Холодно сделалось внутри. Пусто. Съежилась душа, будто уже отлетела. Страха нет, только холод. «Боже ты мой!» Он лежал на кровати, не имея сил сделать то, что задумал. Долго лежал, минут восемь. По нынешним меркам – расточительно много. Ни о чем конкретном не думал. Все давно передумано, просчитано, приготовлено… Погоня превратила его в отчаянного реалиста, очистила от глупых надежд. «Помощи ждать не от кого. Чуда не произошло. Все, как предсказывал их главный. И финиш будет… По их сценарию, который можно сломать одним только способом… – думал он почти без отчаяния. – Надо! Без меня не найдут…»
Он заставил себя подняться Встал на ватные ноги, включил свет. Достал из тумбочки коробку. Цифровая камера, куплена неделю назад. «Запечатлите яркие события вашей жизни» – призывно щерится девушка с рекламного постера. Вставил аккумулятор. Вытащил из-под кровати штатив. «Простите, милые мои…» Горло перехватил спазм, но он не заплакал. Не потому, что мужики в его возрасте не плачут. Бывает, плачут, когда прижмет… Но в той необъятной пустоте, ужас которой он ощутил, нет уже места слезам. Там ничему нет места. И «места» там нет.
Он представлял «план номер два». В подробностях. Как запасной и радикальный. Как свой последний козырь. Не верил, что придется его исполнять, на что-то надеялся. «Опять на «авось»? Доавоськался…» Представлял ясно боль, страх. Особенно страх. Потому что труслив и малодушен. Месяц назад был нормальным человеком, даже думать про такое не мог. Теперь все по-другому – знает про пустоту. Про бездну, которая открылась, уже позвала и пропитала собой его мысли и чувства. Открылась потому, что он не испугался. Решился. Шагнул. Даже убил человека. И прежним теперь не станет. А нынешним быть – нельзя. Пора ставить точку.
«Сходить к старикам. Не спят, телевизор работает, смотрят очередной сериал. У всех теперь сериалы вместо жизни. Жаль беспокоить, но попрощаться надо – входит в план». Он пошел в соседнюю комнату. «Действительно, сериал…» Сказал старикам: «Прощайте!» Бабка махнула рукой: «Пока, пока…» Дед шикнул на нее, и оба прильнули к экрану, боясь пропустить что-то важное. Закрыл осторожно дверь.
В своей комнате посмотрел на часы. Восемнадцать двадцать шесть, пятнадцатое октября 2005 года. «Поезд дальше не идет. Конечная…» Из тайника за плинтусом достал новый мобильник. Еще ни разу не звонил с него. Держал на экстренный случай, выключенный, с отстыкованым питанием.
«Позвонить бы жене… Нет, этого нельзя. Ни в коем случае!» И ей он запретил пользоваться любыми видами связи.
В мобильник забиты номера. Телевидение, радио, несколько газет. Репортеры криминальной хроники. Без них, к сожалению, не обойтись. Обязательная часть «плана номер два». Сделал несколько звонков. Восемь раз повторил заготовленный текст. Закончив, бросил телефон на пол, раздавил его обломком гантели, прихваченной у стариков. «Зачем они хранят этот трехкилограмовый шар на ручке?» Обломки телефона сложил в коробку от камеры, потом в большой пакет. В него же запихал грязную одежду. Вынес в одну из пустых комнат, закопал в куче мусора. Обломок гантели положил в коридоре, у комнаты стариков.
Вернулся к себе, плотно прикрыл дверь. Встал на колени, прочел «Отче наш». Добавил несколько слов от себя. Все, что вокруг, перестало существовать. Мысли развернулись к главному, к тому, что волновало всю жизнь. Чем, собственно, жил. «Ответов нет. Эксперимент прекращается по техническим причинам… – подвел черту. – За глупость надо платить».
Много лет он ставил опыты над собой – искал ответ на вопрос, как правильно жить. Так пробовал, сяк… А теперь жить – отпала необходимость.
«Что ж, и червячка заодно похороним… – думал он, поднимаясь с колен. Достал пистолет, включил и настроил камеру. – При всех прочих минусах, с червячком получаем плюс. Раз по-другому не управились. Не ждал, родимый?.. Сюпрайз!.. Открой, падла, ротик!»
