьте и все такое. Но прежде, чем это произошло, Петровой пришлось стать каторжницей.
К сессии Люсе приходилось готовиться ночами, и не в комнате, вмещавшей в себя еще трех соседок, а в холле на этаже. Именно его в одну прекрасную ночь и пересек Владислав Геннадьевич Измайлов, тайком пробиравшийся из женского отсека общежития в мужской.
Встреча с Петровой стала для номенклатурного дитяти полной неожиданностью. Никто не мог потрясти обласканного старшекурсницами студента, но вот Люся сумела: линялый байковый халат общего пользования (надевался для тепла бегавшими на лестницу перекурить студентками), две худые ноги в шерстяных носках грязно-серого цвета, распухший от очередного приступа аллергии нос и очки в оправе, лишенной изящества. Петрова шмыгала и прикашливала, но дело свое продолжала – старательно раскрашивала анатомический атлас уже неизвестно на какой странице.
Поначалу Владик заподозрил в этом существе одну из дежурных, но быстро сориентировался, что род занятий свидетельствует о принадлежности к иной социальной категории. Измайлов, набрав в грудь побольше воздуха, замер над ничего не подозревавшей Петровой и по-военному гаркнул:
– Почему нарушаете правила проживания в общежитии? Какой курс?
Люся медленно подняла отекшее лицо с заплывшими глазами и, поправив очки, спросила:
– Что?
– Повторяю вопрос: какой курс и почему нарушаете правила проживания в общежитии?
– Говорите тише, пожалуйста. Все уже спят.
– Не все: я не сплю, вы не спите, она не спит, он не спит, они не спят, мы не спим… Измайлов, – представился полуночник и приземлился рядом. – Владислав Геннадьевич, студент, курс пятый.
– Петрова, – Люся приняла правила игры. – Людмила Сергеевна, студентка, курс первый.
– Ты откуда такая языкастая?
– Обычно говорят, очкастая, – усмехнулась Петрова.
– При чем тут это?
– Я же говорю, обычно. Только ленивый не замечает.
– Значит, я и есть ленивый. Чего творим?
Люся перевернула страницу и торжественно прочитала:
– Мышцы.
– А днем чего, недосуг?
– Недосуг, работала.
– Нужда замучила или ради интереса науке служим? Напоминаю: науке служить – мозги сушить.
– То-то, я смотрю, они у вас девственно влажные.
– Смело, – покачал головой Измайлов. И неожиданно предложил: – А слабо по ночному городу со мной прогуляться?
– Слабо, Владислав Геннадьевич. И по ночному, и по любому другому.
Измайлов опешил:
– Это почему?
– Не хочу.
– А если на свидание приглашу?
– Если на свидание, – Люся улыбнулась, – тогда подумаю.
Петрова захлопнула атлас, прихватила карандаши (те вкусно стукнули друг об друга) и резко встала:
– Спокойной ночи, студент пятого курса.
В ответ Владик, не проронив ни слова, убрал ноги, а полуночница в байковом халате прошла мимо, не оглянувшись.
Дальше все произошло, как в романтической истории: любопытство героя, поиск незнакомки, встреча, первое свидание, второе свидание, прогулки под луной, ночной пляж, платонические чувства, предложение выйти замуж, разлука.
– А разлука-то зачем?
– А я замуж вышла. За Павлика.
– А Измайлов-то вас чем не устроил?
– Я была ему не пара.
– Кто это сказал?
– Все это сказали.
Роман Петровой с Измайловым стал главным событием того учебного года. Причем Люсе даже никто не завидовал, потому что никто не верил в искренность интереса Владика. Студенческое сообщество постановило считать происходящее измайловской блажью: хочет парень взять крепость приступом – пусть берет. Все ждали грехопадения Петровой, даже не догадываясь о том, насколько целомудренными были ее отношения с Измайловым. Владик терпеливо встречал Люсю с дежурства, на правах «старожила» организовывал ей увлекательные экскурсии по Одессе, курировал на экзаменах, пожимал в кино ручку и, обнимая, почему-то всегда прижимался к ее виску. Прижимался, еле ощутимо целовал и вздыхал грустно. Петровой это нравилось.
– И больше ничего не было?
– Нет. Он от меня этого не требовал. К тому же не все объясняется постелью, и это тебе известно.
– С семнадцати до сорока этим объясняется все.
– Зря ты так думаешь. Ему от меня было нужно общение. Мы очень много разговаривали. Обо всем.
– Тогда почему разрыв?
– Он уехал. Попросил ждать его.
– И вы ждали?
– Да, целый год.
– И что же Измайлов? Не вернулся?
– Вернулся. Но за мной ухаживал Павлик, и он решил не мешать.
– А откуда вы это знаете?
– Он сам объяснил мне. В открытке.
– То есть ни встречи, ни разговора не было?
– Нет, – Петрова загрустила. – Я тогда думала, что умру.
Но не умерла, а ушла в работу. Это стало привычкой. Не умерла еще и потому, что могла погибнуть на самом деле: в Одессе случилось землетрясение, и Люся поняла, что от любви не умирают: есть силы пострашнее. Например, силы земли.
