– Вы мне дадите конвой?
– Нет, поезжайте в одиночку.
– Но там могут… – колебался тот.
– Вы, значит, трусите.
Приезжий, желавший показать себя не со стороны одной яркости перьев, но и как храброго молодчинищу, дал шпоры коню. Город он проскакал и, воротясь, доложил, что жителей нет.
– Я это, душенька, знал и без вас! – засмеялся Скобелев.
– Вот этого смеха я ему и до сих пор простить не могу. Помилуйте, за что он заставил меня испытать ужас одиночества в городе, предполагавшемся населенным врагами!..
В пояснение к этому нужно бы прибавить, что Скобелев, разумеется, не задумался бы сделать то же самое с тем различием, что его не остановило бы, если бы город не был оставлен, а жители его оказались на местах. В Алайском походе он делал и почище вещи – и не кричал о них, не рассказывал. Это было своего рода искусство для искусства, жажда ощущений. Спокойный формализм Петербурга ненадолго мог удержать Скобелева. Орел в курятнике зачах бы или вырвался бы оттуда. В Коканде открылись военные действия – он бросился в Среднюю Азию. «В 1873 году, командуя авангардом войск, действовавших против Хивы, М.Д. участвовал в делах под Итабаем, Ходжейли, Мангитом, Ильялами, Хош-Купыром, Джананыком, Авли и Хивой, а также и в иомудской экспедиции. В августе того же года он произвел скрытую и опасную экспедицию к Ортакую. Уже тогда его встретил на боевом поле Мак-Гахан и посвятил ему не одну из самых задушевных и блестящих страниц своего описания Хивинского похода». Через год после того мы уже видели Скобелева в южной Франции. Поехал он в Париж, но, наскучив бездействием и заинтересовавшись партизанскими действиями карлистов, пробрался к Дон Карлосу, оборонительные действия которого считал более достойными изучения, чем действия регулярной испанской армии. Тут он был свидетелем битв при Эстеле и Пепо-ди-Мурра. В данном случае Скобелев вовсе не являлся традиционным бонапартистом, для которого все равно, где бы ни драться, лишь бы драться. Он как военный специалист смотрел на это дело и брал свое, где его находил, всматривался во все, что ему казалось полезным и заслуживающим более пристального наблюдения. Оттуда в Париж он вернулся с парой попугаев, целой массой оружия и громадным количеством заметок и записок о партизанской горной войне, об обороне местностей не регулярной, а только что набранной из крестьян армией. Враги Скобелева в данном случае обратили внимание на попугаев и упустили его наблюдения и заметки. Что же – всякому дорого свое!
«Вслед за тем Скобелев сначала в должности начальника кавалерии, а затем как военный губернатор Ферганы и начальник всех войск, действовавших в бывшем Кокандском ханстве, принимал участие и руководил битвами при Кара-Чукуле, Махраме, Минч-Тюбе, Андижане, Тюра-Кургане, Намангане, Таш-Бала, Балыкчи, Чиджи-Бай, Гур-Тюбе, Андижане – второй раз, Ассаке, Коканде, Янге-Арык. Он же организовал и без особенных потерь совершил изумительную экспедицию, известную под именем Алайской» [Между прочим, на совести туркестанских офицеров лежит то, что до сих пор мало известно подробностей об этом замечательном походе. Давно бы пора появиться воспоминаниям о нем]. Тут ему приходилось совершать горные переходы через перевалы Сары-Магук на высоте 18,000 футов и Арчат-Даване на 11,000 футах. В последнюю турецкую войну при переходе Балкан он воспользовался опытностью своей для подобных походов и сумел не потерять ни одного солдата от мороза и метели там, где у других вымерзали целые полки и дивизии.
Скобелев в это время был известен только в Туркестане.
Наезжавшие оттуда люди «белой кости», – разочаровавшиеся в своих упованиях на Георгиевский крест и столь же быструю карьеру, – бранили Скобелева, как только могли. Явилась оскорбительная, разумеется, по их мнению, кличка победитель «халатников».
– Помилуйте, да разве может выйти что-нибудь из него? – сообщал мне один из таких.
– Почему же?
– Да ведь он со мной вместе в одном полку служил.
– За что же вы полк свой оскорбляете?
– Как так?
– Да разве из вашего полка ничего хорошего выйти не может?
– Нет, не то… Но я вместе с ним кутил… Помилуйте, в Тифлисе мы петуха в пьяном виде подвергли смертной казни, с соблюдением всех предписанных на этот случай обрядов. И вдруг – герой, полководец, гений…
Я, разумеется, только расхохотался над этой наивностью.