День Большого футбола
15 октября, суббота
Калмычков запомнил ту осень в мельчайших подробностях. События, краски, слова. Даже запахи и погоду. Осень 2005 года разнесла его прежнюю жизнь в клочья. Разметала все, что строил он долгие годы, камня на камне не оставила. А начиналось нерешительно, с мелочей, знаков, предчувствий. Первый звонок так и врезался в память – в связке с погодой.
Он сидел в кабинете, базарил с Женькой. Кабинетик тесный, на четвертом этаже питерского ГУВД. Подполковнику, мелкой сошке, такой именно и положен. Этой самой сошкой Николай Иванович Калмычков стал недавно, когда перевелся в Главк полтора года назад. Согласился на незначительную должность в надежде на перспективы. И застрял. А до этого – барствовал. Был начальником ОВД. Маленький, но хозяин.
Женьку Привалова он пригласил для разговора. Дико выглядит – встречаться с другом детства в служебном кабинете, но целый месяц не удавалось пересечься в местах, приятных и подходящих для посиделок. Вот и вызвонил, и затащил чуть не на аркане.
Оказалось, не зря. Бегал от него Женька. Прятался. «Дурак! – подумал Калмычков. – Собрался выпрыгнуть из совместного бизнеса. Разбабился».
– Еще какой, дурак – пожурил вслух. – Сам-то видишь?
– Вижу, Колян, – кивнул головой Женька. – Теперь все вижу. И понимаю! Ты правильно по полочкам разложил. Нельзя бросать – затопчут. Только вперед! Мы – сильные!
Десять минут назад Женька вывалил на Калмычкова кучу страхов, буквально пропитал виртуальную жилетку соплями. «Ах!.. Ох!..». А проблем-то, оказалось, на три копейки.
Калмычков успокоил друга, объяснил и расклад, и перспективы. Носик утер и по щекам похлопал. Разлил по рюмкам коньяк и уже собирался хорошей шуткой закрыть тему, как с улицы донеслось еле слышное «тук-тук-тук…». Он взглянул в ночное окно. По стеклу и по жестяному отливу снаружи забарабанили редкие капли. «Тук-тук…» – застучал косым дождиком октябрь. Непривычно сухой и теплый октябрь 2005 года.
«Наконец-то, – собрался подумать Калмычков, – нормальная осень». И почти уже подумал. Тут и достал его первый звонок: обгоняя ленивую мысль, в мозгу полыхнуло: «Прокол! Опасный прокол!» Ярко блымснуло, как фотовспышка! От неожиданности – остолбенел. Замер, с поднятой в руке рюмкой, с раскуренной сигарой в другой.
«Какой, на хрен, прокол?» Мысли спутались. Он забыл Женькины беды, забыл, зачем хотел подойти к окну. «Не может быть никаких проколов. Бред! Интуиция сглючила…» – гнал от себя дурное предчувствие. Вдоль позвоночника пополз холодок. «Испугался! – понял он. – Есть от чего…» В интуицию Калмычков верил. Жил за счет нее в уголовном розыске. Выручала, пока работал «на земле». Но теперь-то он в Главке! На почти канцелярской работе. Пишет отчеты, «утаптывает» информацию. Редко привлекается к оперативным делам.
«Какие проколы при перекладывании бумаг? Жизнь, похожая на сон. Долгов нет, дорогу никому не перешел, врагов не нажил. Думай теперь, откуда этот прокол? Что притаилось за углом? Когда выскочит?..»
Как все милиционеры, шофера и летчики, Калмычков суеверен. Старается не пропускать звонки, которые судьба посылает порой перед тем, как подставить ножку. Всем посылает, да не все приучены слушать.
«Узнать можно много, исправить трудно…» – сказала ему года три назад цыганка Дуся, не последняя в молдавском селе Атаки гадалка. Дусю-гастролерку замели на территории Калмычкова в бытность его начальником ОВД. В рамках очередной кампании. Боролись с чем-то, теперь и не вспомнить. Натаскали полный обезьянник цыганок. Молодых, старых, с ребятней разных калибров. Опера повесили на гадалок все, что под руку подвернулось. Для жирной галочки.
Цыганки подняли гвалт, и разбираться пришлось Калмычкову. Он дутых палок не любил, считал их верным путем к деградации подчиненных, а потому велел поскорее выгнать орущих женщин и детей, под условие, что в его районе они больше не работают.