В тот день Петрова дежурила в детском инфекционном отделении. Как обычно, готовила инъекции к вечерним процедурам. Как обычно, сверяла каждую дозу с назначением в истории болезни и пересчитывала шприцы на эмалированном лотке. Все было как обычно, за исключением одного – в процедурной слышалось постоянное позвякивание, этакий хрустальный перезвон.
Грешным делом, Люся подумала, что звенит в ушах от недосыпания. Потрясла головой и растерла уши – звон продолжался и с каждой минутой становился все сильнее. Прислушавшись, Люся различила в хрустальном гуле звуки: тонкое клацанье металла и нежное дребезжание стекла. А потом по скользкому белому кафелю на нее просто поехал какими-то косыми рывками столик, издавая довольно мерзкий визг.
Петрова не поверила своим глазам и по привычке подтянула очки к переносице. Все правильно: никакого переутомления, чистая реальность, данная нам в ощущениях. Вокруг все вибрировало.
Люся выглянула в коридор и обмерла: с потолка сыпалась побелка и отваливалась штукатурка. Больничный коридор стал похож на заброшенную каменоломню, над которой неосмотрительно пустили метро. На потолке обнажились когда-то замазанные шпатлевкой трещины, и из них струйкой сыпался белый порошок. Несколько раз гасла лампа на столе у дежурной сестры, а сама сестра с перекошенным лицом следила за действиями своей подчиненной.
И Петрова, и ее коллега синхронно рванули к репродуктору. Так и есть, местное радио транслировало: землетрясение в Одессе, столько-то баллов, население просят срочно покинуть помещения, взяв с собой документы. Текст в репродукторе звучал торжественно, было такое чувство, что началась война. Из палат стали выглядывать обеспокоенные мамочки, некоторые – с грудными детьми на руках.
– Почему нас не эвакуируют? – удивлялись они.
– Спокойно. Все под контролем, – изрекла Люся и удалилась с коллегой на совещание.
– Мы и правда должны их эвакуировать, – занервничала старшая сестра.
– Вдвоем? – логично поинтересовалась Петрова. А потом поделилась своими соображениями: – Во-первых, одних только мамочек в отделении не меньше двадцати человек. Умножаем на два – уже сорок. Плюс дети, лежащие без родителей. Во-вторых, если объявить эвакуацию, начнется паника, все бросятся к дверям, получится давка, могут затоптать друг друга. В-третьих, часть детей – лежачие, часть – под системами. Мы просто не сможем создать всем одинаковые условия для транспортировки.
– Может, тогда позвонить в приемное отделение или ноль один?
– Звони, – согласилась Люся, но попытка не увенчалась успехом: связи не было.
– Я слышала, – наморщив лоб, припомнила старшая сестра, – что во время землетрясения нужно становиться в дверном проеме.
– Исключено! Ты же не поставишь в каждый проем по пятнадцать человек.
– Тогда что делать?
– Посмотрим по обстоятельствам, – предложила Люся и распахнула дверь процедурной.
Видимо, их с напарницей совещание длилось слишком долго. За это время большая часть мамочек успела обрядиться в байковые халаты и выстроиться в коридоре, демонстрируя готовность покинуть отделение.
– Почему нас не эвакуируют? У нас дети!
– Эвакуации не будет, – заверила их Петрова и, направляясь к входной двери, отметила: – Можете расходиться по палатам.
– Вы не имеете права держать нас здесь! – заголосила одна из мамаш, не выдержав нервного напряжения.
– Имею, – уверенно заявила Люся. – Эвакуация больных всех отделений должна проводиться централизованно. Никакого приказа об ее начале пока не поступало. Правда? – обернулась она к напарнице, рассчитывая на поддержку, но никого рядом не увидела.
Люся осталась один на один с обезумевшими от страха мамочками. Стало жутко. Холодными и влажными от ужаса руками Петрова потянула на себя стоявшую в углу швабру, ловко перевернула в воздухе и резко вставила палку в проем между дверными ручками.
– Я сказала расходиться по палатам.
Люсины слова влетели в поле ненависти и страха. И тут потух свет. «Всё», – подумала Петрова и представила детали собственной смерти. Смерть выглядела не героически, а как-то натуралистично и мелко, словно иллюстрация к учебнику по судмедэкспертизе: оцинкованный стол, а на нем – лоскутки белого халата, клочки волос и, в небольшом отдалении, на расстоянии черно-белой линейки, очки с треснувшими стеклами.
«Как-то мне нехорошо, – подумала Петрова и что есть силы зажмурила глаза. – Господи! – взмолилась она. – Ну почему именно сейчас? Ну почему так?»
Всевышний в диалог с просительницей вступать не собирался, но, что странно, не торопились действовать и толпившиеся в коридоре мамочки. Заплакал чей-то ребенок. Петрова вздрогнула: «Началось!» На секунду сверкнул свет, озарив коридор, полный опасности. Люся почувствовала под ногами мощный толчок – и свет снова погас.
«Пора открывать дверь», – решила Петрова и потянула швабру на себя.
Та даже не шелохнулась.
– Черт, – выругалась Люся. – Заклинило.
Видимо, последний земной толчок оказался столь мощным, что одна из половинок входной двери в здании дореволюционной постройки просела, и швабру заклинило намертво.