Из моей книги видно, как здесь приняли победителя «халатников».
Гении Красного Села и звезды питерских зал столкнулись с настоящей боевой силой. Результатами этого были случаи, от которых М. Дм. в первом периоде войны рыдал как ребенок.
Здесь в этом кратком, даже слишком кратком наброске о его прошлом мы не приводим рассказов о его деятельности в турецкую войну – этому посвящена большая часть моей книги. По окончании войны Скобелеву недолго пришлось бездействовать. В Закаспийском крае тяжкая неудача постигла наш отряд, «руководимый неопытными начальниками». Поправить дело поручили Скобелеву, он блистательно выполнил это назначение. 12 января 1881 года, в то время как благоприятели злорадствовали по поводу якобы неудач Скобелева, когда всюду расходились зловещие вести о том, что Скобелев в плену, что наши бегут из-под Геок-Тепе, – вдруг телеграмма принесла весть о падении крепости и полном разгроме этих легендарных богатырей-разбойников…
Удивительная жизнь, удивительная быстрота ее событий: Коканд, Хива, Алай, Шипка, Ловча, Плевна 18 июля, Плевна 30 августа, Зеленые горы, переход Балкан, сказочный по своей быстроте поход на Адрианополь, Геок-Тепе и неожиданная, загадочная смерть – следуют одно за другим, без передышки, без отдыха.
Смерть неожиданная… Неожиданная для других, но никак не для него… Я уже говорил о том, как он не раз выражал предчувствия близкой кончины своей друзьям и интимным знакомым. Весной прошлого года, прощаясь с д-ром Щербаком, он опять повторил то же самое.
– Мне кажется, я буду жить очень недолго и умру в этом же году!..
Приехав к себе в Спасское, он заказал панихиду по генералу Кауфману.
В церкви он все время был задумчив, потом отошел в сторону к тому месту, которое выбрал сам для своей могилы и где лежит он теперь непонятный в самой своей смерти.
Священник о. Андрей подошел к нему и ваял его за руку.
– Пойдемте, пойдемте… Рано еще думать об этом… Скобелев очнулся, заставил себя улыбнуться.
– Рано?.. Да конечно рано… Повоюем, а потом и умирать будем…
Прощаясь с одним из своих друзей, он был полон тяжелых предчувствий.
– Прощайте!..
– До свидания…
– Нет, прощайте, прощайте… Каждый день моей жизни – отсрочка, данная мне судьбой. Я знаю, что мне не позволят жить. Не мне докончить все, что я задумал. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну, так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня. Меня кто-то назвал роковым человеком, а роковые люди и кончают всегда роковым образом… Бог пощадил в бою… А люди… Что же, может быть, в этом искупление. Почем знать, может быть, мы ошибаемся во всем и за наши ошибки расплачивались другие?.. – И часто и многим повторял он, что смерть уж сторожит его, что судьба готовит ему неожиданный удар.
И это не было мимолетное, скоропреходящее чувство, легкое расстройство нервов. Напротив. Скобелев, как каждый русский человек, был не чужд тому внутреннему разладу, который замечается в наших лучших людях. Его постоянно терзали сомнения. Анализ не давал ему того спокойствия, с каким полководцы других стран и народов посылают на смерть десятки тысяч людей, не испытывая при этом ни малейших укоров совести, полководцы, для которых убитые и раненые представляются только более или менее неприятной подробностью блестящей реляции. Тут не было этой олимпийской цельности, Скобелев оказывался прежде всего человеком, и это-то в нем особенно симпатично. Очень уж не привлекателен даже гениальный генерал, для которого ухлопать дивизию-то же, что закусить. Это не ложная и пагубная сентиментальность начальников, чуть не плачущих перед фронтом во время боя. В такие минуты Скобелев бывал спокоен, решителен и энергичен, он сам шел на смерть и не щадил других, но после боя для него наступали тяжелые дни, тяжелые ночи. Совесть его не успокаивалась на сознании необходимости жертв. Напротив, она говорила громко и грозно. В триумфаторе просыпался мученик. Восторг победы не мог убить в его чуткой душе тяжелых сомнений. В бессонные ночи, в минуты одиночества полководец отходил назад и выступал на первый план человек с массой нерешенных вопросов, с раскаянием, с мучительным сознанием того, какую дорогую страшную цену требует неумолимый заимодавец судьба за каждый успех, в кредит отпущенный ею. Тысячи призраков сходились отовсюду с немым укором на бескровных устах – и недавний победитель мучился и казнился как преступник от всей этой массы им самим пролитой крови. Как кому не знаю, а для меня такой живо и глубоко чувствующий человек гораздо выше каменных истуканов, для которых бой – математическая формула с цифрами вместо людей! В высшей степени интересно в этом отношении доставленное мне письмо [Письмо Михаила Лаврентьевича Духонина] об одном из последних дней жизни М. Д.