Старшей у цыганок назвалась Дуся, ее и привели в кабинет к Калмычкову для переговоров. Изложил ей условия, обрисовал варианты. Дуся согласно кивала, запуская в паузах цыганскую быль про тяготы и лишения. Играла отработанную роль. С Калмычковым фокус не прошел, и она честно призналась, что другого района ей не нарежут. «Ты наши законы знаешь. Что старшие скажут, то и сделаю, – сокрушалась она. – Мое слово, что вода». Чем-то задело его признание усталой, помятой годами женщины. Не врет, по крайней мере. Налил ей стакан чая, подвинул печенье. Разговорились. Скорее всего, Дуся его раскрутила. Цыгане те еще НЛПшники.
Дуся выпила чай, попросила добавки. Печенье не ела, но, собравшись уходить, завернула несколько печенинок в угол платка. «Для мелкоты…» – понял Калмычков. Он протянул ей всю вазу, которую по утрам наполняла выпечкой секретарша. Дуся хмыкнула: «Что-то ты добрый, начальник. Спасибо…». Вазочку аккуратно отодвинула.
А его руку взяла, повернула, как делают гадалки, всмотрелась. Брови полезли на лоб. «Ты и правда добрый. Мы так всем говорим, но добрых почти не осталось. Глотки грызут друг-другу… А ты не злой. Дурак просто, часто путаешь.
Слепой… Правды не понимаешь. Через это много горя несешь. Себе и людям… Беда будет, дураков беда лечит… Дорога… Большим начальником станешь, генералом. Удача с тобой от рождения. А помрешь… – Дуся посмотрела на Калмычкова, как бы спрашивая, говорить ли. Он кивнул. – Помрешь не старым… – она закрыла глаза, будто видела что-то внутри. – В двенадцатом году, осенью. Под первый снег. Не знаю от чего, больницу вижу, серую простыню. Все! Спасибо, начальник, за обхожденье. Узнать можно много…» – и Дуся ушла.
Не сильно поверил гадалке тогда еще майор Калмычков. Но не забыл. В особо гадостные моменты любил пробурчать: «Ага, и генералом буду…». А про 2012 год старался не вспоминать. Мало ли что Дусе привиделось. «Еще гадалкам верить…»
Вот интуиция, другое дело: звоночки он не пропускал. Интуиция – слово научное. В науку он верил свято, ведь, образованный…
«Что же случится?» – вернулся он в «здесь и сейчас». С трудом выдернул себя из ступора, осознал во времени и пространстве. Увидел, как из поднятой рюмки льется тонкой струйкой коньяк. Заливает штанину и правый ботинок. Изрядно вылилось. Махнул залпом остатки и прошептал еле слышно: «Где же я прокололся?»
– Ты о чем, Коль? Только что говорил: все нормально, – Женька уставился на него непонимающе.
– «Бзик» заскочил. От долгого сидения… – Калмычков взглянул на часы: «Десять вечера. Должен лежать на диване, пялиться в телевизор. Проклятый футбол!..»
Большому футболу он обязан субботним сидением на службе. Городу – праздник, а милиции похлеще операции «Антитеррор». Фанат, противник многочисленный и дурной. Стрелять в него «не моги», а утихомирить надо. Вот и подставляют мужики свои головы. Под арматуру, камни и бутылки. Весь ОМОН «болеет» сейчас на Кировском стадионе. Плюс курсанты и две роты солдат. Личный состав ГУВД поднят «по-боевому», начальство руководит с гостевых трибун.
Калмычкова оставили «в расположении». Как всегда. «Для связи и наблюдения…» – гласит приказ. Он единственный в Главке, кто равнодушен к футболу. Все остальные любят, во всяком случае, на словах, и прут руководить оцеплением с большой охотой. Халява в чистом виде, почти без риска для жизни.
Калмычков к футболу не просто равнодушен. Он его ненавидит. По известной ему причине, еще со школы. Сильнее он ненавидит только волнистых попугайчиков. «Эти гады ползают по спине, протыкая коготками рубашку, и испражняются на воротник… – объясняет он. – Или в тарелку. За что их любить?»
– Вдуют московские гости «Зенитушке», – предположил Калмычков. Он дилетант, не ему прогнозировать. Интуиция опять встрепенулась.