Приведу из него некоторые отрывки.
«21 июня я имел последний служебный доклад у генерал-адъютанта Скобелева. Я его застал очень расстроенным, желтым.
– Не чувствуете ли вы себя больным? – спросил я.
– Да… Нужно заняться своим здоровьем… Дня через четыре я буду у себя в Спасском и начну правильное лечение.
– Что у вас?
– Катар и притом самое тяжелое, угнетающее состояние духа.
– Это всегда так бывает при подобных болезнях. Только такой сильный человек, как вы, должен бы совладать с собой.
– Я постараюсь…
За сим он начал разговор по поводу виденной им у меня картины, изображающей смерть майора Калитина со знаменем болгарской дружины в руке [Майор Калитин убит при защите Эски-Загры во главе болгарского ополчения, с его знаменем в руках, в тот момент, когда под напором бесчисленных таборов Сулеймана горсть наших войск должна была отступить].
– Нравится вам она?..
– Вот завидная смерть… Я бы хотел покончить свою жизнь такой именно смертью – во главе моего четвертого корпуса.
– Ну, М. Д., в бою, даст Бог, четвертый корпус не дрогнет, а потому и смерти, подобной смерти Калитина, не понадобится.
– Да, вы правы. Разумеется, четвертый корпус не дрогнет… Но я все же хочу славной смерти или…
– Или что?..
– Умирать пора… Один человек не может сделать более того, что ему под силу… Я свое дело выполнил и далее мне не идти вперед, а назад Скобелевы не пятились. Теперь мудреное время и мне остается разве только „размениваться“. Раз я вперед идти не могу – чего же жить? Видимо, в этот день ему было особенно тяжело.
– Я дошел до убеждения, что все на свете ложь, ложь и ложь… Все это – и слава, и весь этот блеск ложь… Разве в этом истинное счастье?.. Человечеству разве это надо?.. А ведь чего, чего стоит эта ложь, эта слава? Сколько убитых, раненых, страдальцев, разоренных!.. Кстати, вы человек верующий, религиозный… Объясните мне: будем ли мы с вами отвечать Богу за массу людей, которых мы погубили в боях.
– По учению церкви – убивать во имя воинского долга и присяги допускается. При погребении воина она его разрешает от этого греха.
– Вы это из катехизиса… Я знаю… Но что скажет голос совести… За что же мы наконец живем и наслаждаемся славой, добытой кровью братьев, сложивших свои головы?..»
Как симпатична эта черта в покойном! Видимо, не дешево для его чуткой совести и глубоко страдавшего сердца достались эти лавры.
Несколько успокоившись, он стал говорить о хозяйстве в своем Спасском, о своих дальнейших намерениях, об устроенной там школе и приглашал своего собеседника и сослуживца приехать погостить к нему с женой. В то же время он послал приглашение к г. Хитрово…
– Там я успокоюсь, воскресну… – повторял он мне. – Вы знаете, там я положительно чувствую себя другим человеком…
И по приезде в Москву покойный кипел жаждой деятельности… Сотни планов рождались у него в голове… Сотни планов и больших и малых; впрочем, для него не было малого дела, он так же серьезно обдумывал устройство своих сельских школ, учреждение инвалидного дома, как серьезно стоял на страже русских интересов, как серьезно готовился ко всевозможным случайностям будущего.
Но судьба готовила ему уже ту самую смерть, которую в тяжелые, редкие минуты хотел он сам. За весь последний год, как и прежде, – кругом кишмя кишели враги, росли зависть и злоба, и он болезненно чувствовал свое одиночество, жаловался на то, что около нет близкого, дорогого человека… Скорбная нотка звучала иногда и в самые лучшие и светлые минуты его жизни.
– Дела впереди еще много!.. – говорил он мне в Москве. – …Наши силы нужны… Всем следует сплотиться и отстаивать свое… Враг со всех сторон идет; неужели вы не понимаете, что Россия теперь вся на Малаховом кургане?
– Как это?
– Да так: мы отбиваемся опять от коалиции… Отовсюду нахлынули недруги… Разве это не войну они ведут с нами… Да, еще понадобятся наши силы… Одно страшно, жутко…
– Что это?
– Как вспомню, что опять начнут валиться под пулями да под штыками мои солдаты… Знаете, разумеется, надо… Сознаю, что надо… Лес рубят, щепки летят… Да ведь в каждой такой щепке целый мир… Ведь каждая такая единица, из которой мы складываем цифры убитых и раненых, носит в душе своей и радости, и страдания… Ведь сколько мук опять… Да, знаете… я люблю войну, она моя специальность. Но в то же время я ненавижу ее…
– Они думают, – говорил он нам, – о том, что для меня нет ничего лучше, как вести за собой войска под огонь, на смерть… Они думают, что я это из эгоизма… Ради личной славы? Нет, если бы они увидели меня в бессонные ночи… Если бы могли заглянуть, что творится у меня в душе… Иной раз самому смерти хочется, жутко, страшно… Так больно за эти бесчисленные жертвы!..
Глава 1
Громадная, молчаливая толпа перед гостиницей Дюссо. Обнаженные под палящим солнцем головы, заплаканные лица, растерянные взгляды… Со всех концов Москвы собралась и стоит она, храня благоговейную тишину. Только грохот дрожек по мостовой да крики полиции, усердно работающей неведомо зачем локтями и кулаками, нарушают безмолвие… С каждой минутой толпа эта растет и растет, набегают новые, наскоро крестятся и с упорной настойчивостью начинают вглядываться в два окна отеля, еще не занавешенные, как это распорядились сделать потом.
– Там?.. – отрывисто спрашивают вновь приходящие.
– Ужли ж помер?..
В окнах, о которых мы говорим, под горячими лучами дня, пронизывающего их, мелькает то заплаканное женское лицо, то эполеты каких-то наскоро съехавшихся сюда генералов, то расшитый золотом мундир камергера. Что они ему? Что было между ними общего, когда еще жил он?
– На площади бы панихиду!.. – слышится в толпе.
– Сказывают, еще и там не служили…
«Да неужели Скобелев умер!» И как-то невыносимо дика кажется эта мысль; видишь всю эту печальную обстановку смерти, этих растерянных людей, эти тысячи молящихся и все-таки думаешь, что тут ошибка, недоразумение… Вот-вот выйдет кто-нибудь и объявит, что белый генерал очнулся… Но, увы, – не выходит никто… Народ видит в окна, как какой-то молоденький адъютант прислонился к стене и рыдает. Карета за каретой подъезжают к отелю, выходят оттуда сумрачные люди. Все точно ошеломлено горем. Как удар сверху – неожиданно. Еще не чувствуется боли – одно остолбенение на всех…
– Что же это, что это!.. – слышится кругом, но едва-едва, пересохшие от тоски уста только шепчут, точно боясь нарушить загадочный покой этого мертвеца-любимца восьмидесятимиллионного народа, рокового человека, так рано отмеченного перстом провидения и так безвременно сбитого с ног какой-то бессмысленной, неведомо зачем и откуда налетевшей силой… Точно смыло его куда-то… Еще вчера был, работал, готовился к громадным делам, еще накануне сосредоточивал на себе тысячи надежд и упований… И вдруг!.. Было от чего потерять голову…
В подъезде гостиницы встречаю знакомого… Слезы на глазах, такое же растерянное лицо…
– Послушайте, что это…
– А вот… вот… Вы больше, чем кто-нибудь, чувствуете эту потерю. Вы его знали лично… – Видимо, удерживается, чтобы не разрыдаться. – В час панихида будет…
Слова срываются помимо его воли, мешаются…
В отделении, занятом покойным Михаилом Дмитриевичем, уже толпа… Молча раздвигается она, пропуская вновь прибывающих, и также молча сдвигается… Говорят шепотом, плачут тоже про себя, точно сдерживая рыдания, словно боясь нарушить торжественный покой человека, бессильно лежащего теперь там, за той запертой дверью… Вот любимый адъютант Скобелева подполковник Баранок… В последний раз я видел его под Константинополем.
– При каких обстоятельствах… Опять увиделись… Скобелева нет уже… И не будет такого, как он…
– Здравствуйте! – подходит ко мне другой адъютант, Эрдели. – …Умер наш генерал… – И тут же отвертывается в угол, бессильно, неслышимо рыдая…