– Не факт!.. – Женька знаток. – Наши на пике формы. Играют в родном городе.
– Тогда за победу! – Калмычков поднял рюмку. – Прорвемся, Жека! И не только в футболе.
– Ты прав, как всегда. – Женька выпил и откинулся в кресле. Оно жалобно скрипнуло, выдавая растущий привес. – Тесновато у тебя.
– Это не у меня, – засмеялся Калмычков. – Это кто-то растет в ширину. Звал я тебя в десятом классе на бокс? А ты сбежал со второй тренировки. «Качалка, качалка!..» Вот и вылезла твоя качалка.
Женька отмахнулся.
– За мной девки табунами бегали! – Он попытался согнуть руку в локте. – Бицепс был сорок сантиметров.
Калмычков ткнул друга в рыхлое плечо, и они заржали, как школяры-переростки. Женька колыхался когда-то мускулистым телом, вторым подбородком и детскими розовыми щеками. Он сильно прибавил в весе. Незнакомые люди при встрече лепили на него ярлык – «бандит на пенсии». И сильно ошибались.
А Калмычков сохранил к тридцати пяти годам и живость, и фигуру. Поджарый, костистый, выше среднего роста. На плакатного милиционера не тянет, но мужчина, и без формы, заметный. Женщины в его присутствии начинают оправлять перышки.
Темные волосы, стриженные в традициях классики парикмахерского мастерства, задают верный тон при знакомстве с его портретом. Эпоха бандитских ежиков кончилась для Калмычкова вместе с переходом в Главк. Теперь к его волосам допущена только одна парикмахерша. Хорошая стрижка – ключ к лицу. Сколько ни подбирал прическу методом проб и ошибок, только толстая Люся сумела найти решение для его нестандартной головы. Встает с ее кресла – хоть генеральские погоны вручай. Такой представительный получается мужчина. Облагораживает Люсина стрижка его худощавое лицо. Повышает класс. Крупным чертам недостает благородства, слегка грубоваты. При более спокойной работе они сложились бы в портрет интеллигента, сгладились и истончились. Но при нынешней, в розыске, выпятили волевые качества. Лицо, это слепок с характера. А по характеру Калмычков – колун, способный крушить оборону подозреваемых, а подвернуться, так и неразумные воли собственных подчиненных. Добрым словом крушит, естественно. Смог бы и кулаком, но до этого обычно не доходит. Лицо предупреждает доходчиво, без вариантов и разночтений.
Манера общения соответствует лицу. С суровостью он переигрывает. Эксплуатирует образ громилы и простака, а настоящего себя не показывает. Спрятал он глубоко и врожденную совесть, и воспитанную родителями порядочность. Спрятал давно, чтобы не вступали в диссонанс с серой формой и такими же серыми буднями. Не вяжутся и мешают работать.
И глаза у него не плакатные, без стали и железобетона. Задумчивые глаза, внимательные. Читается в них юрфак ЛГУ, опыт и сотни распутанных преступлений. С глазами у него беда – трудно спрятать умный взгляд под фуражкой с кокардой. Особенно от начальства. Глаза Калмычков опускает. Или отводит, когда не ведет допрос.
Таким он пришел служить в Главк. Заточенным на борьбу и победу. Но восемнадцать спокойных месяцев смягчили наработанные черты. Сбили жесткость, разбавили смесью апатии и растерянности. «Кто я, где я?.. Зачем?..» Заржавел, одним словом, колун. Расползлись вдруг залысины, приросли к переносице очки. Помягчел, натянул маску клерка, готового выслушать, и понять, и исполнить, если прикажут. Вроде он уже не боевая единица, а винтик в чужом механизме. Спрятался Калмычков под новую маску. Многие верят, только Женька все время морщится: «Опять ты включил ментовскую улыбочку?»
Женьке можно. Женька Привалов друг и соратник, второе калмычковское «я».
– Что-то долго тебя в начальники отдела не переводят, – сказало это «Я», подкладывая кусочек семги на бутерброд. – Обещали. Или развели?
– Хрен поймешь! Ситуация изменилась. Макарыч хотел за полгода продвинуть… – Калмычков вспомнил про затухаюшую сигару и принялся ее растягивать. Одновременно говорил. – Макарыча на пенсию выперли. С кого теперь спрос? Погоди, Жека, дай раскурю…